Роман Злотников
Орел расправляет крылья
– А ты поторгуйся со мной, – эдак ласково посоветовал я ему, – поторгуйся…
Бояре притихли. Затем еще один робко спросил:
– А где вотчины-то?
– А по Амуру-реке, – спокойно отозвался я.
Бояре недоуменно переглянулись. Такого названия никто из них никогда не слышал. Но мне было плевать. Я знал, где это, а они… захотят жить – найдут.
– А много землицы-то? – проблеял еще один.
– А вот сколько ты земли до своей кончины распашешь, столько твоим детям в вотчину и пойдет. Ежели, конечно, до того момента со мной расплатиться успеешь, – безразлично закончил я.
Я не играл. Мне действительно было безразлично, что будет с этими людьми. Дойдут и обоснуются – хорошо, знать, русские на Амуре появятся куда раньше, чем произошло в том варианте истории, который я изучал в школе (хотя, убей бог, не помню, когда именно это произошло), нет – да и черт с ними. Мне было все равно…
– Митрофан, – подозвал я начальника моей личной секретной службы, отходя в дальний угол.
– Да, государь. – Он мгновенно возник рядом.
Я помолчал, а затем тихо произнес:
– Они тоже должны заплатить…
Митрофан медленно кивнул. Мы оба понимали, кто такие «они». Четыре года назад я заставил гордых лаймов предоставить моим купцам в Англии такие же привилегии в торговле, коими их купцы пользовались здесь, в России. Именно заставил, пригрозив, что не только лишу их права беспошлинной торговли, но и вообще запрещу торговать с моей страной. Они и так пользовались этим правом уже много более полувека, так что пусть либо соглашаются уравнять условия, либо катятся куда подальше. Поэтому как для короля Якова I, так и для английского торгового сословия, имевшего на любого английского короля крайне сильное влияние, я оказался крайне одиозной фигурой. Мне даже пришлось выделить деньги на покупку моим представителем в Англии титула. Благо король Яков, желая поправить свои финансы, торговал ими направо и налево. Титул баронета, например, стоил тысячу восемьдесят фунтов стерлингов, но я решил не мелочиться и ассигновал сразу на барона. Покупать титул графа было бы слишком вызывающе, а барон – сойдет. Но без титула никуда – иначе это грозило просто остановить все мои операции в стране. А я уже начал массово закупать в Англии овец для развития собственного суконного производства, а также нанимать мастеров для азовских верфей и матросов и капитанов для азовской и каспийской торговых флотилий, да и еще кое-что планировалось. Лаймы все равно отыгрались, выставив меня на бабло, но, как видно, этого им показалось мало, и они решили «навести порядок на диких окраинах»[10]. Недаром полгода назад из Англии в Москву приехал старый знаток дикой Московии лорд Горсей. Он нанес мне протокольный визит, а затем засел на Варварке, в Аглицком доме, где размещалось представительство английской Московской компании, и торчал там, более не докучая мне своим присутствием. Вот, значит, чем он там занимался все это время. Работал, так сказать, с «некоммерческими общественными организациями по укреплению в стране демократии и гражданского общества»…
– На остров не лезь, – добавил я, внезапно осознав, что Митрофан мог расценить мое распоряжение как повеление организовать такую же акцию против сопоставимого английского персонажа.
Ну а сие без барона Конвэя, сиречь моего соученика Тимофея, сотворить невозможно. А его подставлять нельзя ни в коем случае. Да и отравление короля, все равно – удачное или неудачное, должно было сразу же обрушить все мои контакты с Англией. А она мне нужна и, вероятно, будет нужна еще долго. Но спускать им это с рук просто так я тоже не собирался…
– Понял, государь, – снова кивнул Митрофан и, не дождавшись от меня никакого продолжения, отошел.
