Роман Сенчин
Петля
Поведать о своих теориях подробно ни тому ни другому не удалось – рядом было ещё несколько ребят тоже с теориями и потребностью ими делиться.
Заодно опрокидывали рюмашки, жевали кисловатые бутеры, запивали пивом, и как разошлись, Аркадий помнил смутно… Вообще-то он не был любителем алкоголя, но иногда в то студенческое время перебирал.
Несколько следующих дней ему как-то упорно – будто зажигали внутри экранчик – вспоминался тот вечер в «Алёнушке», и неизменно в центре экранчика был парень, которого называли Михой.
Невысокий, широкий, в каком-то лохматом пальто, напоминающий медведя; глаза тёмные, блестящие азартом, крепкие скулы двигаются, играют – Миха ожидает короткой паузы в галдеже за столиком, чтоб продолжить своё – о пространстве, в котором человеку станет не просто удобно: он будет жить полезно. Не только для самого себя, но и для общества…
Эти слова о пользе, обществе не казались смешными и наивными – то ли Миха произносил их по-настоящему искренне, то ли – и скорее – действительно атмосфера была такая: тогда ещё верили, что вот-вот начнётся некая новая эра, что они в самом деле первое поколение новой России. Вот окончат институты и войдут в большую, взрослую жизнь хозяевами, произведут ремонт, расчистят кучи хлама и мусора.
Да, подъём был мощный, энергия захлёстывала. Её и сейчас хватает – и это отлично, – но Россия уже давно не видится единственным местом приложения своих сил. Вернее, прикладывать здесь силы всё рискованней, да и попросту слишком много их нужно приложить, чтоб сделать даже самое малое, пустяковое…
В Михе Аркадий сразу узнал друга, соратника по будущему делу. Потому, наверно, и не гас этот внутренний экранчик, не давая сосредоточиться на другом, – светил, убеждал: найди, познакомься как следует. И Аркадий пошёл в комнату к парню со второго курса, Сергею, который тоже был тогда в «Алёнушке», общался с Михой как с давним приятелем.
Как и Аркадий, он приехал из какого-то периферийного городка, поражал начитанностью, кругозором. Казалось, всё знал. С Сергеем советовались пятикурсники насчёт дипломов, преподаватели предрекали ему большое будущее. Ходили слухи, что ректор хочет оставить его при универе.
Позже Аркадий часто о нём вспоминал, пытался найти через соцсети, общих знакомых, но никто о Сергее ничего не знал. Даже не могли вспомнить, окончил он Гуманитарку или нет. Потерялся, растворился – и всё. Такое случается…
В общежитии Сергей уже на втором курсе находился в привилегированном положении – ему дали отдельную комнату. Не совсем это была, конечно, комната – изначально наверняка нежилое помещеньице, склад для каких-нибудь тумбочек-полочек, инвентаря уборщицы, – но там были оконце, батарея, место для кровати, стула, стола. Так что Сергею завидовали – готовиться к зачётам, читать, когда у тебя соседи, невозможно. Оставалось или болтать, выпивать, или идти в библиотеку, искать пустую аудиторию в учебном корпусе. Благо общага находилась от него через квартал…
Чувствуя странную, какую-то новую для себя неловкость, хотя чего проще – спросить контакты такого-то чувака, Аркадий, стоя в дверях, понёс что-то про связь психологии с архитектурой, потом как бы случайно вспомнил о разговоре в «Алёнушке» и между прочим о Михе.
– Кстати, – вывернул на цель визита, – ты не знаешь, кто это? Интересные у него мысли, кажется, хотя и странные.
Сергей, явно удивлённый всей этой речью, ответил, что знает Миху – познакомились с месяц назад в дискуссионном клубе.
– По субботам собираемся. Базар, понятно, но взбадривает. Даже бред ведь полезен – есть от чего отталкиваться. – Второкурсник Сергей говорил тоном пожилого профессора. – Есть Михин пейджер, могу дать.
В то время почти все носили пейджеры. В карманах, футлярах, пристёгнутых к ремню. Это изобретение казалось чудом: где бы ты ни был, где бы ни был нужный тебе человек – можно послать несколько слов, решить проблему, договориться о встрече. Конечно, у некоторых уже появились мобильники, но стоили дорого. Нет, на саму мобилу можно было скопить, а вот оплачивать связь – нереально… Если б тогда кто сказал, что года через три о пейджерах и не вспомнят, мало бы кто поверил.
