Роман Воронов
Изначальное
– Не выиграв ничего, Ваше Величество, я приобрел нечто иное.
– Интересно, – Король поудобнее развалился на троне.
– Способность усмирять свой гнев, а значит, возможность начать новую жизнь, не отнимая ее у других, будучи слепым орудием в чужих руках.
– Ты говоришь обо мне? – Король привстал с места.
– Да, Ваше Величество, я ухожу со службы, мне – искать прощения у людей и Бога, вам – нового палача.
Второй участник покидал Бальный Зал по собственной воле, гости начинали ощущать изменения, происходившие в душах игроков, в своих сердцах, в воздухе, пропитанном ожиданием и свободой.
Не прошло и четверти часа, как герольд объявил следующего игрока:
– Дамы и Господа, Фаворитка.
А вот это не удивительно, подумал Король, бестия всегда была хитра, вслух же поприветствовал:
– Мы рады видеть вас третьей, мадам. Герольд, напомните награду нашей героини.
– Вам придется выбирать между златом и смертию наугад, – ответствовал глашатай.
Король внимательно смотрел на свою Фаворитку, она изменилась, легкость покинула ее взгляд, улыбка – губы, а спокойствие всегда нервной и эмоциональной женщины настораживало. Имей он возможность присоединиться к ней некоторое время назад в коридоре, то увидел бы маленькую беззащитную женщину в роскошном платье, уткнувшуюся в слезах раскаяния в грудь гвардейца.
– Блуд, – шептала она, – мой блуд, это ответ.
Теперь от слез не осталось и следа:
– Я готова сделать выбор.
Король кивнул головой, и герольд показал ей золотую пуговицу:
– Это ваше «богатство», пустая рука – смерть.
Он спрятал обе руки за спиной, а затем вытянул вперед сжатые кулаки. Фаворитка не глядя стукнула по правому, герольд разжал пальцы – на ладони лежала пуговица.
– Поздравляю, – захлопал в ладоши Король, – выбирай приз.
– У меня есть ваш подарок, – улыбнулась дама и сняла с пальца перстень, поднесенный ей ранее монархом, – я возвращаю его. Она сунула камень герольду и направилась к выходу из зала.
– Да что сегодня происходит со всеми? – искренне возмутился Король.
– Может, пробуждение, – пожала плечами Фаворитка и скрылась в дверях.
Игра перестает развлекать меня, думал Король, двое из свиты покинули меня самым вызывающим образом, а придворная пигалица отвергла королевский дар – неслыханно, так недалеко и до бунта. Чего ждать от оставшихся игроков и почему я не вижу двух умнейших людей королевства, Священника и Шута, именно они должны были поделить первые два места.
Снова грохнул о пол жезл герольда:
– Дамы и Господа, Сэр Рыцарь.
Невероятно, взвыл про себя Король, эта тупица раньше моих любимцев, похоже на заговор.
Он приветливо помахал вошедшему и спросил:
– Каков был ваш вопрос, сэр Рыцарь?
– Иллюзии, – ответил Рыцарь, – в коих пребывает мир, но более всех я.
– И как же вы пришли к такому выводу?
– Размышлениями возле холодной стены, Ваше Величество.
Король понимающе помахал головой:
– Герольд, подскажите Сэру Рыцарю его участь.
– Вошедший четвертым выберет смерть, либо свою, либо чужую, на его усмотрение.
– Итак, – Король внимательно посмотрел на игрока, – ваш выбор?
– Рыцарь, вступивший в тайный коридор, выбрал бы чужую, Рыцарь, вышедший из него, выбирает свою, дабы не брать на душу грех убиения невинного и не порочить само понятие рыцарства.
Бальный Зал ахнул, дамы схватились за шелковые платки, промокать слезы, кавалеры – за полупустые бокалы, прятать свои. Король поежился, ощущая на себе негодующие взгляды и улавливая возмущенные перешептывания. Ситуация выходила из повиновения.
– Браво, мой Рыцарь, – прокричал монарх, – я не желаю терять столь блестящего воина и мужа, посему, высочайшим велением, объявляю помилование, волею короля и автора правил игры.
– Благодарю вас, Ваше Величество, – Рыцарь припал на колено, – я принимаю помилование, но хочу оставить ратное дело и принять сан священника.