И в этот момент в Грановитую палату ввалился патриарх. Игнатий уже знал, что я не умер и не отравлен, поскольку после происшествия был допущен ко мне одним из первых. Я не был совсем уж стопроцентно уверен, что он абсолютно не знал о заговоре – интриган он был прожженный и старался отслеживать малейшие изменения ситуации. Так что, может, что и знал и, как любой интриган, мог затаиться, ожидая, чем обернется ситуация и не представится ли случая половить рыбку в мутной воде. Но если и знал, то именно «что и», потому что вряд ли ему были известны подробности. Ибо в этом случае, я почти не сомневался, он тут же прибежал бы ко мне. Потому как при моем отравлении он терял много больше, чем приобретал, что бы ему там ни пообещали заговорщики… И уж тем более, как бы там оно ни было, я был абсолютно уверен, что, узнав о том, что заговор не удался, он, как прагматик до мозга костей, явно и однозначно встал на мою сторону…
– Государь, – задыхаясь, заговорил он, – там… там… там народ у Кремля стоит.
– Как стоит? – не понял я.
– Так – стеной! – Игнатий глубоко вдохнул и, выпустив воздух из груди, наконец-то смог говорить внятно: – Вчера, как слух прошел, что ты, царь-батюшка, отравлен и при смерти лежишь, людишки дюже взволновались. Чуть смута не началась. Но я приказал бить в колокола и зазывать всех на молебен во твое здравие. И они всю ночь молились. Всю ночь, государь! Священников из церквей не выпускали!! А теперь, как уже стало можно сказать, что ты жив и здоров, так все из церквей к Кремлю ломанулись. Желают тебя лицезреть. Ибо уверены, что именно такая молитва народная тебя и спасла. – Он то ли всхлипнул, то ли хмыкнул. – Ты бы видел, государь, как они молились, как они за тебя молились…
Я молча встал, прошел к выходу, спустился по ступеням и, подозвав одного из бойцов сотни холопьего полка, которая в полном вооружении стояла у колокольни Ивана Великого, ну на всякий случай… велел ему слезть с коня, а потом вскочил в седло и галопом выехал через Фроловские ворота.
Да-а-а, такого я еще не видел. Здесь собралась не просто вся Москва, ну нету в нынешней Москве столько народу, тут собралось… не знаю, мне показалось – полстраны. Они стояли и молча ждали, и, когда я выехал из Фроловских ворот, из сотен тысяч глоток вырвался восторженный вопль, а затем люди разревелись… А я, я тоже ревел. Не знаю, может, бессонная ночь сказалась, может, нервное потрясение, может, просто всеобщая атмосфера, но я сидел на коне, вцепившись в узду, и из моих глаз в три ручья текли слезы, как будто у какой-то восторженной тинейджерки при виде своего поп-кумира. Ох, люди-люди, что же вы делаете со мной, со мной – прожженным циником, не верившим ни в Бога, ни в черта, считавшим, что все на свете можно купить, что работать надо только на себя, а на дядю горбатятся лишь идиоты… да мало ли у меня было таких циничных «жизненных истин»… А теперь, как же мне жить-то теперь с тем, что вы на меня взвалили? Это ж ни один человек не выдержит – хребет у него сломается.
