Роман Шабанов
Знакомьтесь: мой друг Молокосос

Полная версия

Глава 1
Она же вводная. Как манная каша может влиять на голос

Знаете, а я люблю манную кашу. Да, да. Эту вязкую, порой с комочками – не то жидкость, не то твердый продукт. Да и не просто люблю, но и продолжаю ежедневно каждое утро докучать близких, в частности маму о приготовлении этой детской кашицы.

«Да и не забудь положить свежие ягоды. Свежие, све-жи-е. Не варение. Ну, пожалуйста» – обычно говорю я, но не всегда бываю услышан.

Да, у меня не сильный голос. Манная каша никак не влияет на развитие голоса. Это самое первое. Теперь самое второе.

Меня зовут Филимон. Это не шутка. И у меня перед глазами детство. Не только перед глазами. И за спиной, под ногами и над головой у меня детство. Как же это понять? Наверное, просто. Но для этого я расскажу о себе, точнее уже начал рассказывать. С манной каши.

Каждое утро я сижу перед тарелкой с двойной порцией каши и уминаю ее, с приятнейшим чувством. Представьте снежная гора, к ней подходит великан с большой лопатой и ест ее. Великан – я, а лопата – ложка, которая и служит мне верой и правдой не только каждое утро, но и в обед, погружаясь уже не в рыхлую гору, а в горячее озеро с подводными жителями, и на ужин, окунаясь в желтую гору мятой картошки.

Я люблю картошку тоже, но начало дня так напоминает кашу – приятное, мягкое и вкусное, поэтому утром исключительно каша. Как-то раз приготовили яичницу, и очень пожалели об этом. Что за пища – жаренные яйца? Из них же могли вылупиться цыплята, а их на сковородку… несправедливо. Я вообще не люблю когда жарят то, что может ходить, бегать. У меня слезы наворачиваются.

– Не плачь, – говорит мне мама. – Почему ты плачешь?

– Я не знаю, наверное, я такой добрый, – говорю я.

Родители смеются и лохматят мне волосы. Я отбегаю, но отец настигает меня и начинает щекотить. Он любит смешить. Себя он называет комиком. Я его называю папа. А как еще? Не могу же я его называть комиком или даже папакомиком. Наверное, он будет недоволен. Не люблю, когда папа с непрожаренной котлетой на лице. Говорят «кислой миной», но я люблю говорить на другом языке. Филимоновском. Я Филимон и должен говорить на своем языке, а не на Ванинском, Танинском, Варваринском. Поэтому придумываю разные фразы.

– Так не говорят, – отрицает мою новую фразу мама.

– А я говорю, – кричу я. – Я что этим словом могу кого-то убить? Нет. Это мое слово. Оно родилось после манной каши. Каша – муза.

Родители чаще со мной соглашаются, чем нет, поэтому я собрал огромную коллекцию слов в большую зеленую тетрадь. Например «зуболобый» – человек, не тот, у которого зубы из лба выступают, а злой, агрессивный человек. Или же собавек – человечная собака, я таких неоднократно из окна высматривал. Они смотрят на тебя так жалобно, так говорливо. Два глаза – две полости и когда моргают, словно произносят слова, что-то в духе: «возьмите меня к себе, накормите, я вам буду служить, пол мыть и мусор выносить». Я бы с удовольствием, но мама будет против.

Эта история произошла со мною в один прекрасный день. Ничего, что шел дождь. Это для меня прекрасно. Когда солнце – ясно, снег – опасно. Можно поскользнуться и упасть до крови. Итак прекрасный день, дождь… начинаю…

Да, я забыл упомянуть одну деталь. Мне тридцать лет. Это тоже не шутка. Я инопланетянин. Так мне говорит моя мама. А папа называет меня толстячком. Но я на него не обижаюсь. Я действительно упитанный.