– Но у меня уже есть Священник, – возмутился Король, – два пастыря на одно королевство, не слишком ли? – он расхохотался, но гости не поддержали Высочайшего веселья.
– Подозреваю, Ваше Величество, что Священник придет последним, он сам определил свою участь, – грустно произнес Рыцарь, – умнейший человек пропустил всех вперед намеренно, он спасал нас. Свято место пусто не бывает, я приму постриг в память о нем.
Рыцарь поднялся с колена и, громыхая помятым железом, покинул зал.
А ведь стоит мне глазом моргнуть и вон тот, на балконе, всадит наглецу стрелу меж лопаток, начинал беситься Король, но, взяв себя в руки, решил – да наплевать, малоизвестную девку, что бросила мне в лицо мой же Перстень, больше не пустят ко двору, фаворитка на следующую ночь будет через секунду, только щелкну пальцем, благо сундуки забиты украшениями, на зарплату палача выстроится очередь из потенциальных жертв, а их у меня – все королевство, что же касается Рыцаря, так он был смельчаком не первого десятка, подберу из замов.
Король повеселел и, оглядев притихший зал, повелел:
– Угощайтесь, пейте, веселитесь, игра продолжается.
Несмело застучали вилки, неспешно полилось вино в бокалы, редкие, негромкие голоса просили что-то подать или передать, происходящее напоминало скорее поминки, нежели званый ужин.
«Натянутую струну» вечера бесцеремонно порвал герольд, мастер церемоний:
– Дамы и Господа, Шут.
Шут вошел в зал без колпака с бубенцами, без натянутой улыбки и без страха перед «наградой», ожидавшей его.
– Ну, наконец то, – поприветствовал его монарх. – Шут, я был более высокого мнения о тебе.
– Я тоже, сир, – ответил Шут, и Король почувствовал дерзость в его словах.
– Что мой шут имеет в виду?
– Я также был более высокого мнения о вас.
Зал, уже не первый раз за сегодня, накрыла гробовая тишина.
– Продолжай, – грозно повелел нахмурившийся монарх.
– Тайные коридоры многому учат, особенно если не подглядываешь за кем-то, а смотришь прямо в себя. Мне хотелось выйти последним, но я понял, что священник занял это место с самого начала. Имя мое, мой пароль – Сарказм, но мне ли одному принадлежит он? – закончил свою речь Шут и выхватил из-за пояса кинжал.
– Постой, – крикнул Король, но было поздно, узкое лезвие легко вошло под цветные лоскуты бархатного костюма и пронзило сердце.
– Пятый вышедший станет палачом и сам выберет свою жертву, – провозгласил над ним, словно панихиду, герольд.
Король закрыл лицо руками, друг, единственный человек в королевстве, с которым возможны были беседы на любые темы, даже самые сокровенные, покинул его, он (король) сам сделал все, чтобы это произошло.
Ладонь Короля взмокла. «Надо же, у меня есть слезы, может, это дар, ценнее всех богатств, сокрытых в моих подвалах».
– Дамы и Господа, – не меняющимся при любой ситуации голосом проорал герольд, – Священник.
– Ты опоздал, – не глядя на вошедшего, прохрипел Король.
Святой Отец, нисколько не смутившись, ответил, указывая на мертвого Шута:
– Ты о нем? Так самоубийце не полагается священник.
– А кому вообще он нужен? – поднимаясь с места, спросил монарх тоном, от которого у опытных придворных защемило в груди.
– Тебе, Король, – все так же невозмутимо сказал Святой Отец.
– Известна ли тебе твоя участь? – наступал Король.
– Известна ли тебе твоя? – парировал последний участник игры.
– Что ж, вразуми меня перед тем, как получишь награду опоздавшего, – ухмыльнулся монарх.
– Извольте, Ваше Величество, – Священник подошел к телу Шута и вынул из сердца кинжал. – Спросите себя, кто же покинул вас сегодня?
– Юная Леди, – вспомнив, ответил Король.
– Да, – подтвердил Священник, – а вместе с ней Обида. Затем, если я правильно предполагаю, свой пост оставил палач, то есть Гнев.
– Потом Фаворитка, – поспешил вставить Король.