Именно в этот момент я внезапно с ужасающей очевидностью осознал, что государь – это не титул, не звание и даже не должность. Государь – это тягло. Тягло перед всей своей землей. И нести мне его не перенести. А еще я понял, что государя должны любить. Нет, не так: государя должны любить!!! Иначе грош ему цена. Нет, его могут ругать, на него могут временами злиться. Ибо ему нет необходимости регулярно, раз в четыре года, наводнять страну слащавой ложью и заискивать перед людьми, нарочно приведенными в состояние толпы, то есть электората, потому что-де выборы и надо пробиться в парламент или еще на какую выборную должностишку при власти. А потом успеть за четыре-восемь лет расплатиться с кредиторами, давшими ему денег на предвыборную кампанию, и заработать себе на достойную старость… А государю ничего этого не нужно. У него вся земля во владении. Причем принадлежать ему она может только вот так, вся, а не каким-то лакомым кусочком типа «Газпрома» или «Норникеля», который можно положить в карман за несколько лет нахождения на вершине власти и спокойно пользоваться все оставшееся время после того, как «исполнил свой демократический долг перед страной и народом». Вот так – все или ничего. Очень… бодрящая мотивация для лидера. Но она заставляет мыслить не в ритме предвыборных периодов, а минимум десятилетиями, а лучше веками. И потому людям вот сейчас конкретно, в этом году, может не понравиться то, что он делает, и они какое время будут ругаться и злиться. Но когда пройдет это время… Государя должны любить! Да, его должны любить даже тогда, когда его ругают и на него злятся! Это и есть его оценка. И она хлеще, чем любые выборы и рейтинги. Ибо тут уже не поиграешь с процентами, не установишь законодательные барьеры, не наймешь политологов и PR-менеджеров, чтобы ненадолго, на пару месяцев, поднять рейтинг, пока не пройдут очередные выборы. Его либо любят – либо нет. Но… как же страшно предать эту любовь. И дело не в том, что это плохо кончится, здесь – казнью, а там, в моем рафинированном и политкорректном будущем, просто неким конституционным переворотом. Дело не в этом… просто преданная любовь тут же обернется ненавистью. А ненависть миллионов уничтожит даже не тело. То, что произошло со мной, ясно доказывает, что тело – чушь, тело всего лишь сосуд, в который налито нечто, вполне способное существовать и в другом сосуде либо вообще без него. Нет, она уничтожит саму твою суть…
– Батюшка-государь! – вывернулся из толпы юродивый Олешка и, звеня веригами, кои он носил на себе и летом, и зимой, бросился ко мне. – Батюшка-государь, – запричитал он, падая на колени едва ли не под ноги моему коню, – пожалей ты нас, холопев твоих! Пожалей! Ведь не выдержим мы смерти твоей, помрем вместях с тобой! Пожалей ты нас!
И вся толпа заголосила в унисон.
– Дай ты нам, – продолжал между тем Олешка, – кровиночку твою! Сыночка! Дай, царь ты наш, Господом нашим, Иисусом Христом данный, благодатью Богородицы осененный!
Опа! А вот это финт. Бояре ведь тоже клялись, что решились на такое еще и из-за того, что, мол, я перед страной и народом должон. Не женюсь, мол, до сих пор наследника не имею. Оправдание, конечно, слабое, однако подобное совпадение мыслей настораживает… Я утер глаза, спрыгнул с коня, поднял юродивого и, погладив его по изъеденной струпьями голове, снова вскочил в седло и вернулся в Кремль, охваченный тяжкими мыслями. Да-а, похоже, действительно настала пора жениться. Вот ведь черт, жениться мне пока совершенно не хотелось. Я и в своем времени был не шибкий сторонник этого дела, а уж здесь… Тем более что для семейной жизни у меня просто нет времени. Я же работаю как проклятый, мотаюсь по стране, воюю, когда прижмет. Вон когда в «Укрощении строптивого» герою Адриано Челентано становилось невмоготу, он мчался колоть дрова, а у меня этих «дров» столько… А если брать чисто сексуальную сторону, то Настена меня вполне устраивала. Да и в остальных смыслах тоже. Вот на ком я вполне спокойно женился бы. Но… Я горько усмехнулся. Нет, братец, в твоем «тягле» установлено, что даже твой брак должен как-то сработать на страну. Поэтому давай поднимай своих посольских дьяков, своих агентов и пусть подыскивают тебе принцессу. А ты все это время будешь молить Бога, чтобы она оказалась не совсем уж уродиной и тебе в процессе исполнения супружеского долга и соответственно долга перед страной и народом не пришлось бы накрывать ее рожу трусами. Впрочем, трусов здесь пока еще и не придумали…