Глава 2
Как все это началось. Откуда приехал отец, и что обычно привозят после пяти месяцев отсутствия

Суббота для меня началась с лязгающих звуков ключа в замочной скважине. Это первое. Ага, мама идет на работу, я догадался. Но зачем же так громко? У меня, в отличие от нее, выходной день. Правда, у меня и вчера был выходной день. И позавчера. Признаюсь, что для меня, что ни день, то выходной. Правда, когда мама идет на работу, я испытываю чувство того, что если я ее сын, то тоже являюсь сотрудником ее фирмы. Пусть я не появляюсь у нее на рабочем месте, но помогаю точно даже тогда, когда мама уже садится в седло (еще одна моя фраза, но она не означает, что моя мама ездит верхом), а я еще крепко сплю. Еще не время открывать глаза… а я настаиваю… не время! Ах, только не этот чавкающий звук! Только не он. Он мне напоминает клацкающих бульдогов, догоняющих маленького котенка. Пушистик мяукает, но ничего не может сделать – псы настигают, у одного длина слюны достигает десять, у другого пятнадцать сантиметров… помогите… Клац, клац, клац… Ну, конечно, второе, что я услышал, это было шуршание пакета и «здравствуйте» без ответного приветствия. Вместо ответа залаяла собака, и зацокали мамины туфли на высоком каблуке параллельно с открывающимися дверями в лифте и грузным перевалочным шагом. Я стал просыпаться, постепенно отходить от сна и для меня с каждым мгновением стали вылупляться звуки. Мгновение – мурлыкание кошки, которая находилась где-то очень близко. Следующее – тикание часов, которые могут и позвонить, а могут и пощадить.

Наконец – дождь. Он лил всю ночь, я к нему начинал привыкать, и в полной тишине казалось, что он совершенно бесшумный, что он часть этой тишины.

Дома никого, поэтому желание влезть в тапочки и банный халат было особенным. Я встал, обернул себя простыней, халата поблизости не оказалось, и, надев тапочки, пошел на кухню. На столе стояла большая тарелка с манной кашей, накрытая прозрачной посудиной и записка «Милый. У меня всего две головы. Будь умницей. Тарелку можешь не облизывать». На плите стояла сковорода с тостами.

Я фыркнул. Но не от последней фразы про тарелку – к такого рода шуткам я привык, и не оттого, что она величает своих клиентов «головами» как коров – к этому я тоже стал привыкать, но к чему я не мог привыкнуть так это то, что мама до сих пор зовет меня «милый». Я инопланетянин. Разве они могут быть милыми. Милый так похоже на мыло. Неужели я могу быть космическим пришельцем в пене? Не может этого быть! Надо будет с мамой серьезно поговорить об этом.

Моя мама – парикмахер, отец – экспедитор. Мама стрижет людей, папа их раскапывает. То есть он раскапывает не только людей, а также все то, в чем они жили и чем пользовались – дома, утварь, в котором они варили плов и делали кофе, хотя, наверное, вряд ли в каменном веке было кофе.

Я посмотрел на себя в зеркало, которое стояло рядом с плитой – мама любит делать два дела одновременно, варить и красить (глаза маленькой кисточкой), и увидел далеко не милое лицо, а небритую физиономию уголовника с криминального сериала.

– Ну и рожица у вас, Филимон, – начал я утреннюю беседу с самим собой, чтобы понять насколько я сегодня адекватен и готов вступить в бой с новыми жизненными ситуациями, если таковые будут. – Вы прилетели на планету X, чтобы вступить в контакт с неопознанными объектами. Например, эта чашка. Из чего она состоит? Или же стена. Она прослушивается. Пол теплый. Что его греет?

Я налил воды в чайник и поставил его на плиту, а сам достал с поверхности двухметрового холодильника недоделанного слоненка на манеже – пазл, который я уже собираю около двух недель по субботам и воскресениям (в остальные дни я не могу, так мы со слоненком договорились – то, что представления в цирке только по выходным дням, следовательно я соблюдаю их режим). У этого недоделанного животного уже было две ноги, часть лица, а именно глаз и два уха. Завершив хобот, мне пришлось оторваться от этого увлекательнейшего занятия, так как засвистел чайник. Одновременно с чайником позвонили в дверь.

– Кто там? – спросил я.

– Хотите получить бесплатный буклет с турами по всему миру? – затараторил звонкий голос то ли девушки, то ли парня.

