Роальд Даль
Мальчик. Рассказы о детстве
Но мы – терпели. Ради этих сластей мы ещё и не такое готовы были стерпеть. И мы просто стояли и хмуро смотрели, как мерзкая старушенция ковыряется в стеклянной банке чёрными замурзанными пальцами.
И второе, что мы больше всего ненавидели в миссис Пратчетт, была её жадность. Чтобы получить самый обычный пакет для покупок, надо было потратить все шесть пенсов сразу, в один заход. А не потратил – получай свои конфетки в кульке из обрывка газеты: специально для этого миссис Пратчетт держала на прилавке стопку старых «Дейли миррор».
В общем, как вы уже поняли, с миссис Пратчетт мы враждовали и были бы рады ей насолить, да не знали как. Идей на этот счёт появлялось много, но ни одна не работала – точнее, ни одна до того памятного дня, когда мы нашли дохлую мышь.
Великий Мышиный Заговор
Однажды мы с моими четырьмя друзьями приметили, что одна половица в углу классной комнаты прибита непрочно и отходит. Мы поддели край доски перочинным ножом и обнаружили довольно вместительную полость. Мы решили, что это будет наш тайник, куда можно складывать сладости и всякие мелкие сокровища, например каштаны с бечёвками (для игры в «каштаны»), земляные орехи или птичьи яйца. Каждый день после уроков мы впятером оставались в классной комнате и, дождавшись, пока все разойдутся, проверяли свои богатства. Иногда мы что-то забирали из тайника, иногда, наоборот, подкладывали.
И вот как-то раз, приподняв заветную половицу, мы обнаружили среди наших сокровищ дохлую мышь. Мы очень оживились. Твейтс поднял мышь за хвост, радостно помахал ею перед нашими носами и спросил:
– Ну, что мы с ней сделаем?
– Фу, какая вонючая! – крикнул кто-то. – Выкинь её скорее в окно.
– Погоди, – сказал я, – не выкидывай.
Твейтс заколебался. Все обернулись и смотрели на меня.
Когда пишешь о себе, в первую очередь надо быть правдивым. Правда важнее скромности. Поэтому я должен заявить прямо, что именно мне, а не кому-то другому, пришёл в голову этот дерзкий и блистательный план – Великий Мышиный Заговор. В жизни у каждого бывают моменты славы, и мой момент наконец-то наступил.
– Давайте, – сказал я, – подкинем её в какую-нибудь из стеклянных банок миссис Пратчетт? Она запустит свою грязную руку за конфетками, а вытащит дохлую вонючую мышь.
Остальные четверо воззрились на меня в изумлении. Лишь через минуту, когда гениальность моего замысла стала до них постепенно доходить, они начали ухмыляться. И хлопать меня по плечу. И восхищаться, и приплясывать от радости.
– Так и сделаем! – восклицали они. – Прямо сегодня! По пути домой! Идея твоя, – сказали они мне, – значит, тебе и подбрасывать дохлятину в банку.
Твейтс вручил мне мышь, и я сунул её в карман брюк. Мы впятером вышли из школы, решительно пересекли Соборную площадь и направились в кондитерскую лавку. Нами овладели азарт и кураж. Мы ощущали себя бандой головорезов, которая идёт на дело – грабить поезд. Или взрывать полицейский участок.
– Только смотри кидай в ту банку, куда она часто заглядывает, – наставляли меня товарищи.
– Ага, кину в банку с бомбами, – отвечал я. – Бомбы всегда в ходу, и они всегда у неё стоят на прилавке.
– У меня есть пенс, – объявил Твейтс. – Я попрошу шербет-шипучку и лакричный шнурок. Она отвернётся, а ты в этот момент и подсунешь мышь в банку. Вот это будет бомба!
Так и договорились. В лавку мы входили задрав нос: ещё бы, мы же победители, а миссис Пратчетт – жертва. Стоя за прилавком, она, как всегда, подозрительно оглядывала нас злобными поросячьими глазками.
– Мне, пожалуйста, одну шербет-шипучку, – вежливо сказал Твейтс, подавая монету.