Дальнейшее расследование заговора более ничего не дало. Похоже, эти шестеро действовали полностью автономно, как видно собираясь по успеху заговора организовать эдакую новую Шестибоярщину. А возможно, это было требование Горсея. После того как напротив Аглицкого дома демонстративно появилась и встала в караул сотня моего холопского полка, принявшаяся бесцеремонно досматривать всех входящих и выходящих, а также все выезжающие со двора возы и кибитки, лорд сидел тихо, как мышка. Так что более никого причастного обнаружить не удалось… Но я воспользовался моментом, чтобы показать всем, что означает мой указ о том, что следствие будет вестись «зело пристрастно». И сразу же наложил лапу на вотчины тех почти трех десятков бояр, кои ходили под указом, направив туда своих дьяков. Целый год доходы с этих вотчин шли напрямую в мою казну. Кстати, пятеро из этих трех десятков за этот год дунули за границу, причем трое официально перешли в подданство Речи Посполитой и Швеции, после чего их вотчины я забрал себе уже окончательно, а вот двоим, которые сего не сделали, по прошествии года, когда была официально вынесена резолюция «непричастны», вотчины были возвернуты. Как и тем двум дюжинам, кои остались и год просидели дома, носа с подворий не высовывая и проедая накопленное за прошлые годы… И тем породил легенду, что царь-де крут, но справедлив. В отличие от Грозного, коему так страшно служил его дед, зря ни живота, ни вотчин не лишает. А посему появилась надежда, что теперь при первых же признаках возникновения заговора в составе потенциальных заговорщиков тут же отыщется кто-то, кто, понадеявшись на справедливость государя, моментом примчится ко мне или дядьке Семену с доносом на крамолу. Короче, если бы не гибель Немого татя, то можно было бы считать, что этот неудавшийся заговор только пошел мне на пользу, лишь укрепив мою власть…
Кстати, мои предположения о том, что боярин-князь Мстиславский был если не причастен, но отчасти в курсе планируемых событий, получили косвенное, однако вполне достоверное подтверждение. В возглавляемое им великое посольство вошло около двух тысяч человек, в том числе сотня конных стрельцов, две сотни поместной конницы из вотчинников самого Мстиславского и сотня моего холопского полка, а также почти две сотни выпускников царевой школы и столько же ремесленных людей и молодых монахов, остальные – отроки от четырнадцати до шестнадцати лет, набранные по деревням и посадам. Отправленное за полтора месяца до попытки отравить меня, посольство сумело едва доползти лишь до Казани. Где и застряло. А когда его нагнал гонец с известием о неудавшейся попытке отравить царя и начавшемся большом расследовании, мгновенно стронулось с места и очень даже быстро добежало до Тобольска. Мстиславский явно торопился оказаться вне досягаемости, а я надеялся, что его возможная причастность послужит ему лучшим стимулом в выполнении возложенной на него задачи. Как известно, победителей не судят. А значит, у него остался один выход – вернуться победителем…
Вообще для этого посольства я практически ограбил казну. Ну не столько в финансовом смысле, хотя это посольство обошлось мне в разы дороже, чем любое из предыдущих, сколько, так сказать, в художественном. Так как идти предстояло по местам, где о дорогах до сих пор никто не слышал, все посольство шло одвуконь и волокло за собой еще около двух тысяч вьючных лошадей, на которые были нагружены не только продукты и огненный припас, но и всякая драгоценная посуда и утварь, изукрашенное оружие и все такое прочее. Для подарков императору Поднебесной и взяток его должностным лицам. А в Сибири поклажа должна была еще более увеличиться в размерах, поскольку я повелел набрать в тех краях добро меховой рухляди… Если я правильно помнил (а в Китае я был раз шесть и всегда выкраивал день-другой на поездки по достопримечательностям с хорошими гидами и даже, так сказать, делал инвестиции в китайский антиквариат, в основном в фарфор династии Мин), сейчас там плавно заходила за горизонт великолепная династия Мин, после которой на Китай наложили лапу маньчжуры. Я не назвал бы точно год, но помнил, что это произошло именно в семнадцатом веке. Так что я не видел ничего страшного в том, если мы перед нашествием маньчжуров тоже слегка «пограбим» Китай, сманив оттуда сколько-нито мастеров и вообще всякого полезного люда. Возможно даже, мы кого-нибудь таким образом и спасем, в прямом смысле выдернув из-под копыт маньчжурских коней. Как я помнил из рассказов гидов, как раз перед тем, как династия окончательно ушла в прошлое, там пышным цветом расцвела коррупция. Поэтому Мстиславский, посольские дьяки и мои орлята из царевой школы получили приказ, буде это поможет исполнению возложенных на посольство задач, беззастенчиво ее множить, раздавая взятки направо и налево – и деньгами, и меховой рухлядью, и иным скарбом.