– Вернулся, – ответил я и хотел было идти на свист чайника, но человек неопределенного пола продолжил:

– Вы зря отказываетесь. У нас действуют скидки для тех, кому за тридцать пять…

Вот успокоил. Щас бы как вмазал ему (так говорит папа, когда кушает блины – вмазать масла)… Думаю, есть за что. Если в другом понимании, то я не любитель махать кулаками. Мне не нравится, когда один калечит другого. Ведь это плохо. Я знаю. Разве они не понимают таких очевидных вещей? Я просто так говорю. А делать я этого не буду, потому что думаю, что это очень плохо. Дело в том, что мне тридцать, но ощущаю себя на пять – десять лет, в этом промежутке. Поэтому когда слышу то, что тебе больше всего не хочется… вспоминаю папу и блины.

Но драться я все равно не буду. Я же не боксер, не спецназ. Да разве они знают те, кто за дверью, но и я не виноват, что так думаю… думаю и все. Но все равно я не буду его колупасить (хорошее слово, правда – колоть и пасти в одном).

– А если мне тридцать? – спросил я.

– Вы тоже попадаете в этот разряд, – уверенно сказал голос.

У него был ответ на любой вопрос, и приходил он не в первый раз. Я ему никогда не открываю. Он меня раздражает. Он слишком много говорит. Даже если он и не знает ответа, то всегда говорит, что… вы понимаете… а что если его по физиономии… в мыслях, конечно. Только чем? Если воображаемым, то чем угодно. Например жирным блином… ой, как неприятно. Еще хочется? Нет? Тогда, проси пощады. Не хочешь, тогда получи еще один горелый. Ага, запричитал? Не будешь больше? Ладно. Да что я волнуюсь? Сегодня у меня есть два преимущества – закрытая дверь и свистящий чайник.

– Извините, у меня чайник разрывается, – говорю я и представляю, как этот носатый не дождавшись моего прихода взрывается с громким треском.

– Так это у вас чайник? – спросил парень за дверью. – Скажу вам честно, слабовато. Слабоватый свисток и очень раздражительный. Хотите испробовать новый?

Его голос звенел, правда, сильно, с фальцетом, но так же раздражительно. Он меня заговорил. Не успел ничего произнести, как заговорил. Заговорщик. Приторный заговорщик.

– Нет, – вот что я ответил, и собрал всю свою решительность, чтобы произнести скороговоркой – неприходитебольшеунасвсеестьповторить?

Знаю, что на короткий вопрос обычно дают короткий ответ. Но что бывает при коротком ответе, не всегда ожидаемо. А у меня был короткий ответ? Сколько слов в коротком ответе? Два или три? Если слово «неприходитебольшеунасвсеестьповторить» взять как одно, то….

Я просто ухожу на кухню, оставляя молодого человека говорить в дверь заученный текст. Пусть это не так вежливо, но и они тоже не очень учтивы. Очень смешно, когда он говорит, а его никто не слушает. А что если дверь научить разговаривать? Она будет отвечать и учить уму-разуму этих бездельников. Только учить ее нужно по моей зеленой тетрадке. Там всегда найдется пара-тройка нужных фраз. Например «иди в город бород, где живет всякий сброд». Не факт, что он уйдет, но для этого есть запасная дежурная фраза. Я ее оставляю на самый крайний случай. Она мне не нравится, но эффективно действует на заговорщиков. «Досвидосдурбарбос!» и все, его нет. Что в этой фразе такого страшного. «Дур» или «барбос»?

Вернувшись на кухню, я выключил чайник и заварил в своей именной кружке яблочный чай. Вдыхая ароматы яблочного нектара, я любил сидеть на кухне на угловом диванчике и думать о предстоящем дне. Без яблочного чая вряд ли бы это получилось. Да и с обычным тоже не думаю, что мысли мои были бы хорошими. Поэтому эти две составляющие были необходимы. После чая будет каша, но сперва чай.

