Роман Воронов
Изначальное
Дивный сон
Укрой меня, мой дивный сон,
Не обаяньем сладкой грезы,
Благоуханием мимозы,
Сводящей в мутный Ахерон.
Не обещаньем долгих лет
Под знаком Золотого Бога.
Давно знакома мне дорога,
В которой смысла вовсе нет.
Укрой меня на этот раз
Тем саваном, что обнажает
Во мне Христа, пусть не смыкает
От горя Мир распухших глаз.
«Истребуй, Чистая Душа, от Сияющего Вечно прямых ответов или скупых намеков, пусть хоть полунамеков, на худой конец знаков, даже полупрозрачных и еле заметных, да и если останется от Истины Слово одно, так уже не будет благодарности твоей пределов мыслимых и немыслимых, а коли отколется от Слова буква единственная и падет в ладонь твою каплей прохладной, назовешь ее Манною Небесной и того уже станет достаточно».
Монах стоял на коленях, исступленно шепча молитву, наново сочиненную прямо сейчас. Слова лились из его гортани, зарождаясь где-то внутри, но не тела изможденного и даже не сердца страдающего, а еще дальше, глубже и тоньше, отчего разум не успевал осмыслить, переварить, раскидать по полкам, расставить нужные литеры и, самое главное, принять либо как Истину, либо как бред расстроенного болезнью умственного органа.
Находясь перед иконой Спасителя, Монах не смотрел в глаза Христа, взгляд его, не смевший оторваться от окровавленных стоп Иисуса, сам был словно пригвожден Четвертым Гвоздем ко кресту. Едва ли большего усилия потребовалось бы для поднятия каменного надгробия Святого Варфоломея Мученика в одиночку, но взор вспотевшего, покрасневшего от напряжения Монаха не смог воспарить выше колен Христовых. Он рухнул обмякшим телом на пол кельи, поджал ноги к груди и, спрятав лицо в ладонях, продолжил молитву, рвущуюся наружу без его ведома: «Вопии, Чистая Душа, пред Сияющим Вечно, не страшась звука гласа своего, пусть даже оказавшись посреди пустыни или в удушающем жгуте урагана, что свистом своим рвет паруса судов и перепонки матросов, не оставляй сие занятие, ибо токмо страстно вопиющего услышит Он. Вопрошай же смело и с верою о восстановлении «пуповины незримой» с матерью и материей, со сходящей благодатью и исходящей благодарностью, с Миром и Богом».
Монах выдохнул сказанное, как исторгает из себя роженица дитя, с облегчением, восторгом и любовью. Он убрал трепещущие ладони с лица и повернул голову к Распятию. Ни лика Спасителя, ни Его торса видно не было, но открылись ноги и набедренная повязка, там, где у человека крепилась материнская пуповина, кожа Христа была чистой и гладкой.
«Незримая пуповина, – благоговейно прошептал Монах, – понятно – непорочное зачатие привело к Божественному рождению».
Единственная свеча, слабо обрисовывающая углы небольшой кельи, согласно моргнув, погасла, погрузив молящегося, вместе с его догадкой, во тьму. Монах нащупал в кармане рясы кресало и кремень, высек несколькими ударами скромный фейерверк, в пляшущем свете которого узрел свечу, и через секунду келья вернула себе свое маленькое парафиновое солнце.
«Воспылай», – тут же пришло на ум, и новая молитва закачала нежное пламя светоча: «Воспылай, Чистая Душа, любовью к Сияющему Вечно, в какой мрак ни ввергла бы тебя судьба, хоть и крепки объятия ночи безлунной, страхами полной, пусть и цепки когти Зверя, да не косматого, но Лукавого, и даже на самом дне, перед красноглазой мордой Антихриста все одно, воспылай, ибо Любовью Божественной полнятся воды вешние, ветры теплые и голоса детские, только она заставляет сердце человеческое не именно кровь качать по рекам телеси, но и совершать подвиг во имя других».