Я держался за спинами остальных, но когда миссис Пратчетт на секунду отвернулась за шипучкой, я быстро шагнул вперёд, приподнял тяжёлую стеклянную крышку и закинул мышь в банку. А потом бесшумно вернул крышку на место. Моё сердце бешено колотилось, ладони мгновенно вспотели.
– И один лакричный шнурок, пожалуйста, – произнёс рядом со мной голос Твейтса. Когда я взглянул на миссис Пратчетт, она уже протягивала Твейтсу свёрнутый шнурок, держа его двумя чёрными грязными пальцами.
– И нечего вваливаться ко мне такой оравой, когда покупатель всего один! – гаркнула на нас гадкая старуха. – А ну пошли отсюда! Выметайтесь, живо!
Мы вымелись и бегом припустили по улице.
– Ну что, успел?
– А ты как думал! – прокричал я на бегу.
– Вот это да! – ликовали мои приятели. – Ты прямо герой!
Я и сам понимал, что я герой.
Как всё-таки приятно, когда все тобой восхищаются.
Мистер Кумбс
Ликование по поводу дохлой мыши продолжалось и на следующее утро, когда наша компания снова сошлась по дороге в школу.
– А давайте заглянем и проверим: лежит она в банке или уже не лежит? – предложил кто-то из приятелей на подходе к кондитерской лавке.
– Нет, – твёрдо сказал Твейтс. – Слишком опасно. Идём мимо, как будто ничего не случилось!
Но поравнявшись с кондитерской лавкой, мы вдруг увидели на двери картонную табличку:
Мы встали как вкопанные. Кондитерская – закрыта? Утром? Такого на нашей памяти не бывало никогда, даже по воскресеньям.
– Что такое? – спрашивали мы друг друга. – Что там?
Мы облепили окно лавки, пытаясь что-нибудь разглядеть. Миссис Пратчетт нигде не было видно.
– Смотрите! – крикнул я. – Банка с бомбами исчезла! Она была вон на той полке – а теперь там ничего нет, пусто!
– Да вон же она, на полу, – сказал один из моих приятелей. – Только она того, вдребезги… И бомбы по всему полу.
– А вон мышь, – добавил другой.
Теперь уже все всё разглядели: и осколки стеклянной банки, и раскатившиеся по полу разноцветные бомбы, и дохлую мышь посреди разгрома.
– Это она из-за мышки так перепугалась, – пробормотал третий. – Аж банку выронила.
– Что же она не подмела осколки и не открыла лавку? – спросил я.
Никто мне не ответил.
Мы отлепились от окна и побрели в школу. Все вдруг почувствовали себя не очень уютно. Лавка закрыта – это было странно и как-то неправильно. Даже у Твейтса не нашлось внятного объяснения. Все шли молча. В воздухе над нами будто носилась опасность – лёгкая, едва уловимая. Но мы все её ощущали, и в ушах что-то тревожно позвякивало.
– Видать, сильно испугалась, – проговорил наконец Твейтс и опять умолк. Все ждали. Было ясно, что сейчас медицинское светило поделится с нами своей мудростью.
– Вообще, – продолжал он, – когда хочешь вытащить из банки леденцовую бомбу, а вытаскиваешь дохлую мышь, это для всякого человека шок. Правильно?
Мы молчали.
– Правильно, – кивнул Твейтс. – А если этот человек очень старый, вот как миссис Пратчетт, и у него шок – ну, тогда понятно же, что дальше?
– Что? – замерли мы. – Что дальше?
– А вы у моего папы спросите, – посоветовал Твейтс. – Он вам объяснит.
– Объясни ты, – попросили мы.
– Дальше – инфаркт, – объявил Твейтс. – У человека останавливается сердце, и через пять секунд он умирает.
Тут у меня тоже остановилось сердце.
Твейтс ткнул в меня пальцем и сурово сказал:
– По-моему, ты её убил.
– Я?! Почему я?..
– Твоя идея, – напомнил он. – И мышку ты подкинул.
Так в один миг я превратился в убийцу.
И в тот же миг до нас долетел школьный звонок. Остаток пути мы мчались сломя голову, чтобы успеть к молитвам.