К окошку подлетела сорока и присела на выступ за окном. Никогда я не видел, чтобы такие крупные птицы садились на приоконные жердочки. В основном это привилегия воробья, синицы, на крайний случай голубя, а тем, кто побольше, остается или взлетать на провода, играя городские романсы на струнах (это фраза не из тетради, так говорит моя мама), натянутых между многоэтажками, либо крутиться около скамеек, выпрашивая хлеб у беззаботных старушек.

Сорока провела на этом перешейке не более мгновения – она использовала эту жердочку как привал для отдыха или скорее как возможность оттолкнуться, трамплин для достижения большей высоты. Через мгновение она взметнулась, заработала крыльями и скользя по мокрой жердочки старалась взлететь, но пошла вниз, совершив пике, неожиданное для самой себя.

Тогда помнится я глубоко вздохнул и сделал это так громко, как будто мое горло – это мусоропровод и в высвободившемся воздухе были бутылки, консервные банки, которые летят в темную неизвестность с грохотом и треском… Я вздохнул еще раз…

Зачем я себя обманываю? Я прекрасно знаю, в чем дело. Только эти воспоминания гложут меня, оставляя в районе груди осадок по ощущениям напоминающий проглоченный каменный орех. Тринадцать дней назад приходила моя сестра с детьми. Чтобы поздравить меня.

У меня есть сестра. Вероника. Звучит как будто уменьшительное от Вероны. Я ее так и зову, но ей не очень нравится. А мне кажется, что это звучит, как комплимент, все равно, что называть человечка человеком. Ей 32, но у нее уже есть семья, двое детей и она представляет полную мою противоположность. Дело в том, что она говорит так, как видит. А как может видеть взрослый человек? Он видит скамейку, он говорит «это скамейка». Он видит человека со шляпой, он говорит «это человек со шляпой». Она не понимает, что скамейка точь-в-точь походит на крокодила, а человек со шляпой на шпиона, который прячет глаза, он скрывается. На просьбу посчитать мои волосы, чтобы записать данные о себе в анкету, она прямо заявила с привкусом какой-то незнакомой речи «а волосы-то адью». Не приятно. Факт. Да, волосы у меня не такие густые, но зачем об этом, можно и промолчать. И при этом она спокойно говорит о Жоржике, своем старшем, сыне, препротивным малом, который занял первое место в брейн-ринге на школьной олимпиаде. «Такой умненький мальчик. Он в меня пошел». А почему? Я знаю, почему. Известное дело – вопросы у соперника были минимум как на поколение легче. А Виолета, ее дочь, не спит которую ночь (прямо стихи), ей снится мальчик, «как быстро растут дети, еще вчера», лидер движения «экологичные тролли» (не совсем понимаю, как тролли могут быть экологичными). Какая мерзость. Мне кажется все это гнусным, но также смешным по своей нелепости и ненужности. Мне начинает казаться, что люди специально создают семью, чтобы окружать себя бессмысленными заботами. Я смеюсь, а сестра всегда это чувствует и раздражается.

Все было хорошо. Был шикарный стол, очередные вареники и не только. Были все самые близкие, кроме отца и моих друзей. Отец был в самой, наверное, дальней в своей жизни командировке и наверное самой долгой. Место, куда он поехал, располагалось в районе Африки, в самой его нижней части, если смотреть по карте. Его уже не было пять месяцев. Мама говорила, что он ищет рудимент, который уже отчаялись найти не только наши, но и западные ученые и, что именно он напал на след этого рудимента. Я не совсем понимал, что такое рудимент и все тонкости его деятельности, но все равно гордился им.

– Филимон, а ты знаешь где находится остров Узедом? – сказал Жоржик, когда основная часть гостей уже произнесла поздравительные речи.

– Нет, не знаю, – ответил я. – Наверное, дом, где живут узики. Есть узники в темницах, а есть узики в домах.

– Дуралей, – воскликнул Жоржик и показал свои кривые зубы. – Узики.

Ты что? Канал «Дискавери» не смотришь?

Я действительно не смотрел канал, состоящий из двух слов «диско» и «вери», и сперва мне показалось, что ему просто не нравится мое общество. Среди гостей не было его сверстников, да и съев салат и вареники, он сидел и зевая очищал банан.