А еще я планировал, что отправленные с посольством монахи (а тако же некое количество выпускников царевой школы) смогут пройти обучение в знаменитом монастыре Шаолинь… Если, конечно, выяснится, что легенды о нем – не развесистая клюква, придуманная в насквозь коммерциализированном XX столетии, где даже из бунтаря Че сумели сделать успешно продаваемый бренд, исправно приносящий денежки в карманы как раз тех, с кем он всю свою жизнь непримиримо боролся, а имеют под собой хоть какие-то реальные основания. Ибо, во-первых, я считал полезным сделать православной церкви некий «впрыск» буддистского мышления, а уж что она из него переварит и возьмет на вооружение, а что отвергнет – ее дело, и, во-вторых, я собирался завести в ней нечто вроде иезуитов. Людей идеи и дела. Людей инициативы, способных к нестандартным ходам и решениям, коим бойцовская подготовка, всегда преобразующая не только тело, но и, я бы даже сказал, в первую очередь мозги, очень бы не помешала. Нет, никакого ордена я создавать даже и не думал. Не хрен подражать этим латинянам. Я планировал выделить под это дело пару-тройку монастырей, в коих и готовить этих, грубо говоря, православных спецназовцев…
Однажды утром в Кремле появился испуганный англичанин, как выяснилось, он был слугой одного английского купца, и сообщил, что поутру в своих комнатах обнаружены бездыханными девять английских купцов и сам лорд Горсей, кои вчера добрым ужином отмечали день рождения одного из купцов. Я прислал лекарей, констатировавших смерть от отравления, и выделил деньги на похороны, на которых стоявшая на страже вокруг Аглицкого дома сотня моего холопьего полка выступила в качестве почетного караула (а как же, такое важное лицо преставилось – целый лорд), после чего проследовала прямиком в казармы. А затем сочинил письмо королю (а если уж быть точным, то скорее его фавориту Роберту Карру, графу Сомерсету, я был более склонен обвинять его в этом предприятии) с выражениями глубокого соболезнования, ввернув туда пассаж, что-де и сам, месяца еще не прошло, как тако ж едва не отравился. Видно, грибки у нас на Москве в этом годе уродились дюже ядовитые…
Немой тать был окончательно отмщен.
3
Аким спрыгнул с коня и быстрым шагом взбежал по ступенькам царевой лечебницы, что была построена в Китай-городе, неподалеку от Проломных ворот. Зайдя внутрь, он быстрым шагом пересек большую присутственную палату, в которую с утра набивалось полно народу, а сейчас уныло сидели по лавкам человек пять, видно заранее занявшие очередь на следующий день, и, подойдя к большим двустворчатым дверям, ведущим во внутренние помещения лечебницы, несколько раз крепко стукнул в них.
– Хтой там? – отозвался хриплый голос больничного служки. – Все, нету приема, закончился.
– Открывай! – проорал только у дверей нагнавший Акима воин охраны. – Государев розмысл к старшему врачевателю!
За дверью тихо охнули, заскрипела задвижка, а затем в приоткрытую щель настороженно просунулась голова больничного служки. Узнав форменный кафтан государева холопьего полка, он облегченно выдохнул и отворил дверь. Дохтура государевых лечебниц обязаны были каждый день попеременно, один дохтур с утра и до полудня, а второй с полудня и до шести часов вечера, принимать бесплатно малоимущих москвичей и приезжих. Поскольку к каждой лечебнице было приписано по десять дохутров, а каждый из них был обязан иметь при себе для обучения по три ученика, кои помогали ему во всем, эта обязанность для них была не шибко обременительной. Тем более что взамен они пользовались возможностями лечебницы для своей частной практики. А возможности были весьма велики. В любой лечебнице имелась прекрасно обустроенная аптека с лабораторией и запасом лекарств, библиотека и личные апартаменты для каждого дохтура, состоящие из его собственной смотровой палаты, в которой он вел частный прием, и еще одной комнаты, где он жил. Кроме того, в здании лечебницы было обустроено два крыла «приимных палат», в коих каждый дохтур имел закрепленные за ним двенадцать коек – шесть в крыле для малоимущих и еще шесть в другом, для тех, кого он помещал под свое наблюдение в процессе частной практики.