– А с ней вас оставил Блуд, и последним из самостоятельных выходов из свиты стал Рыцарь, с ним, Ваше Величество, вы лишились иллюзий.
Король молча слушал, нахмурив брови, нервно перебирая кольца на пальцах.
– Шут убил себя, – задумчиво произнес он, – значит сарказм…
– Конечно, – закивал Священник, – твой сарказм уничтожил себя сам, изжил собственную природу.
Король начал догадываться, куда клонит Святой Отец.
– Что же есть ты, Священник, каков твой пароль, что должно быть умерщвлено?
– Я есть Гордыня, ее ты должен победить в себе, – Священник протянул Королю окровавленный кинжал.
– Я должен убить тебя? – почти в ужасе вскричал монарх.
– Не меня, гордыню, – Священник улыбался.
– Я не понимаю, – обескураженный Король стоял перед Священником в нерешительности, двор позабыл, как дышать, а Время, окутавшее Бальный Зал своею сетью, остановило ее движение окончательно.
– Время, проведенное в тайных коридорах, позволило задать мне самому себе вопрос – не будет ли Высшей Гордыней взойти на Голгофу и принять собственную смерть во имя жизни остальных, сделав это прилюдно?
– И как ты ответил на этот вопрос? – прошептал Король.
– Ответ в твоих руках, – снова улыбнулся священник и вложил кинжал в разжатую королевскую ладонь.
Явление Христа
Прозреть истину – не великий труд.
Жить по ней – тяжелый подвиг.
1
Сколько бы раз Иисус ни являл себя Человеку, он видел изумление, удивление, неприятие, замечал зависть и даже страх, но не находил любви. Глаза встречного омывались слезами горького сожаления, а не радости единения, руки складывались в молитвенный жест вместо раскрытия объятий, мысли же нашептывали о собственном ничтожестве, но не воспевали всеобщее величие.
Так было в Первый Его Приход, когда Вера в Человека стояла плечом к плечу с Верой в Бога. Отец, отпуская от себя Сына, сынами своими полагая всех, ожидал от Встречи соответствия, ибо Сын Его нес в себе любовь ту же, что и заложена была изначально во Всем и Вся.
Явленный же миру людей Иисус спросил тогда:
– Куда идти мне, Отче?
И ответил ему Отец Небесный:
– Иди к грешникам.
– Почему не к праведникам, Отче? – удивился Иисус.
– Иди и к праведникам, только найдешь ли таковых, – напутствовал его Отец.
Праведников и впрямь не повстречал Иисус, хотя внутри каждого грешника видел праведность, а распятый на Кресте, столь ярко воссиял сам, что зажег в каждом дремлющую до того Искру Божию, как согревает своим теплом солнечный луч всякого на тверди земной, пусть и скрывается тот в тени древ или под толщею вод.
Вознесенный Христос, вне мира людей, из мира ангелов в каждом усматривал праведника (от воспылавшей Искры Божьей), но спускаясь «ангельскими путями», находил грешника, в коем властвуют пороки, скрывая во глубине Истину. Многие тысячи раз касался Иисус трепетной дланью маковки Человека, не пропуская никого и никогда, но меняя устои и одежды, неизменным оставался он (Человек), неверующий, к сожалению, ни во что, оттого и не воспринимающий близости единения с Сыном Божьим.
– Отче? – возопил всякий раз Иисус, не покидая «пустыни» людского безразличия.
– Придет время, – отвечал Отец, и Иисус возвращался в мир ангелов.
– Как разбудить их? – уже из высших сфер обращался он к Создателю.
– Спуститься еще раз, когда придет время, но не путем ангельским, а дорогой рожденного человека, дабы разделить праведников и грешников по делам и помыслам их.
– Не пребывают ли они в неведении, Отче, коли ведут себя так? Не стать ли мне Судией при не ведающих и оттого невинных?
– Сын Мой, Человеки ждут тебя со дня твоего «обновления», ведом им План Мой, даже название дали ему – Второе Пришествие.