– Остров в Балтийском море, напротив устья реки Одер. Площадь 405 км². Население 31 500 человек, в Германии и 45 000 в Польше, – зевая сказал он. – Чайник.

Я понимал, что этот вопрос был из игры и, поэтому он его хорошо знал. Почему он меня назвал чайником. Я что очень похож на него?

– Чайник. Хм, – прыснула Виолета, которая крутилась около мамы и время от времени поправляла свои туго-затянутые косички.

– Молчать, козявка, – резко сказал он сестре.

– Я не козявка, – с обидой в голосе пыталась возразить сестренка, но понимала, что ее сопротивление ведет к еще большему возмущению со стороны братца.

– Козявка, что доказательств хочешь? – Жоржик растопырил руки, показывая свое превосходство.

– Не надо.

Виолета отошла, даже не всхлипнув. Она привыкла к такому нерадивому отношению и ждала, когда вырастит, чтобы ему отомстить. Жоржик продолжил:

– А ты знаешь, что если каждый день сидеть дома, то….

– И что? – с улыбкой вступила в спор моя мама. – А? Несчастный случай, цунами? Я, например, и сейчас могу неделями дома сидеть. Да и отец тоже. Как приежает из командировки, его никуда за уши не вытащишь.

Я вообразил, как мы с мамой тянем отца за уши, например в кино. Он сопротивляется, хватается за стол, стулья, вешалку, ручку двери, а мы, как в сказке про репку, тянем и приговариваем «эх раз, еще раз!». Уши у него покраснели, увеличились и стали напоминать слоновьи. А мы продолжаем: «эх раз, еще раз!».

– Это другое дело, – продолжал Жоржик. – Он неделями на голой земле спал. Конечно.

Жоржик часто подтрунивал надо мной. Для этого не обязательно было ждать моего юбилея. Для этого подходил любой календарный праздник или выходной. Хотя это подтрунивание можно было назвать издевкой, глумлением, насмешкой, измыванием. Может, я конечно преувеличиваю. Он все же ребенок. Да я тоже… пусть и… большая детина (так меня называет сестра, но я не обижаюсь). Но ведь это не повод, в мой то праздник. Тут я задумался. А что если действительно так? Он хоть и ест меня (еще одно слово, которое означает нехорошее отношение к кому-либо – есть, пить и откусывать), но далеко не дурак. Если это правда, тогда что? И тогда, подтверждая слова Жоржика, я вспомнил некоторые факты:

– Мам, вспомни, как мы целую неделю сидели дома. И только папа бегал по магазинам.

– Да, сынок, – согласилась мама. Мама в тот день была такой красавицей. Ее голубое платье и прическа фантастическая, словно она принцесса. И она меня всегда успокаивала и не давала в обиду. А у меня тоже было что сказать:

– А когда мы ездили в деревню… помнишь? Тоже никуда не выходили, остались там совершенно одни в доме.

Жоржик не унимался. Ему явно понравилось то, что он был в центре внимания и то, что его информация стала для всех конфликтной.

– Хорошо, у меня есть еще вопрос, – деловито сказал он и обратился к моей маме. – И не надо меня перебивать. Это ограничивает права ребенка. Не стоит так. Спасибо. Итак, вопрос.

Он стоял как рыцарь в доспехах. Самоуверенный болван – весь проджинсованный и лакированный (голова у него блестела, как и нос). Жоржик пригладил свои итак тщательно уложенные волосы – прядь к пряди, волос к волосу, почесал нос и спросил:

– Почему ты носишь такой дебильный костюм? Он что из секонд хэнда?

Мой костюм – рыжий халат, одетый на синюю пижаму с якорьками плюс зеленые тапочки с червячками мне очень нравился. Да, тапочки были куплены на распродаже… а что за секонд хэнд? Не переводится, даже моим мировосприятием.

– Да, и что, – машинально отвечал я, укрепляя стену между мной и десятилетним отпрыском.

– Так одеваются герои из Маппет-шоу, – смеялся он. Казалось, что комната ходит ходуном от его раскатов. – Смешно, но нелепо. Это даже хорошо, что у меня есть такой родственник. Где еще так посмеешься. Я, например, считаю, что люди делятся на смешных и мрачных. Ты из первого числа.