Однако разница в потоке частных, оплачиваемых посетителей и неимущих была так велика, что очень многие не успевали попасть на осмотр к дохтуру до окончания приема (хотя приемные часы сплошь и рядом затягивались, ибо дохтура старались обиходить как можно больше страждущих, но есть же предел человеческим силам)… И некоторые буйные нравом, не желая ждать следующего дня, иногда начинали возмущенно колотить в дверь, требуя непременно принять их сегодня, сейчас же, грозя в противном случае разнести двери в щепы. В то же время за любым из дохтуров в любой момент мог прислать кто-то из частных клиентов. Так что служка дежурил у дверей во внутренние покои лечебницы круглосуточно.
– Чичас позову, – отозвался больничный служка, запирая дверь на задвижку.
– Не стоит, – остановил его Аким, – лучше покажи, где его палата.
– Так нетути его там, – отозвался больничный служка. – Господин главный врачеватель в приимных палатах ноне. Там, почитай, все наши дохутра собрались. Свежего болезного смотрят. Только седни в обед положили…
Аким растерянно оглянулся на воина.
– Зови! – решительно рубанул тот воздух ладонью. Он уже давно понял, что государев розмысл, конечно, голова и во многих хитрых и ученых вещах дока, но вот в делах житейских временами что малое дите.
Служка обрадованно кивнул и быстро зашаркал по коридору. А Аким присел на лавку, на которой служка как раз и нес вахту у дверей, и задумался…
В государевы розмыслы он попал совершенно неожиданно для себя. По возвращении из Англии он три года буквально разрывался, одновременно обустраивая новые большие оружейные мастерские в Туле и литейное и железноделательное дело в Твери, Кашире, Серпухове и в новой царевой вотчине на Урале. Уж больно добрые там оказались руды. Бо-огатые… По реке Турье даже обнаружились золотые россыпи, и как государь с этими землями угадал-то? Впрочем, всем же известно, что ему Богородица помогает… Так вот, три года Аким буквально жил в седле и на лодье. Так уж ему удружил его начальный человек в аглицкой земле Тимофей – так зело расхвалил его перед государем, что тот его тако ж и нагрузил… А когда дело наконец пошло на лад и можно было перевести дух, Акима внезапно вызвали к самому государю…
Робко отворив дверь в небольшую палату, в дальнем углу которой за высоким деревянным бюро, кои кузнец до сего дни видел токмо в Англии, сидел молодой, не старше его самого парень, Аким почувствовал, как его сердце отчаянно колотится. И что с того, что он видел государя вблизи, еще когда тот был сопливым мальчишкой? Вернее, нет, не так. Государь сопливым мальчишкой не был никогда. Ибо из него и тогда уже, в совсем юном возрасте, все равно перла какая-то могучая сила, явственно ощущаемая окружающими. Именно она заставляла людей много старше его почтительно склоняться перед царевичем, а вовсе не то, что он был наследником царя… И что с того, что двое его приятелей еще с детских лет теперь шибко близкие к царю люди и видят его чуть не каждый день? Он-то, Аким, прекрасно понимает, кто он, а кто государь! Один из знакомых ему по Белкинской вотчине молодых кузнецов, вельми славный мастер, коему выпало, так же как и Акиму, провести три года на чужбине, но токмо не в Англии, а в германских землях, рассказывал, как к нему подкатывали иезуиты. И уж так речами прельщали, так прельщали, уговаривая в свою веру перейти… А ему ажно смешно было. Ну что эти латиняне тут плетут-то? Это ж ведь у нас, у нас на Руси, государь-чудотворец, благодатью Пресветлой Богородицы осененный. Ну какие тут могут сомнения в том, чья вера истинная и чья земля более благословенная? Не говоря уж том, что не успел государь воцариться, как и крымскую угрозу, о спасении от которой столько годов молились, тут же под корень извели. И чего они тут бормочут, глупые?..
