Рональд Коуз
Как Китай стал капиталистическим

Полная версия

2

Удивительной особенностью социализма – как преимуществом, так и (при дурном управлении) роковым недостатком – по иронии является изначально присущий ему антипопулизм. Если демократическое государство вынуждено прислушиваться к среднему избирателю, то социалистическое правительство, напротив, порой игнорирует интересы большинства и даже вредит им, часто оправдывая свои действия громкими, но пустыми лозунгами. Свой классический труд «Экономическая теория контроля» (1944), написанный в защиту социалистической экономики, Абба Лернер начал с утверждения: «Основополагающая цель социализма заключается не в отмене частной собственности, а, скорее, в расширении границ демократии» (Lerner 1944: 1). Китайский социализм во времена Мао не отвечал этому определению. Крупнейшим социальным классом в КНР было крестьянство, составлявшее в ту пору более 80 % населения. Однако именно крестьяне больше всех пострадали от коллективизации. В 1953 году Китай перешел на систему централизованных заготовок сельскохозяйственной продукции, что позволило правительству субсидировать индустриализацию^[26]. Введение системы хукоу (регистрации домохозяйств) в 1958 году в значительной степени ограничило мобильность населения и в первую очередь миграцию из деревни в город^[27]. Обе эти меры сильно ударили по крестьянству. Единственной популистской программой Коммунистической партии Китая стала кратковременная аграрная реформа (1947–1952), в ходе которой земли, конфискованные у богатых помещиков, передавались бедным крестьянам в обмен на политическую поддержку нового режима^[28]. Тем не менее практически сразу же после завершения аграрной реформы правительство приступило к процессу коллективизации. Крестьяне потеряли свои земли: их наделы отошли сначала сельским кооперативам, а затем коммунам. В 1956 году Мао радостно заговорил о «приливной волне социализма в китайской деревне»^[29]. Однако во времена «большого скачка» от голода умерли от 30 до 40 миллионов китайцев – в основном в сельской местности. Хотя в последующие годы сельское хозяйство страны представляло собой более упорядоченную картину благодаря системе коммун, одно оставалось неизменным – повсеместный голод. Как заметил Ян Цзшпэн, старший корреспондент государственного информационного агентства «Оиньхуа», с тех пор как в Китае ввели централизованную заготовку зерна, большинство крестьян «никогда не ели досыта» (Tang Jisheng 1998: 17). В результате различных социально-экономических кампаний с явным антикрестьянским уклоном две трети крестьян в 1978 году имели меньший доход, чем в 1950-х; у одной трети уровень дохода оказался даже ниже, чем в 1930-х годах перед вторжением Японии в Китай (Tang Jisheng 2004: 40).

Голодные, недовольные, но бесправные крестьяне не слишком беспокоили правительство, несмотря на их колоссальную численность. Однако в самом центре китайского общества находилась еще одна социальная группа, которая была разочарована проводимой Мао политикой ничуть не меньше крестьян, а может быть, и больше. Ветераны Красной армии и старые партийцы один за другим становились жертвами «чисток» в ходе многочисленных политических кампаний. Немало опальных партийцев пострадали вследствие борьбы за власть, которую они вели с Мао Цзэдуном или с его приближенными, действовавшими от лица своего патрона в собственных интересах. Некоторые имели достаточно смелости, чтобы высказывать мнение, противоречившее позиции Мао; кто-то даже лично вступал с ним в спор; отдельные кампании, инициированные Мао, оказывались столь невероятны, что любому независимо мыслящему человеку было, по видимости, крайне сложно удержаться от заявления о своем несогласии. Поскольку терпимость не входила в круг почитаемых Мао добродетелей, а в эпоху диктатуры пролетариата и вовсе находилась под запретом, в Китае были выявлены миллионы «правых уклонистов» и «агентов капитализма».

Лю Шаоци, бывший вторым человеком в партии после Мао Цзэдуна в 1949 году и занимавший пост председателя КНР в начале «культурной революции», был заклеймен как «сторонник капитализма номер один»^[30] и не смог ничего сказать в свою защиту. «Номером два» оказался не кто иной, как Дэн Сяопин, в ту пору – генеральный секретарь Центрального комитета КПК (после смерти Мао Цзэдуна он вновь появится на политической арене, чтобы стать инициатором рыночных реформ в стране)^[31]. Стоя перед толпой хунвейбинов, готовых расправиться с любыми врагами социализма, Лю Шаоци держал в руках Конституцию: он надеялся защитить свои права, но все было напрасно. Его отстранили от работы, поместили под домашний арест, а затем тайно вывезли из Пекина и бросили в тюрьму без суда и следствия. 12 ноября 1969 года Лю, лишенный какой-либо медицинской помощи, умер после очередных издевательств в тюрьме провинции Хэнань – в полном одиночестве и под чужим именем.