Банан уже был съеден и брошен в большую трехэтажную вазу на самый верх, покрывая груши, и Жоржик взял яблоко.

– Как интересно, – ответил я, наблюдая за его действиями. – Наверное, я должен тебя поблагодарить за такую лестную речь.

Жоржик взял яблоко не для того, чтобы съесть. До этого был довольно таки обильный обед с варениками с прекрасным домашним томатным соусом и все остальное, что лежало на столе, в основном фрукты воспринималось как элемент декора. Он перекатывал яблоко из одной ладони в другую, как китайские шарики и видимо, поэтому был очень спокоен, не смотря на дисгармонию окружающих, созданной им.

– Но мрачных никто не трогает, а смешных все же задевают. Они же одеты, как… их костюм призывает «толкни меня, прохожий, обрати на меня внимание». У меня теория, что ты, поэтому и сидишь дома, что боишься всех.

– Хватит! – обрубила Верона. Виолетта захныкала.

– Ты почему кричишь на моего сына? – вступила сестра. – Разве он виноват в том, что твой сын сидит дома и не интересуется ничем.

Жоржик, как ни в чем не бывало, как будто проигрыватель по которому ударили, оттого, что тот барахлил, мгновенно перевел тему:

– А почему бабушка, только вареники готовит? Она что больше ничего не умеет?

После этого был танцы, задувание свечек и непрерывные смешки Жоржика – его кроличьи зубы и недобрый взгляд. Вечер был испорчен, и теперь и я не хочу видеть сестру как можно дольше. Как только она приезжает в гости, я залезаю под кровать и сижу там, пока она не уйдет.

Чай немного остыл и я делая первые глотки, делил предстоящий день на отрезки – до двенадцати, после двенадцати до пяти и после пяти до самого сна. За окном зарядил дождь, и он тоже вносил коррективы в мои радужные планы.

В дождливый день обычно я люблю ходить в гости. Мне кажется, что в непогоду большинство людей сидит дома, готовит разные вкусные блюда и смотрит старые советские фильмы. Они не чувствуют угрызения совести, как обычно бывает в солнечный день. Они просто жуют жареные сосиски с протертой морковью и смеются над злоключениями жандарма, который попал в передрягу из-за своего характера. Интересно, он и в жизни такой этот Луи?

Моя мама работала сверхурочно. Заменяла подругу. Она часто это делала. Я даже начал подозревать, что моя мама вовсе не работает, а выполняет секретное задание. А может быть, она закончила институт на криминалиста и в тайне от меня и отца, занимается расследованием разных скабрезных дел? Она одевает коричневую юбку и такого же цвета блузку, и мне уже кажется, что она одевается в специальную форму, в которой ее не могут узнать те самые нехорошие люди, которых она и пытается найти. А я знал, что таких очень много.

Сковорода осталась нетронутой. Я взял тосты, положил их в мешочек и направился на первый этаж к питомцам.

На первом этаже жили подкидыши. Назовем их так, потому что они действительно подкидывались в наш подъезд. Котята, кролики, мыши, змеи – они образовывали красный уголок. В округе все знали, что 14-й дом – это место, где найдется приют любому питомцу. Попавший в беду, найденный на улице, вытащенный из-под колес автомобиля, вырванный из рук живодеров – всем находилось место. Но так было только поначалу. Потом возникли проблемы. Животных стало слишком много, их стало даже больше, чем жильцов. Этот уголок, где они помещались, уже нельзя было назвать уголком. Он скорее походил на загон для скота. Нужно было искать дополнительное место для детей природы. Кто пытался пристроить хомячка на работе, кому удавалось отправить своим дальним родственникам, создав хорошую рекламу ящерке или бесхвостому коту.

Жители дома, заинтересованные в этом, даже создали блог в Интернете со страничкой «отдадим даром». Люди обращаются. Редко, но пять рыжих котят, еще слепых были отданы за два дня.