Теперь Аркадий слышал это слово разве что на радиостанциях – «эфирный пейджер». И начинали накатывать, как мелкие волны на пляже, воспоминания о студенческом времечке. Но иногда приходила волна такая, что накрывала с головой, заливала уши, перекрывала дыхание, и Аркадию требовались усилия, чтоб вернуться в разговор в студии…
Получив номер Михи, ещё дня два не решался послать сообщение. Выстраивал мысленно текст, и всё казалось то наглым, то двусмысленным… Другим парням отправлял запросто, первыми пришедшими в голову фразами, а тут застопорился. Но в конце концов послал – напомнил про «Алёнушку», предложил в ней же встретиться. Очень быстро пришёл ответ: «Конечно! Тоже хотел».
Ещё по одному сообщению – уточнение времени. Потом – встреча. Так началась их дружба.
Учёба быстро отошла на второй план. Главным стало общее дело – антропологическая архитектура и дизайн. Звучит и теперь странновато, а тогда однокурсники попросту хмыкали и пожимали плечами: фигня какая-то. Одно дело поболтать под рюмку, а другое – тратить многие часы.
Это было новое направление. Не направление даже, а философия. Молодые ребята в разных точках мира пытались создавать здания и пространства внутри и вокруг них такие, чтобы человек был по-настоящему счастлив. Не в узком смысле, а в глобальном. Счастье – это ведь не валяться сутками перед плазмой, счастье – желание что-то делать с удовольствием. «Деятельность души в полноте добродетели», как сформулировал Аристотель. В трущобах или заваленных дорогим хламом дворцах душа не хочет жить, и человек или впустую злится, или впадает в тяжёлую, бесплодную дремоту.
– Конструктивисты тоже добивались пробуждения души, – объяснял Аркадий, часто пересказывая слова Михи. – Чтобы душа начала действовать. Для двадцатых годов их идеи были прогрессивными, и люди с радостью селились в домах, создаваемых ими. Или взять американскую традицию коттеджей на одну семью. С лужайкой, садиком… Жить в квартире на каком-нибудь тридцатом этаже – там признак бедности… Деревья в парках, цвет мебели, расположение окон – всё это очень важно.
– А ты-то здесь при чём? – спрашивали однокурсники. – Ты ж психолог, а не архитектор, не этот… не дизайнер.
Слово «дизайнер» тогда ещё у многих вызывало иронию.
– Вот поэтому у нас столько уродливого в архитектуре, что психологи к ней не имеют отношения. – В таких разговорах Аркадий постепенно оттачивал дикцию, учился выражать мысли стройно и внятно. – Вернее, их не очень-то пускают… Но цивилизация пришла к мысли, что в разрешении каждой проблемы должны участвовать представители разных профессий. А среда обитания человека – не только в экологическом смысле среда – это проблема. Психологическая среда, наверное, проблема ещё большая, чем экология.
Кроме недоумевающих, готовых крутить пальцем у виска, находились и поддерживающие, и те, кто видел в их с Михой идеях способ заработать.
Начали поступать предложения от строительных, дизайнерских фирм проконсультировать, спланировать. Платили неофициально, в конвертах. Деньги были невеликие, да и работа не такая уж сложная, главное – по душе… Количество предложений росло, стало ясно, что вскоре пойдут и настоящие заказы.
4
Раньше, сдав летнюю сессию, Аркадий отправлялся домой на два месяца – до сентября. Теперь же, после третьего курса, лето обещало быть насыщенным делами. Но маму навестить он считал необходимым. Хоть неделю провести с ней.
Без всяких опасений позвал с собой Миху. Тем более тот на свою родину вроде не собирался, да и вообще о семье говорить не любил.
– Поехали. У меня там комната отдельная. Посмотришь на наш город. Пруд есть – покупаемся.
– Да, – Миха согласился без показушного стеснения, – поедем. А потом в Москву.