Свеча первой откликнулась на молитву пропетую, воск стек с фитиля, обнажив стебель его чрезвычайно, и воспылало рукотворное солнце ярче обычного, да так, что Монах увидел в круге света грудь Иисуса, копьем пронзенную, но распахнутую навстречу Человекам. Там, в груди, не таилось ни от кого Сердце Христово, воспылавшее любовью к людям от момента рождения Спасителя и возложенное им на алтарь греха человеческого без промедления. У Монаха слезы брызнули из глаз, он схватился за бок, ощутив внутри бешеное сердцебиение, и, не имея сил сдерживать его галоп, снова рухнул на пол в беспамятстве…
Свет уже настоящего солнца вернул бедолагу к жизни. Монах, кряхтя, поднялся с пола, сел за стол, напоминавший скорее табурет, и решился взглянуть на Распятие. Все, что было позволено ему острой болью в шее, это тело Христово с пят до груди. Любая попытка изменить положение головы таким образом, чтобы рассмотреть Мученика полностью, заканчивалась бездушным уколом невидимого оружия в нужную мышцу. Так опытный корсар выверенным залпом не дает противнику развернуться к нему бортом или зайти с подветренной стороны. Монах вертелся на стуле, будто птенец на краю гнезда, боясь упасть вниз и не зная, как расправить крылья.
«Расправь, о, Чистая Душа, – заговорил он, не подбирая слов, – свои крыла, чтоб унестись к Сияющему Вечно, в Его Покой и Чистую Любовь, оставив здесь сжимающую боль, оковы страха, липкость прегрешений и сожаленье всех выпавших из гнезд до срока, что отравляет хуже яда явных бед, пусть и придется на период оперенья отдать ладони в жертву кованым гвоздям».
Монах истово перекрестился, заметив, что движение рук не блокировала боль, а плечи не опутывала паутина спазма.
«О, чудо!» – воскликнул он, вдруг осознав собственное исцеление, и взглянул на Христа. Распятие открылось ему почти полностью, не посмел увидеть он только лик Спасителя.
«Господь знает все грехи мои и справедливо гневается, не позволяя мне даже взглянуть на светлые очи Сына Своего». Монах смиренно закрыл глаза и произнес: «Огласи». Звук повис в келье, как повисает гулкая нота внутри колокола после удара языка о медный купол и долго не покидает своего истока и убежища, покуда возмущение воздуха, вызванное ею, уже успело коснуться макушек деревьев за несколько верст.
Монах же скороговоркой, как это бывало всякий раз, когда он не читал молитвослов (все время заикаясь), а «рождал» собственные псалмы, затараторил: «Огласи, Чистая Душа, слово в слово повторяя все, что услышишь от Сияющего Вечно, пусть и в своем нелепом, полудетском толковании и даже не находя подходящих определений тому, что буде услышано, возрадуйся и благодари, ибо оглашаемое тобой есть Слово Любви, идущее свыше, рожденное свыше и зовущее в мир горний, где и живет сама Истина, которую ищешь внизу, страшась взор свой обратить в высоту».
Монах открыл глаза, Иисус на кресте, все еще пряча лик, приоткрыл шею, подбородок и уста.
Вся жизнь Его прожита через Слово Божие, что слетало с этих губ неустанно, разбавляя бульон людского неверия и бездушия зернами истинной любви, как раскрашивают сверкающие звезды черноту ночных небес. Казалось, стены скромной кельи раздвинулись до пределов Вселенной, где самой заметной и яркой звездой осветилось Распятие. Монах не страдал психическими расстройствами, вызывающими галлюцинации, не мучали его также ночные кошмары, а молельные видения, о которых ему поведали в братии, оставались мечтой, недосягаемой, непостижимой, Божественной благодатью-наградой. Но вот сейчас что-то похожее происходило перед его широко раскрытыми глазами. Свечение Распятия было неравномерным, более яркими пятнами выделялись гвозди и место укола копьем, лик же Иисуса сиял столь ослепительно, что Монах боялся сжечь глаза, реши он взглянуть на него.
«Даруй, – прошептал молящийся восторженно, – о, Чистая Душа, себе сознание от Сияющего Вечно, сознание Безусловной Любви, тот пылающий цветок, что взял себе в дар Иисус, спускаясь из объятий Отца Небесного в дебри земного существования, ступая белоснежной сандалией Истины в вязкую грязь иллюзий. Оно, сознание Христа, взошедшего на крест и жертвующего свое тело нам в Дар, но взять его возможно, не прося между делом, но возжелав истово и искренне».