Чжу Жунцзи, будущего премьера Госсовета Китайской Народной Республики (1998–2003), объявили правым уклонистом и уволили из Госплана КНР в 1958 году за критику политики «большого скачка»^[32]. В 1962-м Чжу был восстановлен в должности, чтобы в 1970 году, во время «культурной революции», снова подпасть под «чистку». Следующие пять лет он провел в ссылке в деревне и был реабилитирован только в 1978-м.

В ходе «культурной революции» погибли многие представители партийной верхушки. Шестеро из десяти китайских маршалов (высший чин в Народно-освободительной армии Китая) были убиты, в том числе Пэн Дэхуай – первый министр обороны КНР (1954–1959). Пережившие «чистки» коммунисты не хотели, чтобы страна продолжала идти политическим курсом Мао Цзэдуна. Они были свидетелями того, как рушатся внушенные идеологией надежды, а потому имели все основания отстаивать правоуклонистские, капиталистические или иные взгляды, столь резко осуждаемые и отвергаемые Мао. Они рисковали жизнью, когда вступали в Коммунистическую партию, чтобы даровать китайскому народу мир и благоденствие; когда умер Мао Цзэдун, они почувствовали, что появился шанс осуществить мечту. Китай потратил 20 лет на политические кампании и классовую борьбу, и теперь настала пора снова заняться экономикой. В один из первых своих визитов в Китай в начале 1980-х годов Стивен Чунг встретился в Центральной партийной школе КПК в Пекине с группой правительственных чиновников. Обратившись к ним с призывом: «Вы устроили в стране настоящий бедлам. Пора наводить порядок», экономист, к своему удивлению, встретил горячее одобрение аудитории^[33].

3

Ни одна другая часть общества не перенесла столько унижений и не пострадала столь сильно в период правления Мао Цзэдуна, как интеллигенция. В императорском Китае интеллигенция – в высшей степени меритократическая, но при этом открытая группа, члены которой сдавали экзамен на пригодность к государственной службе, – входила в правящий класс. Однако преданность социалистическим идеям и радикальный антитрадиционализм Коммунистической партии Китая осложнили отношения между новым правительством и наиболее образованными членами общества. Личностные особенности Мао Цзэдуна лишь усугубили проблему^[34]. Талантливый самоучка с дерзким и гордым умом, страстный любитель чтения, Мао никогда не скрывал своего недоверия к формальному образованию. В 18 лет он бросил среднюю школу и большую часть последующих шести месяцев провел в библиотеке провинции, одну за другой читая книги из самостоятельно составленного списка^[35]. В 24 года Мао перебрался в Пекин и устроился ассистентом в библиотеку Пекинского университета: он выдавал газеты и журналы в читальном зале, где работали университетские преподаватели. Любопытный библиотекарь не стеснялся задавать вопросы и пользовался малейшей возможностью поговорить с теми, кого обслуживал. Лишь немногие из его собеседников проявляли уважение к молодому человеку, с трудом изъяснявшемуся на стандартном мандаринском диалекте. Неудачный опыт общения с университетскими преподавателями оставил неприятный осадок, внушив Мао недоверие к китайским интеллектуалам и системе формального образования, которую они представляли^[36]. В зрелые годы Мао пришлось бороться за власть с Ван Мином и другими коммунистами, изучавшими марксизм в Советском Союзе, и это только усилило его презрение и неприязнь к академической науке и тем, кто ее олицетворяет, – современным интеллектуалам.

Когда была основана Китайская Народная Республика, значительная часть образованной элиты предпочла остаться на материке – не столько из-за веры в марксизм, сколько из-за разочарования в спасающемся бегством, подверженном коррупции Национальном правительстве^[37]. Некоторые китайские ученые, получившие образование на Западе, вернулись в только что образованную Народную Республику. В их числе был директор-основатель Лаборатории реактивного движения при Калифорнийском технологическом институте Нянь Сюэсэнь, впоследствии ставший отцом китайских ракетостроения и космонавтики^[38]. Тем не менее отношения между Коммунистической партией и интеллигенцией не складывались с самого начала^[39].