2
Возвращаясь в реальность из забытья, первое, что видел Мальчик, открывая слабые веки, была подкова над дверью, прямо напротив кровати, прибитая туда еще его прадедом. Что задумал, цепляя кусок ржавого, гнутого железа на беленую стену спальни далекий родственник, не ясно, но его потомок в четвертом колене, мечущийся в жару неведомой болезни, стягивающей горло и не пускающей воздух в легкие, вынужден был наблюдать именно это украшение скромного крестьянского жилища. Надеяться на рыцарское прошлое прадеда не приходилось, да и не подкова тогда, а, например, шлем с забралом бы торчал сейчас над дверью. О кузнечном промысле ни дед, ни отец не рассказывали, стало быть, удаленный во времени родственничек был, как водилось в их семье, нищим и безродным и подкову либо нашел, копошась в дорожной грязи, либо получил в дар от проезжего господина, выпрашивая милостыню у которого сунулся неудачно под его кобылу, за что та, неверно истолковав его намерения, приложила наглеца в лоб задними копытами, отчего прадед всю оставшуюся жизнь заикался, а подкову сохранил на видном месте в назидание потомкам.
Сейчас Мальчику стало чуть легче, он улыбнулся своим мыслям и, собравшись с силами, присел на кровать. Голова кружилась, его качало, но лежать на мокрой подстилке надоело, да и телу требовалась смена положения. Мальчик прикрыл веки, чтобы успокоить «плывущую» вдоль стены дверь вместе с подковой, солома возле него хрустнула, он вздрогнул и открыл глаза. Рядом с ним, на кровати сидел человек. Простые, но чистые белоснежные одежды, деревянные сандалии на ногах, открытое лицо и глаза, улыбающиеся, сияющие, обнимающие.
– Я – Иисус, – назвался незнакомец, – Сын Бога.
Мальчик, за три дня пожирающей его сознание болезни пережил множество видений, это же было слишком реалистичным, и он решился поговорить с призраком:
– Я не звал тебя.
– Я пришел к каждому, – ответил человек, назвавшийся Иисусом.
– К каждому в нашей деревне? – изумился Мальчик.
– К каждому на этой планете, – улыбаясь, сказал Иисус.
Мальчик знал близлежащие дворы и своих соседей, но деревня «убегала» от родительского дома к холму и даже пыталась «забраться» по его склону. Что было дальше, за холмом, что такое планета и есть ли люди где-нибудь еще, ребенку ведомо не было, но неожиданно для себя он почувствовал, что речь идет о чем-то значительном и многочисленном.
– Может, тогда, Иисус, тебе пора идти дальше, наш дом у самого края деревни, и ты не успеешь к другим.
Человек в белых одеждах снова улыбнулся:
– Я разговариваю с каждым одновременно, прямо сейчас.
– Со всей деревней, – глаза у Мальчика полезли на лоб.
– Со всей планетой, – Иисус обнял маленького собеседника. – Я пришел к тебе, как и к каждому, ответить на один вопрос.
– Какой?
– Самый важный для тебя и для каждого.
Мальчик задумался, видение было вполне осязаемым, от его руки на плече шло тепло по всему телу, разливаясь ласковой волной, это чувство снимало боль в теле и туманную взвесь в голове. Может и вправду спросить, но что? Он не представлял самого главного вопроса для каждого, как, в общем-то, и своего, но внутри родились слова, сами по себе, и Мальчик выпалил:
– Почему я болею?
– Так задумал Отец, – ответил Иисус.
– Мой отец говорит, что болезни приходят за грехи, – возразил Мальчик.
– Так задумал и Наш Отец, и твой, – Иисус снова поразил ребенка загадочной фразой.
– Как это?
Иисус снял руку с плеча, Мальчик уже не чувствовал никакого недомогания.
– Несовершенство Человека есть потенциал его обучения, а болезни – маяки на этом пути. Грехи сталкивают Человека с пути истинного и вызывают болезни тела, дабы через боль узреть мог Ученик Свет Истины и повернуться к нему, твой отец прав.
– Но я слишком мал, чтобы согрешить, а болею. Как возможно такое?
– В твоем возрасте болезнь приходит за грехи родителей, как… – он сделал паузу, подбирая слова, – энергообмен за полученное тело как энергоплата за твое присутствие здесь.
Он внимательно посмотрел Мальчику в глаза и тот понимающе кивнул.
– Скажи, Иисус, если у меня не будет детей, кто оплатит мои грехи?