Сияние поднялось над распятием, и Монаху открылся Лик Спасителя, ясный, чистый, лишенный мученической гримасы. Иисус улыбался…
«Позволь Чистой Душе прикоснуться к Венцу Твоему, Сияющий Вечно, сколь ни был бы долог и тернист путь от меня к Тебе, и, даже если сейчас я на дне, позволь прикоснуться к Тебе, и пусть миг назад я был во грехе, позволь прикоснуться к Тебе, и, если сгореть суждено мне в огне, позволь прикоснуться к Тебе».
С каждым произнесенным словом Монах, вставши с колен, делал шаги к Распятию, подходя все ближе и ближе. Спаситель на Кресте озарял келью ровным, белым светом, над челом его сиял золотом Терновый Венец.
Монах смотрел на него, не отрываясь: «Это Бог, Отец Небесный, смотрящий и любящий, оберегающий сынов своих».
Он улыбался счастливо и безмятежно. Позволь прикоснуться к Тебе – повторяли его губы. Позволь прикоснуться к Тебе – стучало сердце. Позволь прикоснуться к Тебе – пела душа. Монах, вытянув трепетную руку перед собой, не чувствуя ни космического жара, ни ослепляющей сетчатку глаз яркости Света, в долгожданном экстазе коснулся указательным пальцем Сияющего над Спасителем Венца.
Младенец на руках Мадонны
Выживший
Из нашей фаланги в живых не осталось никого. Враг смел все восемь шеренг ревущим валом боевых колесниц, засыпал смертоносным градом дротиков еще сопротивлявшихся и завершил свою страшную работу, с остервенением насаживая на длинные копья едва шевелящиеся тела. Без малого полторы тысячи здоровых мужчин превратились в кровавое месиво, раздавленное, рассеченное, обездвиженное. Кроме одного.
Он стоял меж поверженных товарищей без единой царапины на теле, без единой вмятины на латах, без единой капли чужой крови ни на руках, ни на лице.
Мы все, парящие сейчас над собственными изуродованными оболочками, удивленно взирали на счастливчика, сумевшего в этой кошмарной мясорубке не просто выжить, но даже не испачкаться. Сей удивительнейший факт занимал наши души более, чем осознание произошедшей вокруг метаморфозы.
Мой сосед по «небесной» шеренге таращил белесые глаза на одинокую фигуру внизу, будто тот, обряженный в плоть, был привидением, а не мы. Его удивление, вперемешку с возмущением, начало перевешивать «раздувшиеся» глаза, и он, словно плохо сделанный поплавок, стал медленно задирать ноги вверх, переворачиваясь прозрачной головой с разрубленным на ней прозрачным же шлемом вниз, к земле, но спохватившись, замахал руками, как мельница, и, стабилизировав свое положение, занял место в шеренге, выдохнув: «Как это может быть?»
Болтающийся за его спиной во втором ряду обладатель торчащего из горла дротика скептически прохрипел: «Долго не задержится, вот-вот присоединится к нам».
– А он из какой шеренги? – спросил кто-то.
– Здесь стоял, справа, – отозвались из шестого ряда.
– Может, от страха потерял чего, да нагнулся подобрать, пока по нашим головам копыта стучали, – отпустил реплику солдат из четвертого ряда с характерным отпечатком на лбу, и вся шеренга дружно загоготала.
– Эй, герои, потише, – возмутился верзила из нашей шеренги, – постояли бы впереди, рядом с нами и не того еще растеряли бы.
Языкатый из четвертого ряда не заставил себя ждать с ответом:
– Что, завидно? У вас там половина безголовых, им и поржать-то нечем.
После этих слов заколыхалась от смеха уже вся фаланга, безногие, безрукие, колотые, рубленые, рваные, не испытывающие физической боли в своих «новых» телах, с интересом и восторгом разглядывали изъяны и перемены, произошедшие в привычных образах.
Я не участвовал во всеобщем веселии, руки, ноги, голова – все было у меня на месте, кроме сердца, его вынес черноглазый мавр огромным копьем и даже не посмотрел на меня, стряхивая бездыханное тело в сторону. Что сказать, кто из нас в этот момент был более бессердечным, большой вопрос.
Пока фаланга «тыкала» пальцами (у кого они остались) друг в дружку, я рассматривал живого. Там, внизу, посреди усеянного нашими останками поля, солдат стоял на коленях и, закрыв глаза, шевелил губами.
Что он делает, подумал я и тут же услышал сверху:
– Молится.