На протяжении долгих веков Китай находился под влиянием конфуцианства. Образованная элита занимала господствующее, привилегированное положение^[40]. Ее представители – интерпретаторы и проводники конфуцианских идей – играли решающую роль в легитимации политического порядка и сохранении нравственных ориентиров в обществе. Как государственные служащие они непосредственно осуществляли политические полномочия в императорском суде, служа институциональным противовесом монаршей власти. Кроме того, образованные китайцы составляли ядро так называемой нетитулованной аристократии, которая предоставляла общественные блага и поддерживала общественный порядок в подчиненных уездам местностях, на которые не распространялась напрямую централизованная императорская власть. Однако при социализме все эти функции перешли к Коммунистической партии^[41].

Взяв на вооружение социализм и провозгласив его всемогущим и непогрешимым учением, Мао Цзэдун отвел интеллигенции весьма скромное место в китайском обществе. Но наладить с ней сотрудничество новое правительство пыталось с самого начала, поскольку понимало, какой значительный вклад в восстановление экономики могут внести интеллектуалы. Те же чувствовали себя ущербными и пристыженными, приветствуя Мао во главе Народно-освободительной армии в Пекине после окончания войны^[42]. Рядом с освободителями многие из них остро переживали свое бессилие и вину за то, что не принимали участия в национальном освобождении и революционных боях. Это настроение они пытались преодолеть, целиком отдав себя восстановлению народного хозяйства в послевоенный период. Поэтому часто интеллектуалы слишком поспешно шли на контакт с новым правительством, отказываясь от независимых суждений. Большинство из них стали ярыми приверженцами социализма. Мало кто осмеливался мыслить независимо, как Лян Шумин – китайский философ и лидер Движения аграрной реконструкции в начале XX столетия, который в 1953 году публично раскритиковал новую экономическую политику Мао^[43]. Чэнь Инькэ, один из талантливейших китайских историков XX века, придерживался принципа интеллектуальной независимости, который он замечательно определил как «мысли о свободе, дух независимости». Будучи профессором Чжуншаньского университета в Гуанчжоу, Чэнь отказался переехать в Пекин, чтобы возглавить там Институт исторических исследований при Китайской академии наук^[44]. Еще одним видным диссидентом был Ху Фэн, объявленный правым уклонистом еще в 1955-м – за то, что выступал за свободу творчества и независимость писательского труда от классовой идеологии^[45]. Но эти немногие смелые умы не могли серьезно помешать победному шествию социализма.

Долго копившаяся напряженность между образованной элитой и коммунистическим правительством в конце концов прорвалась наружу: партия начала борьбу с правыми уклонистами^[46]. К концу 1956 года на смену экономике смешанного типа пришел социализм. Отказ от частной собственности и концентрация политической власти вскоре показали, что сверхцентрализованная система управления имеет множество недостатков. Весной 1957 года Мао решил провести кампанию, направленную на выявление и устранение допущенных партией ошибок. Интеллигенцию просили поделиться критическими соображениями, а также мыслями о том, как улучшить работу партии и правительства. Но Мао оказался не готов услышать то, о чем сам спросил. Хотя большинство высказавших свое мнение хотели помочь коммунистам исправить недочеты в работе, некоторые из них ставили под вопрос легитимность власти КПК и даже лидерство Мао Цзэдуна. Оскорбленный и встревоженный, Мао обрушился на порицателей, заклеймив их как правых уклонистов. Кампания по устранению недостатков в партийной работе быстро превратилась в борьбу с критиками КПК, которая имела печальные последствия как для самой партии, так и для интеллигенции. Последняя была официально объявлена «классовым врагом» коммунистического режима. В результате наиболее просвещенным представителям китайского общества, практически не занятым в производстве, было отказано в праве участвовать в построении социализма. Коммунистическая партия использовала ярлык «правый уклонист» как удобное могущественное оружие против всех, кто осмеливался отойти от официальной партийной линии или позволял себе ее критиковать. Спустя многие годы – в 1997-м – Во Ибо написал, что «за 20 лет, прошедших с начала кампании против правых уклонистов до Третьего пленума ЦК КПК 11-го созыва (1978), в Китае исчезла „кипучая политическая жизнь", по выражению председателя Мао» (Во Tibo 1997: 438–439). Говоря более определенно, Мао был единственным человеком в КПК, кто имел право голоса и озвучивал линию партии. Иные точки зрения не допускались.

