Рудольф Эрих Распе
Приключения барона Мюнхгаузена
Часть ІІ
Приключения на море
Приключение первое
Первое в жизни путешествие, предпринятое мною задолго до поездки в Россию, ознаменовавшейся только что рассказанными любопытными эпизодами, было совершено по морю.
Возможность побывать в дальних краях сделалась моей единственной заветной мечтой еще в то время, когда я, по выражению моего дядюшки, бравого гусарского полковника с черными как смоль усами, вел тяжбу с гусиной породой и у всех пока вызывало сомнение, представляет ли белый пушок на моем подбородке зачатки гусиного оперения или все-таки мужской бороды.
Отец мой и сам провел значительную часть жизни в странствиях по белу свету и, живя дома, любил коротать долгие зимние вечера в кругу семьи, занимая нас чистосердечными и ничем не приукрашенными рассказами о своих многочисленных приключениях.
По этой самой причине мою страсть к скитаниям можно с одинаковым основанием считать как врожденной, так и привитой мне с детства, в период самой большой впечатлительности.
Немудрено, что я день и ночь бредил чудесами чужих далеких стран и ловил каждый удобный и даже порой неудобный случай, чтобы, пустив в ход и мольбы, и настойчивость, добиться согласия дражайших родителей на мой отъезд из дому. Однако мое непреодолимое желание увидеть свет очень долго не осуществлялось.
Стоило отцу обнаружить кое-какие признаки податливости, как мать и тетка тут же ожесточенно противились моим планам, взлелеянным с такой любовью, и тогда в несколько минут снова превращалось в прах все, чего я успевал достичь тонко обдуманными убеждениями.
Наконец случилось так, что к нам приехал погостить один из родственников матери. Вскоре я сделался его любимцем – он часто говаривал мне, что готов похлопотать за такого славного бойкого мальчика, когда узнал о моем юношеском горе.
В самом деле, господа, его красноречие оказалось несравненно убедительнее моего, и после долгих споров, увещеваний, возражений и доводов, к моей невыразимой радости, было решено все-таки отпустить меня сопровождать приезжего на остров Цейлон, где его дядя долгое время был губернатором.
* * *
Мы отплыли из Амстердама с важными поручениями от голландского правительства. Если не считать сильнейшей бури, то наше путешествие обошлось без особенных происшествий.
Но об этой буре я должен упомянуть ввиду ее удивительных последствий. Она разыгралась как раз в то время, когда мы стали на якоре у одного острова с целью запастись пресной водой и дровами. Шторм свирепствовал с такою яростью, что вырвал с корнями множество деревьев страшной толщины и высоты и носил их по воздуху.
Несмотря на то что эти великаны тропической растительности весили по нескольку сот центнеров, они казались нам не тяжелее кружащихся иногда у нас над головой легчайших птичьих перышек по причине громадной высоты – никак не меньше пяти миль от поверхности земли, – куда деревья увлекал порыв урагана.
Однако, когда ураган затих, каждое дерево упало стоймя отвесно вниз на свое прежнее место и тотчас пустило корни, так что вскоре исчезли почти все следы опустошения.
Только самое высочайшее из деревьев постигла иная участь.
Когда это дерево было вырвано из земли внезапно налетевшим шквалом ветра, на его раскидистых ветвях сидела супружеская чета, собирая огурцы, так как в том краю эти великолепные плоды растут на деревьях. Почтенные супруги совершили свой воздушный полет так же безмятежно, как баран воздухоплавателя Бланшара, но своею тяжестью заставили дерево уклониться от того места, где оно росло, и принять горизонтальное положение при полете вниз.
Между тем, по примеру большинства обитателей того острова управлявший ими всемилостивейший кацик[4] покинул во время бури свой великолепный дворец из боязни погибнуть под его развалинами. Но вот опасность благополучно миновала, и он уже спокойно возвращался обратно к себе через сад, как вдруг на него с оглушительным грохотом обрушилось упавшее сверху дерево и, к счастью, тут же убило его.
Этот кацик был совершенно несносный тиран, и все подданные, не исключая даже его любимцев и фавориток, были несчастнейшими творениями под луною. В громадных кладовых у него гнили съестные припасы, тогда как население, из которого были выжаты все соки, умирало с голоду.
У жителей принадлежавшего ему острова не было причин бояться внешних врагов. Тем не менее кацик определял каждого молодого парня в солдаты, собственноручно школил его жестокими побоями, чтобы посредством палки сделать из новобранца неустрашимого героя, и время от времени продавал свою коллекцию вояк соседним государям, кто дороже даст, с единственною целью – прибавить к миллионам раковин, доставшимся ему в наследство от отца, все новые и новые миллионы.
В знак благодарности за великую услугу, оказанную, хотя и совершенно случайно, почтенными супругами, собиравшими огурцы, их согражданам, они были возведены последними на освободившийся трон.
Правда, во время воздушного полета эти добрые люди приблизились на такое опасное расстояние к светочу мира, что от этого пострадало как их старческое зрение, так и внутренний свет их разума. При всем том, однако, они управляли государством до того похвально, что, как я узнал впоследствии, каждый из их подданных, принимаясь за огурцы, непременно повторял с благоговением: «Много лет здравствовать нашим кацикам!»
Починив наше судно, порядком попорченное жестокой бурей, и почтительно откланявшись новому монарху и его супруге, мы отплыли с попутным ветром и шесть недель спустя благополучно прибыли на Цейлон.