– Все ляжет на тебя одного, и это тоже плата.
Мальчик, улыбнувшись уже с блеском выздоровевших глаз, поинтересовался:
– За что?
– За жизнь для себя, даже если она праведная. Не обременяя себя семьей и заботами о других, облегчаешь Путь свой и значит, отвечаешь за него в единственном числе.
При этих словах Иисус поднял глаза к потолку, веки его дрогнули.
– Можно еще один, маленький вопрос? – прошептал ребенок, осознавая, что Иисус сейчас уйдет.
Одетый в сияющие одежды, назвавший себя Сыном Божьим наполнил Мальчика, глядя на него сверху вниз, невероятным букетом любви, радости и надежды:
– Говори.
– Зачем прадед повесил над дверью подкову?
Иисус расхохотался, затем взглянул на ржавую железку и… вдруг стал серьезным:
– Это символ, прадед, начавший ваш род, «закрепил» его на этом месте.
– Как якорь на морское дно, – вспомнил картинку в альбоме отца Мальчик.
– Верно, как якорь, – подтвердил Иисус и исчез, будто его и не было вот тут и сейчас.
3
Старец лежал на своей кровати, устланной соломой и мхом, неподвижно. Болезнь, сдавливающая сердце безжалостной рукой, не пускала воздух в легкие, а кровь к конечностям – он умирал. Сквозь щелку едва приоткрытых век он наблюдал то единственное украшение в комнате, которое висело здесь, как ему казалось, от начала времен – старинную подкову.
Старик прожил долгую жизнь монаха, постриг он принял в юношеские годы (иначе и быть не могло, ведь его излечил Иисус) и, обременив себя обетом безбрачия, заперся в комнате с подковой, посвятив себя Богу, но отгородившись от мира.
«Мне и сказать-то нечего Всевышнему в час, когда предстану пред Очи Его, ибо все уже сказал в молитвах, что сплели день с ночью, и не ведал я порой ни числа, ни времени, ни сезона. О чем просил, уже не вспомнить, о чем мечтал, уже не важно, чего не успел, так всего и не поспеть, жаль только не дождался Второго Пришествия». От жалости к себе у Старца выступили слезы на глазах, сердце остановилось в раздумье, но знакомый с детства хруст соломы вернул его (сердце) к обычной деятельности по ритмичному разгону крови в ближние и дальние пределы Человеческого Храма.
– Пути Господни неисповедимы, – услышал Старец голос, не покидавший его всю жизнь.
– Ты ли, Иисус? – встрепенувшись, спросил старик.
– Я, мой дорогой Старец, – отозвался Иисус, – всего на миг оставил тебя.
– Да, – вздохнул умирающий, – всего на миг…
– Ничего не изменилось, – улыбнулся Иисус, – и подкова на месте.
– Да, – снова отозвался глухим эхом старик, – и подкова на месте…
– Ты помнишь, – продолжил Иисус, – я отвечаю на один вопрос, когда прихожу. Можешь задать его мне.
Старец мотнул слабой головой:
– Не знаю, о чем спрашивать. Я не оправдал надежд отца, не продолжил род, он заканчивается на мне. Я бы сейчас спросил о сыне или дочери, будь они у меня, но…
Он замолк.
– Думать надо об оправдании надежд Отца Небесного. Он слышал каждое слово твое, обращенное к Нему, а их было не мало, но ты так и не спросил Его о главном. Теперь перед тобой Сын Его, подумай и задай этот вопрос.
Старец попробовал, опершись на локоть, приподняться, чтобы сесть, но силы тут же оставили его, и он упал обратно на солому.
– Ты не поможешь мне? – обратился он к Иисусу.
– Время отделить зерна от плевел, – сказал Сын Божий, – и легче это делать лежа. Не мучай себя, я возлягу подле.
Два мужа лежали рядом, плечом к плечу, и разглядывали подкову на стене.
– Скажи, – неожиданно прервал молчание Старец, – та болезнь, что съедает меня, за какие грехи, если я покинул мир, закрылся за дверью, отгородился стенами и не деянием, ни помыслом не попрал законов Господа Бога нашего?