В поворотный момент истории, когда КПК из революционной партии трансформировалась в правящую и начинала строить на пепелище новый Китай, в стране была ликвидирована самая просвещенная часть общества. Вследствие этого самоубийственного шага Китай утратил связь со своими культурными корнями, а также лишился доступа к последним достижениям науки и техники. Под знаменем всеведущей идеологии социалистическое государство проникло в жизнь общества настолько глубоко, насколько это не удавалось ни одному китайскому правителю. Конфуцианский моральный кодекс и традиционный общественный порядок оказались дискредитированы, и у китайцев не осталось практически ничего, чтобы противостоять давлению со стороны государства, – ни внешних общественных факторов, ни внутренней моральной дисциплины. При этом у Коммунистической партии Китая, одержавшей множество побед, но еще очень молодой, не было времени создавать систему институциональных сдержек и противовесов. Под руководством несговорчивого и все более самоуверенного лидера КПК превращалась в неукротимого политического Франкенштейна.

4

Хотя Мао покончил с идейным многообразием, монополизировав идеологическую сферу, он никогда не выступал за централизованное управление. В отличие от Ленина и Сталина, считавших централизацию государственной власти в политической и экономической сферах необходимым условием построения социализма, Мао на протяжении всей своей жизни с ней боролся. Двадцатилетний опыт партизанской войны убедил его в том, что нельзя класть все яйца в одну корзину, – независимо от того, кто присматривает за этой корзиной. Во времена восхождения к власти Коммунистическая партия Китая состояла из множества разрозненных фракций, которые в одиночку боролись за выживание, почти не пересекались друг с другом и лишь периодически связывались с Центральным комитетом. Сочетание центрального командования и местного самоуправления прекрасно себя зарекомендовало.

Даже после образования КНР Мао Цзэдун за редким исключением жил в постоянном ожидании войны. В 1950-х угроза исходила от Тайваня, который поддерживали Соединенные Штаты Америки. Однако из-за разрыва китайско-советских отношений в конце 1950-х – начале 1960-х годов Китай вместо Тайваня на юге стал опасаться гораздо более грозного противника на севере – Советского Союза. Отношения Пекина с СССР ухудшились после того, как 5 марта 1956 года^[47] Н.С. Хрущев зачитал секретный доклад, в котором он разоблачил все ужасы сталинского режима и культ личности Сталина. Доклад вызвал недовольство китайского руководства, поскольку Сталина в Китае чтили как вождя мирового коммунистического движения: по всей стране его портреты висели рядом с портретами Маркса, Энгельса, Ленина и Мао. Мао вместе с другими видными китайскими коммунистами счел критику Сталина со стороны Хрущева злокозненными нападками на социализм. В последующие годы соперничество между Мао и Хрущевым в борьбе за лидерство в социалистическом лагере, различия в их взглядах на отношения капитализма и социализма, а также территориальные споры Китая и СССР привели к окончательному разрыву между Пекином и Москвой^[48]. Напряженность возрастала, антагонизм усиливался; кульминацией конфликта стали столкновения на северо-восточной границе Китая в 1969-м.

Едва ли не постоянное ощущение угрозы иностранного вторжения оказало большое влияние на внутреннюю экономическую политику Китая времен Мао. Ежечасная готовность к боевым действиям отвечала мировоззрению Мао Цзэдуна, сформировавшемуся в военное время. Она стала мощным сдерживающим фактором централизации. Если в ленинском понимании экономика представляла собой одну большую корпорацию, Мао воспринимал ее как множество самостоятельных более или менее однородных единиц. Для Мао коммуна была ячейкой общества, максимально приближенной к идеалу. Каждая коммуна выполняла весь комплекс экономических и социальных функций, будучи одновременно и сельскохозяйственным кооперативом, и производственным объединением, и военной бригадой – с детским садом, школой, а также с больницей, где пациентов принимали босоногие доктора. Коммуны существовали независимо друг от друга, горизонтальные связи между ними практически отсутствовали. Таким образом, при Мао Китай не имел социальной экономики, то есть национальной экономики как интегрированной, взаимосвязанной системы, управляемой рынком и/или центральным правительством.