Утренние молитвы всегда проходили в актовом зале. Мы занимали узкие деревянные скамьи, расставленные рядами, а учителя восседали на сцене в креслах, к нам лицом. Мы впятером успели заскочить на свои места в самый последний момент, когда директор в сопровождении учительской свиты уже входил в зал.
Из всех педагогов Лландаффской соборной школы я помню только директора, но зато уж он запомнился мне очень хорошо; скоро вы поймёте почему. Звали его мистер Кумбс. Перед глазами всплывает картинка: надо мной возвышается огромный великан, где-то в вышине маячит лицо цвета ветчины, а ещё выше – шевелюра цвета ржавчины. Маленьким детям все взрослые кажутся великанами. Но самые великанские из всех взрослых великанов, обладающие невозможной, небывалой великанской статью, – школьные директора (и ещё полицейские). Вполне возможно, что мистер Кумбс был совершенно обыкновенным человеком, но у меня в памяти он навек остался великаном в чёрной мантии, наброшенной поверх твидового костюма-тройки.
Мистер Кумбс прошествовал на сцену, чтобы, как обычно, пробубнить привычные утренние молитвы. Но этим утром, добравшись до последнего «аминь», он почему-то не устремился немедленно к выходу вместе с вереницей учителей, а продолжал стоять на сцене. И мы поняли, что сейчас будет важное объявление.
Мы не ошиблись.
– Всем выйти и построиться на спортплощадке, – приказал он. – Книги оставить на месте. Без разговоров.
Вид у мистера Кумбса был грозный, ветчинное лицо угрожающе потемнело. Так бывало, только когда он очень сильно раздражался, и было ясно, что кому-то сейчас не поздоровится. Я сидел на скамье маленький и напуганный, впереди меня и за мной сидели рядами другие мальчики, и директор в чёрной мантии вдруг показался мне судьёй. И суд был по делу об убийстве.
– Сейчас будет выяснять, кто убийца, – шепнул рядом Твейтс.
Я похолодел.
– Уже небось и полиция тут, – добавил Твейтс. – И чёрный воронок у дверей.
Пока мы шли по коридору, в животе у меня всё крутило и вращалось, как вода в раковине с выдернутой пробкой. «Мне восемь лет, – твердил я сам себе. – Восьмилетние мальчики не бывают убийцами. Это невозможно».
На спортплощадке стояло обычное сентябрьское утро, было пасмурно и тепло.
– Построиться по классам, – командовал завуч. – Шестой класс – сюда! Пятый – сюда! В одну шеренгу! Живее, живее! Прекратить разговоры!
Мы с Твейтсом и трое наших друзей учились во втором классе, так что, когда все встали плечом к плечу вдоль краснокирпичной ограды спортплощадки, мы оказались вторыми с конца по старшинству и по росту. Я помню, что, когда мы выстроились в одну шеренгу по периметру спортплощадки – около сотни мальчиков от шести до двенадцати лет, в одинаковых серых форменных пиджаках, серых шортах, серых гольфах и чёрных ботинках, – нас как раз хватило на всю длину кирпичной ограды, которой была обнесена школьная спортплощадка со всех четырёх сторон.
– Кто там болтает? – выкрикивал завуч. – А ну-ка, тишина!
«Зачем нас сюда привели?» – гадал я. Выстроили как по линейке. Никогда такого не бывало.
Мне уже мерещилось, что из школьной двери вот-вот выскочат двое полицейских, схватят меня и закуют в наручники.
Неожиданно дверь, ведущая из школы на спортплощадку, действительно распахнулась, и появился мистер Кумбс – громадный как ангел смерти, в твидовом костюме и в чёрной развевающейся мантии, а за ним – хоть верьте, хоть нет, – не отставая ни на шаг, семенила невзрачная фигурка миссис Пратчетт!
Миссис Пратчетт жива!
Моё облегчение было безмерно.
– Она жива! – прошептал я стоявшему рядом Твейтсу. – Жива! Я её не убил!
Твейтс молчал.
– Начнём отсюда, – сказал мистер Кумбс, обернувшись к миссис Пратчетт.