– Велик грех твой, затворник, оттого и болезнь тяжела. Что есть солдат, отсиживающийся за спинами товарищей в бою? Что есть одежды, запрятанные в сундуки и не надеванные ни разу, но чистые и без дыр? Что есть жена, принесшая в мир красоту лика, но не давшая жизни и любви потомству? Что есть сын, забравший из рук отца зерна, но не бросивший их в землю, а засушивший семя в подвалах?
– Господи Иисусе, обо мне ли говоришь? – взмолился Старец.
– И да, и нет, – ответил Иисус, – Отцу решать, Отцу взвешивать, Отцу оценивать, а мне пора, надо успеть к каждому.
– На всей планете? – прошептал со стоном старик.
– Как минимум в этой деревне, она, кстати, разрослась, пока меня не было.
Иисус улыбнулся и белым парусом выплыл из комнаты. Ветер как будто ждал столько лет, когда же эта вечно запертая дверь отворится, и с победным воплем дождавшегося своего часа проказника, хлопнул, что было силы. Подкова, висевшая на стене без малого две сотни лет, с грохотом рухнула на пол. Старец уже не видел этого эпического акта, он был мертв.
Поцелуй Рыбы
…Искусству владения испанским мечом решишь посвятить свою жизнь или выращивание георгин больше по душе, знай, все дороги вымощены для тебя, но помни, сменив потрескавшееся от дождей и ветров седло на теплый плед и кресло у камина, не вымочив ног и не стерев ладоней до лопающихся мозолей, не откроешь для себя ни смысла в технике фехтования, ни сути цветения растений и не будет тебе Поцелуя Рыбы.
…Бытие Человека в части осознания себя внутри него бездумно и следы его, составляющие собственное и совокупное наследие, случайны, хаотичны и не стройны. Шаг, и погнут стебелек, шаг, и раздавлена букашка, взмах – сломана ветка, еще взмах – чья-то челюсть. Мысль, казавшаяся благой, тащит за собой результат, что лучше бы и не думал вовсе, боясь ступить на змею, прыгаешь в сторону, а там капкан и от воплей твоих выпадают птенцы из гнезда прямо на змеиный зуб. Может, лучше было обрушиться всем телом на гада и принять порцию яда в кровь, зато змий повержен и пернатые младенцы живы, а твое самочувствие и состояние нервной системы в руках Божьих – ему-то уж виднее, как с тобой поступить. А так – лодыжка раздроблена стальной пастью капкана, пресмыкающийся тянет в заросли бездыханные, еще не оперившиеся тельца – вот и весь итог проделанной самостоятельно работы.
Вероятно, не стоит соваться в лес, кишащий многочисленными неприятными обитателями и уставленный силками, ловушками и капканами, без навыков выживания в экстремальных ситуациях, к тому же будучи обделенным Поцелуем Рыбы.
…Фальката плавно взмывает вверх и медленно опускается на голову противника, он хоть и измотан, но успевает прикрыться щитом, который удерживает посеченной, но еще целой рукой – правой кисти, той, что держала его оружие, уже нет. Следующий удар разваливает его щит на две части, враг обезоружен, сделай колющий выпад, и он повержен.
…Щелк, и острый нож в ловких руках убрал боковой побег, щелк, и пасынкование закончено, осталось «подкормить» почву и ждать цветения редкой георгины, любимицы Жозефины.
…Солдат-новобранец, совсем юнец, лежит, широко раскинув руки, из его груди торчит моя фальката, как стебель цветка, расплывшегося алым, бархатным пятном по его доспехам, и вот уже муха, спутав цветение с кровопусканием, опускается в липкую лужу и вязнет лапками на мертвой «георгине». Я выдергиваю «стебель» из человеческой почвы и прячу его в ножны, мы все делаем Выбор, но я – не в пользу Поцелуя.
…Я – сталь, безжалостная ко всему, что встречу на пути, ни дерево, ни камень, ни бронза, ни железо не остановят меня. Цель моя – человеческая плоть, так меня задумали сами люди, так меня выковал человек. Отец мой – иберийский кузнец, мать – горнило печи, стихия – война, движущая сила – воля или страх взявшего меня в руку и сделавшего взмах. Путь ли это – нести в себе смерть, самим своим существом только разделять, рассекать, разрубать, дробить единое, прекращая тем самым его бытие? Имя мое Фальката, и я не знаю, хочу ли я быть тем, что я есть.