В Москву собирались не просто так – там появились заинтересовавшиеся их работой, наметились партнёры и клиенты…
Мама встретила Аркадия с другом растерянно, даже ничего сказать не могла. Потом отвела сына на кухню, закрыла дверь.
– Думала, невесту привезёт, а он вон чего! – глядя не на него, а в сторону, словно там стояла соседка, или Юрка, или кто-то ещё, стала жаловаться. – И что теперь? Позор-то-о…
– Мама, – вставил Аркадий, – это мой друг.
– Знаю я таких друзей, с первого взгляда вижу. Ой, позор-позор!.. Ну а что, этого и следовало ожидать: яблоко ведь от яблони… Господи-и…
– В каком смысле «яблоко от яблони»?
– А в таком… – Мама повернулась к нему, распалялась стремительно и всё сильнее. – В таком!.. Папуля твой таким же был. Красавчик порченый… Поэтовал тут меня, а потом – извини, я вообще-то не женщин люблю. И – ту-ту. Командировочный, опыт передавал…
– Что? Не понимаю. – От таких новостей Аркадий забыл про Миху и всю эту ситуацию.
– Я чуть не повесилась тогда… Черноглазый, белозубый, улыбка как у Челентано, а сам… И ты теперь, оказалось, такой же…
– Ничего я не такой. Я ничего не понимаю, объясни.
– Да нечего объяснять… Мы тогда с итальянцами дружили, вот и приехала делегация. И он… Не могу я сейчас. Всё. Потом. Выпроваживай этого своего.
– Мама, Миша мой друг, у нас общее дело. Зарабатываем уже…
– Угу, угу, знаю я.
– Что ты знаешь?! – Кажется, первый раз Аркадий повысил на неё голос. Но голос оказался не твёрдым, а каким-то тонковатым. И мама, на мгновение вроде бы усомнившаяся, что её младший «такой же», испугавшаяся своих обвинений, после этого вскрика окончательно поняла – Аркадий увидел по её глазам: нет, такой.
И она зашипела страшно, как змея, готовая укусить:
– Ты тут мне повизжи-ы! Повизжи-ы-ы ещё… Отправляй его обратно сейчас же. Из моего дома.
– Три дня поживём и поедем.
– Сейчас же, сказала. Сейчас Юрка придёт. Ты крови хочешь?
– Тогда я тоже…
– Не смей. А на огороде кто будет? И ремонт надо делать – обои вон валятся. Тебя ждала… – И у неё запрыгал подбородок. Теперь не от злобы.
Аркадий уступил. Вошёл в комнату – бывшую их с братом спальню, – где Миха разглядывал небогатую библиотечку, и стал натужно выдавливать междометия, стараясь отыскать в опустевшей или, может, чудовищно перегруженной голове нужные слова. Такие, чтоб Миха не обиделся, понял.
Он понял без них:
– Нужно уйти?
– Ну-у, мать что-то… Ты, пожалуйста, извини.
– Не парься. Всё нормально. – Поднял с пола сумку. – Жду тебя, а потом – в Москву.
Аркадий молчал.
– Да?
– Конечно, Мих, конечно!
Проходя через зал, Миха кивнул маме Аркадия:
– До свидания, Ирина Анатольевна.
«Запомнил, как зовут», – отметил Аркадий, и волна тепла и уважения к другу обдала изнутри, и следом – волна стыда за произошедшее.
Мама не отреагировала, механически передвигала посуду на раздвинутом праздничном столе – Аркадий сообщил, что приедет не один, но не сказал с кем…
– Давай, дружище, взбодрись, ведь домой вернулся. – Миха на прощание обнял его, погладил по спине, словно жалея.
…Потом пришёл Юрий с женой Светланой и детьми – пятилетним сыном и трёхлетней дочкой. Все плотные, приземистые, надёжные. Сидели за столом, ели тушёную капусту с мясом, салат «Мимозу», нажаренные мамой пирожки с луком и яйцами; Юрий разливал детям морс, женщинам – креплёное вино, им с Аркадием – водку… Аркадий пил мало, оставляя в стопке.
– Ну, эт некрасиво! – в конце концов возмутился брат. – Допивай давай.
– Не хочу.
– А-а, чумачача.