Питомцы встретили меня очень радушно – дружным мяуканьем, поскуливанием и шипением. Животных стало значительно меньше и кроме рыжего щенка, полосатого котенка и маленького ужика никого не было. Всех разобрали. Блог хорошо рекламировался.

Я накормил щенка – он ел горбушку, твердые слои, котенку достался мякиш, а ужику я конечно накрошил, но не был уверен, что он будет доволен моим гостинцем.

Сделав доброе дело, я высунул нос на улицу, чтобы узреть воочию удел с непогодой. Дождь лил, и не собирался останавливаться. Он явно зарядил на целый день. По огромным лужам вздымались пузыри и не унимающиеся кавалеры с цветами стояли под детским грибком на детской площадке из металлолома, карауля Лару с пятого этажа. Я поднялся по лестнице, подошел по привычке к почтовому ящику, чтобы проверить корреспонденцию. Что я увидел?! Ящик был разукрашен. Кто посмел? Хулиганье.

Я был зол. Наш ящик, в который приходили письма от отца, за которым я старался следить (но не могу же я караулить его постоянно), был иллюстрирован – бородатая физиономия, вроде как взрослого человека, но с соской во рту. Недоглядел. Только выместить было некуда. Я покрутил головой. На двух ящиках также красовались мотоциклы и всадник на драконе. Значит, не только мы пострадали. Это немного успокоило меня.

Ладно, что в ящике? Я попытался стереть бородача рукой, используя слюну, как чистящее средство, но удалось удалить только соску, вместе с ней и рот, уши и часть бороды, остальные куски не стирались… надо буде прийти с мылом. Что в металлической коробке?

Итак… телеграмма. Почему она в почтовом ящике? Ее же должны приносить прямо домой. Что за бардак в почтовом королевстве? Так, ладно. Кому она адресована? Посмотрим. Она была адресована маме. Ну и что, что маме. Это же телеграмма. Сверхсрочное письмо. Я знал, что нельзя читать чужие телеграммы, но любопытство взяло вверх.

«Здравствуйте зпт мои дорогие тчк буду 18 тчк встречайте тчк ваш капитан»

Папка! Какое сегодня число?

Папа всегда называл себя Капитаном. Сегодня какое? Ну конечно. Восемнадцатое.

Я забежал в квартиру. Я не помню, как я бежал по лестнице, только очнулся на пятом этаже и нажал на потускневшую кнопку вызова лифта. Когда лифт приехал, я уже был на десятом, бросив взгляд на междуэтажное такси, помчался дальше, не останавливаясь до самого порога. Дверь была открыта. На диване сидел мужчина. Он сидел в больших грязных сапогах, и вокруг него образовалось несколько лужиц.

– Папа, – воскликнул я.

– Сынок, – крикнул он не менее громко. – Дорогой мой!

Он так крепко меня обнял, да и я тоже не меньше соскучился, поэтому объятие и было крепким. Оно было как один глубокий вздох, замерший на какое-то мгновение, чтобы этот миг запечатлелся, и в дальнейшем отец мог вспоминать все эти кадры из проведенного дома кинофильма в экспедициях.

– Как хорошо, – сказал он, и мне так сильно передалось его состояние, что я с трудом выдохнул скопившийся от пережитого воздух. Пхфууу… вот так примерно.

Он сперва, осторожно, только первый шаг, потом более решительно прошелся то вправо, то влево, повернулся к окну – он заполнял собою пространство, в котором так долго не был. Мне нравилось, когда папа это делал. Он совершал это в сотый раз и в сотенный раз я восхищался, как он вышагивал по комнате в грязных сапогах. Ошметки грязи, такие трафареты в виде восьмерки образовывались после каждого шага. Мне было нельзя повторять этот трюк… Папе было можно. Сегодня он герой дня. Мой и мамин.

Пусть папа сто пятьдесят дней в году проводит в экспедиции, а мама восемь часов в день в своем салоне, это ничего. Ничего, что папа приезжает из своего тура с насквозь прокопченной одеждой и его внешний вид разительно отличается от первоначального, ушедшего. Первые секунды мы немеем, потом не заставляем себя долго ждать. Да и он, ничуть не смущаясь своих наработанных фолиантов на лице и в одежде, бросается к нам. Что говорить? Соскучишься тут за месяцы, пока его нет.