…Я – стебель, украшенный роскошной, пурпурной шапкой лепестков. Мое чудо состоит в том, что, забирая у земли сок, а у солнца свет, я являю миру гармонию формы и цвета, симбиоз ощущений и запахов, красоту Божественного творения. В этом суть, сила и слабость моя, ибо я, Георгина, лишена сотворчества и всего лишь кормлю собственное тело, собранное изначально Создателем набором кодов. Путь ли это, восхищать, не прикладывая усилий и даже, наоборот, принимая эти усилия со стороны других? Не более ли честен труд фалькаты, теряющей в своем страшном бытии прочность внутренних связей и приобретающей разрушающую усталость собственного тела, нежели мое тепличное существование, вызывающее умиление против устрашения перед сверкающей сталью? И кому из нас достанется Поцелуй Рыбы?
…Окна будуара распахнуты настежь, западный ветер недобро треплет листья ливанского кедра, посмевшего явиться в Мальмезон в отсутствие хозяина. Жозефина печальна, кедр не дает позабыть ей о своем одиночестве, императрица заждалась корсиканца из похода. Его дело – слава воина, ее жизнь – цветение георгины, его тело – сталь побед, ее душа – цветочная пыльца. Она верит, что стебель когда-нибудь обовьет рукоять меча, он же не допускает и мысли, что клинок не способен рассечь травинку.
…Поле затянуто пороховым дымом, но едкий привкус чувствуется на губах даже здесь, на холме, воспарившем над обезображенной растерзанными, беспорядочно уложенными на изрытой, вздыбленной, окровавленной траве человеческими телами моравийской долиной. Он – создатель этой мизансцены, режиссер кровавого спектакля, его воля расставила актеров и декорации, его рука отпускает им их грехи, ввергая в пучину насилия над телами и душами. Походная палатка – его дворец, увы, Жураньский дворец, вдали от той, к кому полетел бы сейчас, оседлав одно из тех ядер, что летят в другую сторону, на головы живых (пока еще) солдат, чьи Жозефины ждут в домах с окнами на кедры, растрепанные западными ветрами, в отличие от мундиров их мужей, изрешеченных шрапнелью.
Поцелуя Рыбы достоин каждый, но носится над полем Поцелуй Смерти, и опаленные им клочья человеческого бытия уносятся в Мальмезон шевелить волосы Жозефины, обрезающей лишние побеги на любимой георгине.
…Что же заставляет и безусого юношу, и убеленного сединами мужа брать в руки точеную сталь и размахивать ею, разгоняя перед собой всех и вся, вне зависимости от их намерений по его поводу или, вообще, полному отсутствию таковых? Страх присутствия противоположности в себе, обнаруженное женское начало за широкой, покрытой шрамами и волосяным покровом грудью. Именно от женщины, подавшей голос изнутри, отмахивается мужчина фалькатой, алебардой, крепким словцом, нарочитой неотесанностью и еще Бог весть какими причудами и регалиями Янь, определенными этим миром. Рыба к излучениям такой энергии не подойдет, рыбак, лупящий ладонью по воде, не дождется поклевки, Поцелуй не возможен.
…Длинные, тонкие пальцы скользят вдоль стебля, нежное по нежному, утонченная утонченность, соединение двух гармоний – природы и Человека. Рыба совсем близко, тень на воде не пугает ее, наоборот, предназначение встречи притягивает, она, уже не скрываясь, блестит золотой чешуей на солнце в полудыхании от тебя, но Поцелуй не случается. Женщина уловила в себе вибрации Инь, «Адамово ребро», угрозу георгине, ее слабому телу, легко ломающемуся под железным сапогом. Снова страх присутствия противоположности усиливает ее отторжение, разрушает Баланс внутри и отгоняет Рыбу снаружи. Еще видны круги на воде, но разочарование от утраченного момента, потерянного Рая уже захлопнуло забрало на блестящем колпаке, венчающем то ли трепещущий на ветру хлипкий стебелек Человека, то ли торчащую из земли, обтянутую мясом и кожей кость георгины.
Где же ты, Рыба Единения, где же твой Поцелуй Любви?