Так Юрка называл его с детства. Непонятно, откуда выкопал такое словцо и что оно вообще означало. Но произносил с таким презрением, что Аркадия обжигало. Даже теперь. Хотя ведь так, по сути-то, просто: посмотреть на брата так как-нибудь, чтобы понял, что выглядит глупо со своей чумачачей и другими подколами.
Да, вроде бы просто, а вот не получалось. Наоборот, Аркадий почувствовал, как стало печь щеки, а в глубине горла, между ключиц, заплясал горьковатый комок.
– Кстати, а где подруга-то? – спросила Светлана и даже огляделась, будто кого-то здесь могла до сих пор не заметить. – А, Аркаш?
– Не получилось у неё, – быстро и тоном, отсекающим дальнейшие вопросы, ответила мама. – Накладывайте салат давайте. Для кого я столько наделала…
– Только это, и уже всё? – Юрка посмотрел на Аркадия не с издёвкой, а с чем-то типа сочувствия.
– У них всё нормально, – ещё строже сказала мама. – Не получилось, говорю.
– Как хоть зовут?
Понимая, что отмалчиваться – только множить число вопросов и вызвать подозрительность, Аркадий бормотнул:
– Маша.
Брат кивнул, Светлана одобрила:
– Хорошее имя.
Некоторое время ели молча. Дети не торопились из-за стола – сосредоточенно жевали, время от времени бросая на Аркадия угрюмые взгляды. Так смотрели на него одногруппники в садике, одноклассники… «Мнюха, что ль, накрывает, – поддел себя. – Просто редко видят дядю, вот и смотрят так, привыкают».
После самовнушения стало полегче. Но тут брат ковырнул новым вопросом:
– Что после универа-то делать думаешь?
Вообще-то нормальный вопрос, но вот интонация…
– Работать думаю, что ещё.
– И куда ты со своей психи… психологией, так?.. Нам, трудягам, будешь впаривать: пашите, пашите и не думайте ни о чём.
– Во-первых, психологи не впаривают. А во-вторых, на завод я не собираюсь ни в каком качестве. Мы с… – Вовремя осёкся, поняв, что произнеси он «с Михаилом», начнутся расспросы о нём, да и мама наверняка рассердится. – Мы с моим знакомым один проект начали. Может быть, раскрутимся.
– Проектёры. У всех счас проекты.
– Погоди, – остановила Юрку Светлана. – И что за проект?
Объяснять очень не хотелось. Но было надо – не сидеть же так, нахохлившись. И Аркадий, сначала с усилием, а потом увлёкшись, рассказал об их с Михой концепции новой среды обитания, синтезе архитектуры, дизайна и психологии.
Светлана, в отличие от остальных, слушала внимательно, задавала уточняющие и дельные вопросы, и Аркадий опасался, что она попросится в их команду. «Возьмите, я рисую неплохо, вкус имеется…» Частенько подобное бывает: найди идею, расскажи о ней, и тут же начнут прилепляться.
Светлана работала учительницей начальных классов, уставала от детей, всё собиралась найти новое место.
Не попросилась. В тот раз.
…Вряд ли мама рассказала Юрке, что Аркадий приехал вместе с каким-то парнем и она того выпроводила. Скорее всего, соседи увидели, передали, напридумав кучу подробностей. И, когда снова встретились через пару дней на огородике, брат смотрел на Аркадия с явной брезгливостью, кривился, наблюдая, как он полет грядку, и в глазах читалось: поганишь морковку.
До разборок не дошло – всё время поблизости находилась мама, которая тоже заметила перемену в старшем, давала понять, что настороже.
Аркадий пробыл дома немногим больше недели. Несколько раз пробовал расспросить маму о своём отце. Она сразу каменела, выставив предупреждающе руку… Удалось выяснить, что он итальянец, приезжал на их завод для обмена опытом в составе делегации. Мама была одинокой, у них закрутилась любовь – по крайней мере, она так решила, – а потом он сказал, что любит мужчин, извинился и уехал.
– А как его звали?
Мама нахмурилась, делая вид, что вспоминает. Потом вдруг – коротко, но ясно так, светло – улыбнулась:
– Вико.
– Вико? А почему я Андреевич?
– Что, Виковичем тебя надо было записать?