Голос принадлежал прозрачному крылатому существу с моим лицом. Видимо, предугадав все мои вопросы, существо произнесло:
– Я твой Ангел, а молится он за всех погибших.
– Почему он… – начал было я. Ангел не дал мне закончить:
– Потому что он – Бог.
– И вправду Бог?
Мое крылатое отражение улыбнулось мне:
– Он и вправду Открывший-Бога-в-себе.
– Единственный из всей фаланги? – продолжал удивляться я.
– Это точная визуализация положения дел на Земле, – Ангел снова улыбнулся, но на этот раз опечаленно.
– Зачем он молится за нас?
Вместо ответа Ангел сложил крылья:
– Посмотри.
Над нашей «небесной» фалангой висел ангельский строй.
– Мы спустились к вам так быстро благодаря ему, его просьбе.
Я посмотрел на свое вещающее отражение:
– Ты не пришел бы ко мне сам?
Глаза Ангела сделались еще печальнее:
– Идущий на войну с ненавистью в сердце лишается связи с Хранителем. Его судьба передается в управление Антимиру. Нет Бога в сердце, нет Ангела подле. Ты (да и все вы) плутал бы в Тамбуре Перехода, пока не встретил бы меня.
На коленопреклоненного молящегося солдата с удивлением смотрел не только я. Враги окружили его плотным кольцом и что-то обсуждали меж собой, все время указывая на «выжившего».
– Что будет с ним, – хотел спросить я, но Ангел уже ответил:
– Он в руках Бога, я не знаю.
Здесь, наверху, наш диалог «слышали» все, происходило это неким неведомым, непостижимым образом, но таково устройство Тамбура, каждый знает о другом все, секретов нет. «Небесная» фаланга, как один, сомкнув полупрозрачные ряды, выстроилась в боевой порядок и с великим вниманием наблюдала за происходящим на поле боя. Ангельское воинство, повторив построение своих подопечных, присоединилось к созерцанию.
– А где Ангел «выжившего»? – вдруг подумал я.
– Его Хранитель сейчас сам Создатель, – прозвучал ответ, напоминавший звук сигнальной трубы.
– Мы можем ему помочь? – прокатилась по фаланге общая мысль.
– В Тамбуре Перехода можно помочь только себе, – подсказали из Ангельского воинства.
Да что же это за место такое, возмутился я, и видимо, не один, потому что ответ пришел мгновенно:
– Тамбур Перехода – сложное пространство, искривленное представлениями о жизни после жизни тех, кто сейчас находится в нем. По сути, это либо лабиринт, сформированный страхом смерти и умозаключениями об Аде, или пустыня, продуваемая ветрами неверия в загробную жизнь. Выбраться и оттуда, и отсюда невероятно сложно, душа не знает, куда направиться в обоих случаях, а Ангел лишен голоса, дабы не нарушать Баланс, призывая к себе.
Полторы тысячи душ вдруг ясно осознали тот Дар, что приносил в эту самую минуту единственный уцелевший в бою, стоя коленопреклоненным в молитве, окруженный неприятелем.
– Вы слышите наши голоса, – продолжал Ангел, – благодаря ему, он просит не за себя и делает это искренне, тем самым приносит жертву чистую и истинную.
– Поможем и мы ему, – «воскликнула» фаланга.
– Его судьбу определил Бог, – глас ангелов слился в единую ноту, – ваша задача – выйти из Тамбура, каждый со своей ношей.
Я поднял глаза на крылатого двойника:
– Я даже не знал его имени.
– Имя его, безвестное ныне, прозвучит в веках, – качнул головой мой собеседник.
– Каково же оно? – умолял я.
– Он будет носить имя Иисус, – улыбнулся Ангел.
Я посмотрел вниз. Тот, кто придет на землю в следующий раз Иисусом, поднялся с колен и широко развел руки в стороны. Один из солдат, окружавших его, сделал шаг вперед и пронзил копьем грудь нашего спасителя.
Тамбур Перехода
Я оказался неверующим. Нет, конечно, в миру я поклонялся богам, знал их имена и повадки, взывал к ним по надобности, поминал без оной, приносил жертвы, скромные, необязывающие и обязательно прилюдно. Все это оказалось пустым, ибо сам я очутился в пустом пространстве, едва услышав голос Ангела: «Теперь пойдем» – и мысленно дав ему согласие. Мое безверие потрясло меня окружающим видом – все белое, и небеса, и земля, не тронутый письменами пергамент духовного опыта.