– Аким-кузнец? – спросил молодой государев помощник, едва Аким успел затворить дверь за своей спиной, хотя кузнец мог поклясться, что до сего момента помощник никогда его не видел.
– Д-да…
– Присядь. – Помощник указал тот на лавку. – Государь занят сейчас. А как освободится – сразу и зайдешь.
Аким слегка покраснел, хотел было сказать, что он может и дольше подождать, ежели государю некогда, но все же решил ничего не говорить. А то подумают еще, что он государю советовать вздумал. И просто присел на лавку. Напротив него в углу сидел воин в кафтане государева холопского полка, а еще двоих он миновал, когда входил в палату. Они стояли снаружи, у двери. Но глаза Акима будто магнитом притягивал не этот дюжий и явно опытный вой, а… широкая лавка, что стояла напротив бюро. Прямо в центре нее лежала алая шапка с околышем из медвежьего меха. Именно там, как Аким знал по слухам и рассказам Митрофана, ранее сиживал знаменитый Немой тать, коий уберег государя от яда, подсыпанного ему подлыми изменниками. Люди баяли, что государь изо всех сил пытался его спасти, даже сам, своими руками, еще до появления дохтуров из царевой лечебницы устраивал ему извержения из желудка, а когда тот все-таки помер – долго горевал и плакал. А затем велел эту лавку никуда из палаты не уносить и положить на нее шапку Немого татя. Ну навроде как он все одно еще здесь и по-прежнему бережет государя…
Тут дверь, противоположная той, через которую вошел Аким, отворилась, и из личной палаты государя вышел высокий светловолосый человек. Аким признал в нем славного государева воеводу боярина-князя и царева зятя Скопина-Шуйского, о коем в войсках просто легенды ходили. Он мгновенно вскочил с лавки и согнулся в низком поклоне.
– Кто таков? – удивленно произнес боярин, останавливаясь и поворачиваясь к молодому государеву помощнику.
– Кузнец и литейщик Аким, – отозвался из угла государев помощник, – по личному государя приглашению.
– Аким? – Воевода на мгновение задумался, а затем его лицо озарила добрая улыбка. – Это ты, что ли, придумал, как новую добрую сталь варить, и в Туле мастерские пистолей колесцовых наладил?
– Я, князь-воевода, – кивнул Аким, выпрямляясь.
Воевода рассмеялся и, шагнув к нему, внезапно обнял его и прижал к своей груди.
– Так то не ты мне, я а тебе кланяться должен, мастер Аким! Такое дело сотворил! От всего русского воинства тебе, мастер, земной поклон…
Поэтому в цареву палату Аким ввалился уже совершенно ошеломленным. Но то, что с ним произошло там, ввергло его в еще большее ошеломление…
– Прошу простить, что заставил ждать, – донесся до Акима голос с дальнего конца коридора.
Аким вынырнул из воспоминаний и поднялся на ноги, развернувшись к стремительно приближающемуся к нему дохтуру, одетому в утянутый множеством завязок белый балахон с длинными рукавами, уже ставший для всех дохтуров чем-то вроде форменного кафтана.
– Нам сегодня попался очень необычный болезный. Вот мы вокруг него и хлопочем… Да чего ж мы стоим, идемте же в мою смотровую палату!
Дохтур развернулся и так же стремительно понеся по коридору к своей палате, по пути велев вывернувшему откуда-то молодому парню в таком же лечебном балахоне, видно ученику, принести им некоего «доброго лечебного взвара».
– Не ожидал тебя сегодня, господин государев розмысл, а то бы уже все приготовил, – сообщил ему главный врачеватель, войдя в свою смотровую палату и сразу же бросившись к высокому деревянному шкапу.
– Так что, нешто не готово еще? – нахмурил брови Аким.
– Да готово все, готово, – придушенно отозвался главный врачеватель, роясь на полках шкапа. – И куды ж оно делось-то?.. – пробормотал он себе под нос. – А, вот! Вот тут все, что государь велел сделать. – Он выволок из шкапа большую папку и бухнул ее на стол.