– Ну, хотя бы Викторовичем.
– Слушай, это моё дело. И не лезь.
Дома было тяжело. Каждый день начинался и тёк словно со скрипом. Утром ржавые шестерёнки приходили в движение, вращались медленно, натужно, обдирая кожу, зажёвывая мясо… Аркадий собрал сумку, но ещё день боялся сказать. Наконец решился.
– Надо ехать.
Мама дёрнулась.
– Как это? До учёбы ещё два месяца.
– У меня дела. Я говорил, что мы работать стали…
– К этому своему?
– Мама, я работать.
Он ожидал, что она встанет перед дверью и не даст выйти. Уже планировал, что дождётся, пока уснёт, и тихонько сбежит. Но после нескольких секунд какой-то внутренней борьбы она отмахнулась. Медленно, устало.
– Иди.
И он в первый раз увидел её старой. До этого была такой же, к какой он привык с детства, с того момента, когда начал осознавать и запоминать этот мир. И вот мгновенно изменилась – не крепкая женщина, а почти старушка. Хотя ей слегка лишь за сорок…
Шагнул, обхватил, зашептал:
– Мама. Мама, я стану богатым, успешным, известным. Я куплю тебе большой дом, ты будешь покупать самое лучшее. Лучшую еду, одежду. Будешь отдыхать на море. Тёплое море… Мама, мы с тобой будем самыми счастливыми. Честно.
Она не отозвалась ни словом, ни малейшим движением. Просто стояла внутри его рук. А когда он их опустил, повторила бесцветно:
– Иди.
– Мама, поверь мне – я еду работать. У нас дело. Настоящее, большое.
– Всё, иди, ради бога.
5
С тех пор прошло много лет. Аркадию тридцать семь. Он стал богатым, успешным, известным. Вместе с Михой они ездят по всему миру – их приглашают планировать виллы и парки, они читают лекции, консультируют, дают мастер-классы. Их агентство стабильно в мировых рейтингах. До вершин далеко; впрочем, само попадание в них значит очень много.
Под Петербургом, в Берлине и Бильбао у них свои дома. Не роскошные, но просторные, удобные, с кусочком земли.
Два-три раза в году Аркадий бывает в родном городе. Обязательно в апреле – на дне рождения мамы, часто летом, иногда – на Новый год.
Чем старше становится, тем сильнее тянет не только к маме – зовёт к себе сам город. Аркадий боится его, собираясь, вспоминает неприятное, обидное и всё-таки едет. Те несколько дней, что проводит на своей родине, где был и остаётся чужаком, давно стали как допинг, что ли, заставляющий двигаться дальше. Допинг горький, укол им болезненный, но он необходим.
Наверное, не будь там мамы, Аркадий бы не приезжал. Заставил бы себя забыть, вычеркнуть, стереть. Но мама продолжала жить в той же двухкомнатке, в окружении той же мебели, носила такую же одежду – удивительно, она находила халаты, вязаные шапочки, сапоги, юбки точно как тридцать лет назад.
В каждый приезд, во время каждого телефонного разговора Аркадий предлагал ей переехать. Сначала, когда агентство только разворачивалось, когда очень многое было лишь в перспективе, покупка дома или квартиры лишь планировалась, мама отказывалась уклончиво: «посмотрим», «пока ведь неясно», «надо подумать, взвесить», – а потом стала отвечать твёрдо: «нет, никуда не поеду», «дело решённое», «я ведь уже сказала».
Аркадий продолжал уговаривать, приводил новые и новые аргументы, расписывал удобства свежего, не заросшего хламом дома, красоту природы, показывал фотографии.
– Вот это под самым Питером. Официально – Петербург, Курортный район, но уже не город. Еловый лес вокруг, триста метров до Финского залива. Часть земли под солнцем, можешь огородничать… Или вот – Берлин. Далем, это район такой, в основном виллы. Парки, сосны. У меня сад, беседка в плюще… А это Испания, Бильбао, сказочный город. Прямо из центра за полчаса можно до моря доехать. На суставы жалуешься, а морская вода в этом случае – лучшее лекарство.
Она как-то слепо смотрела на фотографии в планшете, а потом говорила:
– Нет, не поеду.