– Выбирай направление, – уловил я подсказку от пернатого гида.
Я нервно хохотнул и, разведя едва заметными в белой пустоте прозрачными руками, выдавил:
– Любое?
– Любое – синоним безразличия, – дал мне еще одну подсказку Ангел, – пустота не изменится при отсутствии намерения.
– Но я не понимаю, где север, где юг, нужна точка отсчета, – с некоторым возмущением обратился я к своему спутнику.
– Продолжай, – спокойно ответил он.
– Продолжать чего? – недоумевал я.
– Думать, – Ангел легонько коснулся пером крыла моего лба.
Я усердно пялил глаза в белоснежное ничто, ища хоть какое-то присутствие в слепящей бесконечности. Где же пантеон богов, превозносимых жрецами и воспеваемых поэтами, где эти Исполины, метатели громовых стрел, Властители огня и Укротители молний? Должны же Великаны Моего Поклонения оставить хоть какие-то следы, раздумывал я, беспомощно озираясь вокруг.
– Они и оставили, – отозвался Ангел.
– Где? – с надеждой выпалил (или просто подумал) я.
– Их следы под твоими ногами, вот эти лужи белой жидкости, почти незаметные на белом основании.
– Это боги?
– Это твои боги, аморфные оттого, что возложил на их плечи то, за что в ответе был сам, невидимые оттого, что видел их изображения, но не видел за ними суть, и желеобразные, как и вера твоя, вспыхивающая по надобности и затухающая по удобству.
Я возмутился:
– Какие бы ни были, но они есть, их надо найти.
Ангел покачал головой:
– Они так и не определились сами, кстати, с твоей помощью, кто они и какие есть, а хождение по кругу привело к расплескиванию формы и рассеиванию смысла. Все, что осталось от них, – лужи-отпечатки. Можешь попрыгать в них, это не настоящее веселье, но какое-то развлечение.
Плясать на «костях» богов я не собирался, сама мысль показалась мне кощунственной, а прозвучав из уст ангела, еще и крамольной.
«Крылатый двойник» расхохотался, видимо, уловив мои доводы.
– Ты слишком серьезно относишься к себе и навязанным догмам, – прокаркал он сквозь смех, а успокоившись, продолжил: – Кажется, ты что-то жертвовал. Поищи это.
Я начал вспоминать. Подобных актов в моей жизни было немного, совсем немного.
– Заднюю ногу арабского скакуна, – заорал я в ухо Ангелу, – самому старшему богу.
Она досталась мне при дележе добычи в маленькой горной деревне, отбитой у неприятеля. Мы не были первыми вошедшими в селение, поэтому на вещи, женщин и нормальную еду рассчитывать не приходилось. Мои товарищи случайно наткнулись на убитую лошадь, свалившуюся в овраг, ее мы и поделили меж собой.
– Ты отнес ее на жертвенник потому, что двое из вас отравились мясом убиенного третьего дня животного, оно было с червями и непотребно в еду, – Ангел ухмыльнулся, – это не считается, думай.
Я перебирал в памяти мельчайшие подробности земной жизни, а они, на удивление, были столь точны и многочисленны, что колесо времени вращалось в обратную сторону невероятно медленно.
Тик-так, тик-так, щелк… «Вино, целый кувшин, среднему богу. Это было очень хорошее вино, из царских подвалов Большой военачальник перед всей нашей фалангой вручил мне кувшин…»
– За подвиг, которого ты не совершал, а лишь присвоил себе, взяв лавры погибшего героя, твоего товарища. Это не считается, думай.
Он был прав. Двое солдат бросились закрывать ворота, но тот, кто был чуть впереди, выскочил наружу и бросился на нападавших, давая время второму опустить на створки тяжелый запор. Когда подоспели остальные, я стоял у ворот один.
С жертвоприношениями у меня что-то не получалось, колесо событий скрипя и неторопливо совершало свое вращение, секунда за секундой, но подходящего сюжета не появлялось, хотя стоп, я закричал во весь голос:
– Яблоко маленькому палисандровому богу, что стоял возле моей кроватки. Сколько же мне было тогда – пять, шесть лет? Мама принесла яблоко, спелое, ярко-красное, такое красивое, что даже не хотелось кусать его. Я вертел прекрасный плод в руках, разглядывая его, прижимая нос к благоухающей кожице, касаясь своей щекой его гладких, почки бархатных боков. Мне было так хорошо и радостно обладать этим чудом, что я зажмурился от своего детского счастья, а когда открыл глаза, на меня смотрел палисандровый божок, без укора, без требований, без негодования, просто таращил свои деревянные глазища и, как мне показалось, не на меня, а на мое богатство.