Экспедиции бывают разные – от недели до полугода. Как повезет. Меня интересовало, как для папы лучше – шесть месяцев сразу и потом отдыхать долго или же наоборот – по чуть-чуть, но много. Я ничего не хочу сказать, дом папа любил, но работа для него была нечто вроде приключением из детства, и он часто в это детство возвращался.

Чем же он занимался? Раскапывал древние города, знакомился с племенами, которые отставали по развитию? Вроде так. Папа никогда не рассказывал о своих приключениях, да и я не спрашивал. Мне всегда казалось, что вопросы в семье, например, сидя за столом, надо задавать по старшинству. Сперва мама расспрашивает его, пока мы наблюдаем, как он жадно ест и нахваливает домашнюю пищу, потом уже я. Но я не спрашиваю, я смотрю на него, так приятнее, чем всякие там вопросы.

– Где мама? – спросил он.

В его голосе сквозила хозяйская расторопность – он должен был проверить все ли осталось так, как было перед отъездом.

– На работе, – с досадой в голосе сказал я. – У нее сегодня две головы.

– Ага. Всего две. И сколько это по командирским?

Он о чем-то задумался. Я понимал, что папа может о чем-то думать, но я его не видел уже пять месяцев, неужели он не мог надуматься там в африканской саване пока искал рудимент.

– Она не указала какая голова, мужская или женская, – сказал я.

Я смотрел на отца на его интересные глаза, в которых скрывалось таинство пребывания в джунглях, в климате, напоминающем горячую батарею и пытался найти то особенное, что отличает людей, работающих на заводе и людей, бороздящих земли, как мой папа.

– А если примерно? – он понемногу выходил из своего укутанного состояния, приобретенного за время отсутствия.

– Примерно? – переспросил я, давая понять, что услышал вопрос. – Каждая голова занимает примерно сорок пять минут.

– Округляем час, – он говорил так, словно заводил часы или занимался таким делом, которое может его довести.

– Да часа через полтора она уже точно будет, – успокаивал я его, видя, что отец не останавливается, и продолжает крутить винтик на механизме будильника. Краме, крамс одну голову, чик-чак другую и все она дома говорит «какая проволока у одной» и «какая солома у другой».

– Приехали, – твердо сказал отец и прошелся по комнате, создавая вибрацию в серванте, на люстре и на моих зубах. – Так мы сейчас приводим себя в порядок. Забираем, нет, не так, крадем маму с работы и устраиваем домашнюю пирушку. Ты не против, сына?

– Нет, – радостно ответил я.

Отец был похож на вождя краснокожих, которому предстояло повести за собой большое племя в моем лице к водопою в мамином лице.

– Я говорил тебе, что я встретил племя? У них есть общие черты. С тобой.

Отец говорил машинально, пока я переодевался из одежды домашней – банный халат и тапочки в одежду парадную – джинсы и водолазка с малиновыми штиблетами. Странно, что он заговорил о поездке. Не спросил меня, как поживает дядя Коля. Другие соседи, как наша кошка Патриция (я что не упоминал ее, вот это упущение). Его приезд сопровождался хмыканием, как будто он так разговаривал на этом хмыкающем языке, и приехав он не сразу мог перестроиться на этот, домашний. И сейчас заговорил о моих чертах. Черточки у меня немного есть. На лбу и около губ. Он про эти черты-черточки?

– Папа, ты о чем? – не совсем понимая спросил я.

– Мы должны поехать, – ответил отец, и почесал нос, словно это был зашифрованный знак для предстоящего дела.

Вот так папа. А может быть это не мой отец. Он говорит не то, что обычно. А что вполне нормально. Я же тоже прибыл с другой планеты и пусть папа – землянин, он может попасть под влияние тех, кто живет на других шариках, прямоугольниках (планеты бывают разной формы). А что сели он – это президент той планеты, откуда прилетел я, просто он принял обличив моего папы (так легче войти в доверие) и пытается похитить меня?