Сначала ссылалась на внуков, а когда внуки выросли – на привычку:
– Как я там на новом месте? Не приживусь. Не хочу, боюсь.
Однажды, как показалось Аркадию, он почти уговорил, убедил маму, в тот момент разболевшуюся, злую на то, что лекарство, которое ей помогало, исчезло в аптеках – не прошло какую-то сертификацию. И тут Юрка ушёл от жены, поселился в маминой квартире.
Аркадий решил было: эта перемена может наконец столкнуть её с места, но, оказалось, она даже рада… Нет, не радовалась открыто – горевала, даже плакала, жалела о распавшейся семье и в то же время тепло говорила о Юрке, который с ней, нуждается в заботе, внимании, домашнем питании. И оправдывала его уход от жены и детей.
– А что, ребята выросли, оба – взрослые люди. Светлана себя независимой считает – ну и пускай. Юре отдых нужен, не мальчик ведь. Вот и пусть отдыхает. Заслужил.
– Пусть отдыхает, – соглашался Аркадий, – но и тебе отдых нужен. Поехали. Я всё оформлю. Там море, пальмы прямо на улице, каждый дом – произведение искусства, глаз не оторвать… Мама, поедем, пожалуйста.
Мама морщилась, будто Аркадий делал этими словами ей больно.
– А Юре кто будет готовить? Стирать? Мужчинам в этих делах помощь нужна.
Аркадий вспоминал себя. Если приходил со школы и мамы не было, то, поев, мыл посуду, прибирался на столе. Бывало, варил, жарил что-нибудь простое – картошку, яичницу. И маму это не умиляло. Потом пять лет в общаге сам себя обслуживал и опять же не замечал, чтобы мама этой его самостоятельности радовалась, волновалась, как он.
А тут сорокалетний мужик ушёл от жены, вернулся к матери-пенсионерке, и она должна с ним нянчиться… Нет, главное – мама действительно с ним нянчится, причём с удовольствием.
В этот раз, в июле, Аркадий приехал домой уже без всякой надежды уговорить её изменить жизнь. Понимал: не сдвинется, даже в каким-то чудом построенный в их вымирающем городе новый дом, с большими окнами, с улучшенной планировкой, не переберётся. Будет здесь, в этой двушке, перегруженной в основном совершенно ненужными вещами, пропитанной пылью, которую не выскоблить никакими щётками, затхлостью, перед которой бессильны самые мощные моющие средства.
И серьёзный ремонт, с бригадой рабочих, заменой провисших антресолей, мутных окон на стеклопакеты, не разрешит сделать – Аркадий не раз заикался, но получал резкое, грубое «нет».
Поразительно, что мама не соглашалась даже облагородить огородик: забетонировать дорожки, поставить сарайчик для инструментов и навес, где можно посидеть в жару, обнести вместо бортов от грузовиков и сеток от кроватей нормальной изгородью. «Пусть так остаётся».
Это, конечно, вызывало досаду, обиду – ведь стать нынешним его заставило желание помочь ей, клятва, данная тогда, под горькую песню «Мама, мама, мы с тобой…». И вот он готов понести её над землей в ласковые края, поселить в светлом, свежем доме, окружить заботой, кормить самой вкусной едой, которую только придумало человечество. А она не хочет. Ей немного за шестьдесят, но она давным-давно поставила на себе крест. Быть может, ещё когда они с Юркой были маленькими.
И вместе с досадой и обидой росла любовь к ней. Не жалость, а именно любовь, и мама, особенно когда долго её не видел, не разговаривал по телефону, представлялась Аркадию какой-то святой. Мученицей, которой нужно поклоняться… Во время общения, правда, это чувство слегка пригасало…
Вылетел из Берлина, в Москве пересел на самолёт в областной центр, а оттуда на «Яндекс. Такси» рванул на родину. Недёшево, но Аркадий может себе позволить.
С собой вёз большой чемодан, набитый одеждой для мамы и продуктами. Знал, что одежду она наверняка отдаст Светлане и внучке, и большую часть еды тоже раздаст или скормит Юрке. Впрочем, какое его дело. Его дело – подарить ей, а она пусть поступает как хочет.