Он подхватил лавочницу под костлявый локоть и повлёк в сторону шестого класса. Они двигались вдоль строя шестиклассников, как два генерала на плацу во время строевого смотра.
– Чего это они? – шёпотом спросил я.
Твейтс опять не ответил. Я скосил на него глаза.
Вид у Твейтса был непривычно бледный.
– Да нет, эти велики, – долетел до меня голос миссис Пратчетт. – Вон какие верзилы. Не годятся. Весь этот ряд не годится. А помельче есть? Давайте-ка глянем помельче.
Мистер Кумбс ускорил шаг.
– Осмотрим всех, – сказал он.
Он будто торопился поскорее покончить с неприятным делом, и миссис Пратчетт приходилось быстро перебирать тощими козьими ножками, чтобы за ним поспеть. Они уже прошли первую длинную сторону спортплощадки, где выстроился весь шестой класс и половина пятого. Мы смотрели, как они переходят ко второй стороне… потом к третьей…
– И эти тоже велики, – недовольно квакала миссис Пратчетт. – Те были просто тьфу, мелюзга сопливая. Где тут у вас такие?
Они уже подходили к четвёртой стороне… всё ближе и ближе…
На углу спортплощадки мистер Кумбс и миссис Пратчетт повернули и двинулись к нам. Все мальчики из нашего класса следили за ними не отрываясь.
– И, главное, мелюзга мелюзгой, а наглые какие! – бормотала миссис Пратчетт. Заваливаются ко мне в лавку и думают, им всё можно!
Мистер Кумбс не ответил.
– Только отвернусь, а они уж стырят чего-нибудь! – продолжала она. – И лапают, и лапают грязными своими ручонками чего ни попадя, нахалюги! Вот про девочек я ничего такого не скажу, девочки хоть вести себя умеют прилично, но эти ваши – ох и бесстыдники, ох и пакостники! Да вы, директор, поди и сами знаете!
– Вот здесь те, что поменьше, – сказал мистер Кумбс.
Семеня вдоль строя, миссис Пратчетт будто вцеплялась своими поросячьими глазками в лицо каждого мальчика.
Вдруг она пронзительно взвизгнула и указала грязным до черноты пальцем прямо на Твейтса.
– Вон он! – заверещала она. – Один из них, из тех! Он это, он, паршивец этакий!
Вся школа уставилась на Твейтса.
– А что я с-сделал?.. – заикаясь, начал Твейтс.
– Молчать, – приказал мистер Кумбс.
Взгляд миссис Пратчетт перескочил на меня.
Я опустил глаза и принялся разглядывать асфальт спортплощадки.
– Ещё один! – завопила она и ткнула в меня пальцем. – Вот он стоит!
– Вы уверены? – спросил мистер Кумбс.
– Ещё б я не была уверена! У меня на таких прохиндеев память цеплючая! Он самый, даже не сомневайтесь! Их там пятеро было! А где ж остальные-то трое?
Остальные трое, как мне прекрасно было известно, стояли тут же, рядом.
Миссис Пратчетт сочилась злобой. Её колючий взгляд отцепился от моего лица и двинулся дальше.
– А вот они, голубчики! – тут же заголосила она, протыкая воздух чёрным пальцем. – Этот!.. И вот этот!.. И этот! Все пятеро туточки! Всё, директор, остальных можно не смотреть! Экие свинтусы, бесстыжие рожи! Фамилии-то ихние есть у вас?
– Есть, миссис Пратчетт, есть, – сказал мистер Кумбс. – Спасибо вам. Очень признателен.
– Пожалуйста, директор, я тоже вам шибко признательна.
Пока мистер Кумбс вёл её к двери, до нас долетали её причитания:
– Прямо в банке с леденцами! Мышь. Вонючая, дохлая. По гроб жизни не забуду!
– Искренне сочувствую… – бубнил мистер Кумбс.
– Не знаю, как я и пережила-то, – продолжала она. – Лезу в банку за конфетой, хвать – а в руке эта гадость вонючая…
Они с мистером Кумбсом скрылись за школьной дверью.