При Мао Цзэдуне централизация все же имела место, но очень недолго. Политико-экономическая система, утвердившаяся в результате перехода к социализму (1952–1956), была более централизованной, чем любая другая в истории Китая. Однако Мао быстро понял, насколько серьезны проблемы, связанные с централизованным управлением. В апреле 1956-го Мао выступил с докладом «О десяти важнейших взаимоотношениях», в котором указал на «крайнюю важность» гармоничных отношений между государством, производственными единицами (фабриками в городах, коммунами в деревнях) и рабочими/крестьянами, а также между центральным и местным руководством (Мао Zedong 1967–1977 V: 284–307). О последнем Мао писал:

Полагаю, будет неверным отдать все управление центральным„провинциальным или городским властям, не оставив фабрикам никаких полномочий, никакого пространства для самостоятельных действий, никаких привилегий. У нас недостаточно опыта, чтобы делить власть и доходы между центральным руководством, провинциальными или городскими органами и фабриками. Лам следует изучить этот вопрос. Что принципиально важмо, централизация и автономия представляют собой единство противоположностей, поэтому нужны и централизация, и автономия (Ibid., 290).

В завершающей части доклада говорилось:

Одним словом, надо принимать во внимание не одну, а обе стороны, о чем бы, ни гала речь – о государстве и фабрике, государстве и рабочем, фабрике и рабочем, государстве и кооперативе, государстве и крестьянине, кооперативе и крестьянине. Учитывание только одной стороны, какой бы она ни была, вредит делу социализма и диктатуре пролетариата (Ibid., 291).

Рассуждая о взаимоотношениях между центральными и местными органами власти, Мао предупреждал:

Наша территория столь обширна, нате население столь многочисленно, а условия жизни столь суровы, что будет гораздо лучше, если инициатива будет исходить как от центрального правительства, так и от местных властей, а не проистекать из одного источника. Мы не должны следовать примеру Советского Союза, который сконцентрировал всю власть в центре, сковав местные органы по рукам и ногам и лишив их права действовать самостоятельно (Ibid., 292).

В том же докладе Мао писал:

Чтобы, построить могущественное социалистическое государство, необходимо сильное, сплоченное центральное руководство, единая система планирования и общая дисциплина для всей страны; нарушение этого единства непозволительно. В то же время следует в полную силу задействовать инициативу местных органов власти, чтобы каждый из них смог раскрыть свою индивидуальность, порожденную местными условиями (Ibid., 294).

В конце доклада Мао пишет о проблемах централизации на всех уровнях административной иерархии, не ограничиваясь центральным правительством:

Нейтральные органы власти должны позаботиться, о том, чтобы, предоставить провинциям и городам возможность проявить инициативу; последние в свою очередь должны так же поступить с округами, уездами, районами и волостями; ни в коем случае нельзя надевать смирительную рубашку на низшие органы власти. Разумеется, товарищи, работающие на низших уровнях властной иерархии, должны быть проинформированы о том, где нужна, централизация; они не вправе поступать так, как им заблагорассудится. Одним словом, централизация должна, внедряться по мере возможности и, в силу необходимости, в противном случае она недопустима. Провинции, города, округа, уезды, районы и волости должны, сохранять независимость и бороться за свои права. Борьба за них – в интересах всей нации, а не отдельного населенного пункта; эту борьбу нельзя считать проявлением местничества или неуместными притязаниями на независимость (Ibid.).

Глубокое недоверие к централизованной власти заставило Мао предпринять первую попытку реформировать экономику, вследствие которой Китай отошел от ортодоксальной модели социализма, сложившейся при Сталине. Предложение о реформе прозвучало на Третьем пленуме ЦК КПК 8-го созыва в октябре 1957 года, осуществить ее надлежало в 1958-м (Wu Jinglian 2005: 43–57; Во Tibo 1997: 548–565). Основным пунктом реформы было перераспределение власти в пользу органов местного управления. В результате местные власти получили больше автономии в планировании экономики, распределении ресурсов, бюджетной и налоговой политике, управлении кадрами. Кроме того, им поручили руководить большинством государственных предприятий. Около 88 % государственных компаний, подчиняющихся центральным министерствам и ведомствам, было передано органам местного управления (Hu Angang 2008: 250).

Меры по децентрализации дали неожиданный эффект: Мао получил возможность обращаться к провинциальным органам власти напрямую, минуя бюрократов в столичных министерствах. Местные власти в Шанхае, Оычуани и Хубэе оказались особо восприимчивы к идеям и политике «великого кормчего». В то же время органы местного управления, получив право самостоятельно распоряжаться экономикой на местах, лишь в незначительной степени несли ответственность за последствия принятых ими решений. Притом что Мао призывал к скорейшему развитию экономики, местные власти получили хорошие возможности для «большого скачка вперед».