Магазинов с качественными продуктами в их городе давно немало, но покупает мама по-прежнему самое дешёвое. И с годами эта привычка переросла в настоящую манию. Вместо того чтоб идти в ближайший «Магнит», она отправляется в «Дикси» за несколько кварталов, потому что там то-то и то-то на два-три рубля дешевле. Хотя Аркадий каждый месяц переводит ей немалые суммы.
Да и качество, конечно, сомнительное – российские продукты с европейскими не сравнить. Вроде одно и то же, судя по упаковке, но сорт здесь всегда второй, если не третий.
…Такси въезжает в город. Трасса превращается в один из четырёх проспектов – проспект Труда. Сначала за стёклами «шкоды октавии» тянутся длинные склады за заборами из бетонных плит, мелкие предприятия, ангары и боксы, гигантские бочки нефтебазы. Вдалеке видны трубы машиностроительного завода, благодаря которому город ещё населён.
Лет десять назад возникли – именно возникли, сперва как шепоток, потом всё громче – разговоры о том, что завод нерентабелен, необходима оптимизация – страшное слово для рабочих, – но затем главный человек в стране объявил: никакого закрытия не будет, назвал завод стратегическим, даже побывал на нём. Люди ликовали, благодарили главного человека, до сих пор он чуть ли не небесный покровитель для них… А может, и стоило оптимизировать – покатились бы отсюда жители, и маму бы удалось увезти…
Гаражи личных автомобилей – постройки разной высоты, ширины, напоминающие Город мёртвых в Каире. Ворота зелёные, коричневые, синие или просто ржавые, а кое-где ворот нет вовсе и видно чёрное нутро брошенного убежища для машины… За гаражами ветхие фанерные будки с яркими вывесками «Шиномонтаж», «Масла, антифриз», следом – строительные магазины, оптовая овощебаза, а после начинаются жилые дома.
Конечно, ни один населённый пункт не открывается сразу дворцами и фонтанами, и любимый, пожалуй, город Аркадия Бильбао тоже окружён складами, заводиками, в нём тоже есть спальные районы, но здесь всё это было каким-то сгущённым, утрированным, особенно резким – режущим глаза и душу.
Каждый раз, въезжая сюда, Аркадий надеялся, что за три-шесть-десять месяцев что-то изменилось. Нет, унылость заборов, тоска одноцветных пятиэтажек становились только сильнее… Сейчас, летом, листва деревьев, трава, высокое небо слегка разнообразили палитру, а осенью, зимой, ранней весной хотелось завыть, забиться, закричать водителю: «Поворачивай обратно!»
Нельзя, что ли, выделить совсем небольшие средства и хотя бы раскрасить дома в разные цвета? Конечно, по науке, желателен подбор цветов, создание благоприятного для психики спектра, но можно и наугад: один дом салатовый, другой – розовый, третий – пусть останется серым, четвёртый – голубой, пятый – оранжевый. А если у властей нет средств, обратиться к жителям: давайте сделаем наш город красивым. И наверняка они откликнутся.
Но даже в областном центре огромные массивы такие же, как лет тридцать назад. Нет, хуже, мрачнее, конечно, – стареют, тускнеют. Есть, например, район Молодёжный, который в народе называют Панелька. Строили для себя молодые семьи – было такое движение в советское время: МЖК. Десятки абсолютно одинаковых панельных девятин-«свечек».
Может, в то время казались прогрессивными, симпатичными, квартиры в них – пределом мечтаний, но сейчас они вызывают ужас и панику: не «свечки» это, а гигантские обелиски, в которых легко заблудиться, глаза слепнут от серого цвета – цвета не бетона, а сухого цемента. Действительно, словно кладбище, а не часть города, населённого живыми людьми, рождёнными для радости, красоты, любования миром…
Не так давно появилась строительная компания «Кандинский». В разных микрорайонах областной столицы она возводит весёлые, с большими окнами, пёстрые многоэтажки. Но они, к сожалению, только подчёркивают главенствующую, властвующую серость.
– Здесь налево, пожалуйста, – сказал Аркадий; даже с навигатором многие водители пропускают этот узенький, один из многих, переулок.