Аким подошел к столу и склонился над рисунками, которые главный врачеватель принялся доставать из папки.
– Вот – ножи для рассечения плоти числом шесть штук, а тако же пилы, чтобы кость пилить, числом две, тако же ножни, зажимы упругие… – перечислял главный врачеватель, Аким же слушал, разглядывая рисунки и морща лоб. – Мы изначально думали, что нам тех ножей и иного всякого хватит, кои в Падуе вельми добро используют, но затем решено было еще вон энти…
– А размеру они какого должны быть? – прервал излияния главного врачевателя Аким.
– Размеру? – Главный врачеватель озадаченно уставился на рисунки. – А действительно… ведь вон энта пила для кости должна быть куда больше, а энти ножни… – Он замолчал.
В этот момент дверь смотровой палаты отворилась, и на пороге появился ученик с медным подносом, на котором стоял небольшой самовар-сбитенник. Сразу вкусно запахло зверобоем, мятой и липовым цветом…
– О, Никифор, а давай-ка быстренько за дохтуром Саввой, – тут же снова озадачил его главный врачеватель.
Его ученик поставил поднос на стол, аккуратно разлил взвар по глиняным кружкам и только после этого тихо выскользнул из смотровой палаты. Похоже, взрывной ндрав главного врачевателя был ему прекрасно знаком, и за время обучения он уже успел к нему приноровиться…
Дохтур Савва, оказавшийся дюжим мужиком, с длинными, едва не до колен, ручищами, более похожий не на дохтура, а на батюшкиного молотобойца Петрушу, прибыл лишь через полчаса, когда они уже успели испить по паре кружек горячего лечебного взвара.
– О-о, Савва, голубчик мой, как же это мы с вами упустили? – подскочил к нему главный врачеватель, едва только вышеупомянутый дохтур переступил порог смотровой палаты. – Насчет размеру-то ничего не указано. Вот государев розмысл сразу углядел.
– Так исправим щас, – отозвался Савва и, присев к столу, придвинул к себе листы и принялся подписывать рисунки: «1 пядь», «полвершка», «3/4 аршина»…
– Савва у нас самый опытный дохтур-хирург, – пояснил главный врачеватель. – Почитай, под себя заказ дает. Кому, как не ему, лучше всех знать, каковой струмент ему более по руке будет.
Аким усмехнулся.
– Ну, тот струмент, что дохтуру Савве по руке будет, кому другому может и не подойти.
– Ништо, – прогудел от стола Савва, – у всех хирургов руки одинакие. Токмо кажутся разными.
– Савва у нас старший воинский врачеватель, – гордо пояснил главный врачеватель, – да не только в нашей лечебнице, а совсем.
– Воинский? – не понял Аким, и главный врачеватель бросился в пояснения.
Оказывается, трое из десяти дохтуров царских лечебниц в случае войны вместе со своими учениками сразу же отправлялись в войско. Остальные же принимали на себя всех их больных и всю их долю положенной лечебницам государем тяготы. То есть не только прием малоимущих больных, но еще и сбор и заготовку лекарственных трав и кореньев, и летнюю поездку по отдаленным слободам, посадам, деревням и вотчинам для пользования болезных и обучения деревенских лекарей-знахарей и повитух. Много, конечно, таковые поездки в плане обучения дать не могли, но хоть что-то давали. К тому же во время таких поездок дохтура присматривали себе и будущих учеников. Ибо те три ученика, кои сейчас при них состояли, были приняты на шесть лет. Причем, согласно государеву указу, четыре года ученики обучались у одного дохтура, затем переходили на год к другому, затем еще на год к третьему. А потом возвращались к своему первому, главному дохтуру-обучителю, и тот должен был в течение месяца-двух определиться, какой из учеников достоин обучения на дохтура. После чего избранный должен был отправиться на обучение в университет либо еще какую медицинскую школу, а двое остальных получали звание лекаря и могли начинать лечить людей самостоятельно. Так, во всяком случае, выходило из царева указа, а как оно будет на самом деле – пока никто знать не мог. Ну не было пока такого на Руси…