Я подумал тогда, что, возможно, ему одиноко пребывать недвижимым, на одном месте, слышать жизнь за окном, но не видеть ее, встречать и провожать меня, ни разу не заговорившего с ним ни образом, видимым во сне, ни словом молитвы наяву, и ждать, ждать, ждать…
Все, что я мог сделать для него тогда, я сделал – отдал свое бесценное яблоко.
Оно успело сморщиться, иссохнуть, скукожиться и превратиться в бесформенную скульптуру неиспользованного дара, но мы оба не притронулись к нему из уважения друг к другу.
– Это подойдет, – произнес Ангел, – энергия такой жертвы чиста, используй ее.
– Но как? – я не понимал, чего хочет крылатый друг.
– Думай, мысли в этом месте материализуются мгновенно.
«Думай, – пробурчал я про себя, – как высохшее яблоко, больше напоминающее остатки жизнедеятельности молодой ослицы, с торчащим сверху хвостиком, может указать мне Путь, это же не Александрийский Маяк».
Слева от себя, в бело-молочном тумане, я увидел огонек, висевший на тонкой шее, венчавшей пирамидальное строение с обмякшими, неровными гранями. «Маяк, маяк из высохшего яблока», – возликовала моя душа.
– Наконец-то, – скептически, но благосклонно отозвался Ангел.
– Что теперь? – довольный собой, обратился я к спутнику.
– Направление у тебя есть, осталось освободиться от якоря.
«Желание мое отправиться в путь столь сильно, вряд ли что-то удержит меня на месте», – решил я и рванулся на свет маяка… Маяк остался при этом там же.
– Похвальное рвение, – спокойно заметил Ангел, – но мысль, хоть и материальна, но не всесильна, когда ей противостоит другая, более мощная.
– Меня держит какая-то мысль?
Ангел утвердительно кивнул.
– И что же делать? – я снова был в недоумении и разочаровании.
– Избавься от нее, – мой всезнающий двойник был не многословен.
– Каким образом?
– Думай.
Я погрузился в увлекательный процесс обдумывания того, о чем не имел ни малейшего представления, схожий с переправой в незнакомом месте, где каждый новый шаг сулит неожиданности и неприятности, будь то яма, залепленный тиной острый сук или зубы неведомого паразита, кромсающие телесную ткань с невероятным упорством.
Скромное по всем меркам, но чистое в помысле жертвоприношение осветило мне Путь, правильнее сказать, указало его, что же может удерживать меня от прохождения по нему? Может, грехи?
– Твои прегрешения Здесь – всего лишь ухабы, колдобины, да ямы, – не давал мне остаться наедине с собой Ангел.
– Что же тогда? – ломал я голову. – Возможно, страх?
– В точку, – ухмыльнулся пернатый комментатор, – а вот какой?
Я посмотрел на далекий Маяк, как смотрим мы в детстве на звезды или на парус, исчезающий туда, где сливается небо с морем, смотрим с восхищением и… страхом.
– Страх перед Дорогой, перед Неизведанным, – выпалил я.
– Снова в точку, – подтвердил Ангел, – это страх Младенца, знающего, что он – Бог, и сидящего на руках Мадонны, перед Миром, в который ему нужно сойти и в котором он будет не-Богом, лишенный знания, знающий все.
– Я понял, – сказал я, – я не боюсь.
Тут же картина Тамбура перехода изменилась. Окружающие цвета остались белыми, но менее пронзительными, мое тело подсвечивалось Маяком прямо под моими ногами, Ангела рядом не было, только его голос внутри меня ласково и с любовью прошептал:
– Ты сделал первый шаг, Младенец спустился с рук Мадонны, теперь делай следующий.
– Но как, без тебя? – мне снова стало страшно.
– Жертвуя собой и без страха в сердце, до скорой встречи.
Я задумался на мгновение, и вдалеке, чуть правее линии взгляда, вспыхнул далекой точкой новый огонек.