Машина свернула и сразу заскакала по колдобинам. Асфальт на проспектах содержат в относительном порядке, а большинство улочек и переулков – как после бомбёжки.
Тряслись недолго – вот уже родная пятиэтажка: бетонные панели с чёрными швами, забитые всякой всячиной балконы, крошечные и хлипкие, два подъезда, выщербленные козырьки над ними. Внутри – сорок квартир. В одной из них он вырос.
6
– Привет, – зашептала мама, – заходи. Тише только – Юрка спит с дежурства.
Тут, как назло, чемодан ударился о тумбочку.
– Ну не греми ты, говорю!
Уже такой встречи Аркадию хватило, чтоб раскаяться. Зря приехал. Помешал…
Стало неловко за себя, за маму, за громоздкий чемодан, наполненный ненужными, по сути, подарками. Даже за это ласково произнесённое «Юрка». Его мама никогда «Аркашка» не называла, в последние годы только «Аркадий». Ни нотки теплоты. Как к чужому обращалась.
Обнял маму, она тут же попятилась:
– У меня там варится…
Но не ушла на кухню.
– Как дела? – спросил Аркадий. – Юра всё с тобой?
– А куда ему? И зачем? Нормально… Живём.
В этих коротких фразах слышалось: не лезь не в своё дело.
Аркадий пожал плечами, вошёл в зал. Постоял, потом сел на диван. Пружины со скрипом сжались, и скрип тоже был враждебный, недовольный.
– Голодный? – спросила мама.
– Да так…
– Юрку тогда дождёмся и поедим.
– Хорошо…
Она чем-то занималась на кухне, а он сидел и ждал. Начать сейчас разбирать чемодан – значит производить звуки и тем самым раздражать маму. Книги были в той комнате, где спал Юрка. Телевизор включать не стоило даже без звука, да Аркадий и не смотрел его.
Зал с каждым приездом становился всё меньше. Будто съёживался, ссыхался. Может, из-за вещей, которые старели, темнели, а скорее, Аркадий просто отвыкал от подобной планировки, такой мебели, ковра на стене, съедающего пространство. И жил, и бывал в основном в домах светлых, свежих, с продуманной цветовой гаммой, правильным освещением. Даже самое маленькое пространство можно сделать просторным, если подойти к его устройству с умом. А тут… Мебель не подбиралась, а поступала по случаю, предметы не соответствовали друг другу. Ковёр…
Этот ковёр Аркадия раздражал больше всего. Глупый советский ярлык того, что квартира не из бедных. Теперь же он давно демонстрирует, что в таких жилищах обитают отсталые, безвольные, косные люди.
Мама звякнула крышкой кастрюли и тихо, но зло заругалась на себя. И Аркадий мгновенно тоже наполнился злобой – злоба втекла в него бешеным потоком, забурлила, утопила сердце, мозг в едком яде. Злоба была не на маму, а на брата. Брат сейчас мирно спал, а Аркадия колотило от ненависти.
Представилось, что Юрка вышел из спальни. Да нет, Аркадий увидел его отчётливо, будто в реальности. В широченных клетчатых шортах до колен… Толстые волосатые голени… Застиранная домашняя майка… Мускулы давно спрятались под слоем сала… Кожа бледная, рыхлая, с веснушками… На левом плече расползшаяся по лишней коже татуировка – парашют, самолёт и буквы «ВДВ»… Волосы редкие, недлинные, но при этом спутанные, над висками торчат в стороны, как у клоуна… Глаза маленькие от долгого спанья, на подбородке и щеках седоватая щетина… Майку задирает круглое тугое пузо, темнеет ямка пупа…
Злил не сам вид стареющего брата, а эта его вопящая о себе запущенность. Этакий пупс, но не пятилетний, а на пятом десятке. Сейчас раскроет пасть и тонким голосом потребует: «Мама, ням-ням». И мама, забыв о другом сыне, который давно привык сам о себе заботиться, сам себя кормить, бросится к этому пупсу с тарелкой и ложкой…
Пупс нажрётся и плюхнется перед теликом. И, поглаживая пузо, порыгивая и попукивая, станет комментировать происходящее на экране, то и дело переключать каналы, ни на одном не находя для себя интересного. И бубнить, бубнить.