Недели через две по приезде старший сын губернатора предложил мне отправиться с ним на охоту, на что я согласился с большим удовольствием.
Этот молодой человек, с которым я, конечно, быстро подружился, был довольно крепким мужчиной, привычным к тамошнему жаркому климату: он, можно сказать, шутя переносил усиленные нагрузки, тогда как я почувствовал жестокое изнеможение после недолгой ходьбы под жгучими лучами тропического солнца и, когда мы достигли леса, отстал от своего товарища.
Усталость и зной манили меня к отдыху на живописном берегу бушующего потока, который уже давно привлекал мое внимание, как вдруг в лесной чаще раздался треск ветвей. Я оглянулся и окаменел от ужаса, увидав громадного льва. Он шел прямо на меня, ясно давая мне понять, что ему благоугодно позавтракать моим бренным телом, даже не спрашивая на то моего согласия.
Мое ружье было заряжено только крупной дробью. На долгие раздумья у меня не было времени, да и хладнокровия не хватило, и я решил выстрелить по зверю в надежде испугать его, а может быть, и ранить. Но так как от сильного страха я даже не выждал, пока лев приблизится ко мне на расстояние выстрела, то мое неудачное нападение лишь разозлило его и он с бешенством бросился на меня.
Скорее инстинктивно, чем сознательно, пытался я сделать невозможное – спастись ото льва бегством.
Разворачиваюсь – до сих пор при этом воспоминании меня мороз пробирает по коже! – передо мной, буквально в нескольких шагах, чудовищный крокодил уже разевает страшную пасть, направляясь в мою сторону.
Представьте себе, господа, ужас моего положения! Позади меня лев, впереди – крокодил, слева – бушующий поток, справа – пропасть, где, как я узнал после, водились ядовитейшие змеи.
Ошеломленный – что было бы простительно на моем месте и великому Геркулесу, – кинулся я на землю. Все помыслы, на которые еще был способен мой разум, сосредоточились на ожидании, что в мое тело вот-вот вопьются зубы или когти разъяренного льва либо же я окажусь в пасти крокодила.
Вдруг слышу какой-то громкий, но необъяснимый звук. Проходят секунды, и я наконец осмеливаюсь поднять голову, чтобы осмотреться, и…
Вы только представьте себе! К моей невыразимой радости, я убеждаюсь, что лев, в ярости кинувшийся на меня в тот момент, когда я упал ничком на землю, не рассчитал прыжка и угодил прямо в разинутую пасть крокодилу! Голова одного застряла в горле другого, и оба животных, барахтаясь, старались освободиться друг от друга.
Я тут же вскочил на ноги, выхватил свой охотничий нож и одним взмахом отрезал голову льву, так что туловище зверя покатилось к моим ногам, судорожно подергиваясь. После этого я вбил львиную голову ружейным дулом еще глубже в пасть крокодила, который тут же издох.
Одержав такую блистательную победу над двумя страшными противниками, я услышал голос моего спутника, вернувшегося за мной. Встревоженный тем, что я замешкался, он пошел разыскивать меня.
После взаимных поздравлений мы принялись измерять длину крокодила, которая составила сорок парижских футов и семь дюймов.
Услыхав от нас об этом необыкновенном приключении, губернатор выслал в лес подводу с людьми, распорядившись доставить убитых животных к нему домой.
Из шкуры льва местный скорняк нашил по моему заказу кисетов для табаку. Некоторые из них я раздарил моим новым цейлонским знакомым, остальные же по возвращении в Голландию преподнес бургомистрам, которые хотели отдарить меня целой тысячей дукатов. Лишь с большим трудом удалось мне отклонить этот подарок.
А вот из шкуры крокодила весьма искусно сделали чучело; теперь оно представляет одну из самых примечательных редкостей музея в Амстердаме, где сторож, водящий по обыкновению по залам посетителей, рассказывает всем эту мою историю.
Конечно, его повествование не обходится без прикрас, возмутительно грешащих против истины и правдоподобия.
Так, например, он выдумывает, будто бы лев проскочил сквозь всю внутренность крокодила и собирался улизнуть с другого конца, да не тут-то было.
«Знаменитый на весь мир господин барон, – так сторожу угодно меня величать, – отрубил ему голову и вместе с тем кусок крокодильего хвоста длиною в три фута.
А крокодил, – продолжает иногда рассказчик, – вишь, обиделся, что его так изувечили, – повернулся да как выхватит зубами охотничий нож из рук господина барона да как проглотит его сгоряча! Ну, разумеется, проглоченный нож вонзился прямехонько в сердце чудовищу, которому тут же и пришел капут».
Нечего и говорить, милостивые государи, насколько неприятно мне бессовестное вранье этого плута. В наш скептический век такое явное искажение истины, конечно же, дает повод людям, не знающим меня хорошенько, подвергнуть сомнению и подлинные мои подвиги, что в высшей степени больно и оскорбительно честному кавалеру.
Приключение второе
В 1776 году я отплыл из Портсмута в Северную Америку на английском военном корабле первого ранга, имевшем на своем борту сто пушек и тысячу четыреста человек команды.
Я мог бы рассказать здесь много любопытного о моих похождениях в Англии, однако предпочитаю приберечь эти истории до другого раза. Упомяну, впрочем, вскользь об одной мелочи, которая ужасно понравилась мне в Лондоне.
Однажды я имел удовольствие видеть на улице короля, ехавшего с большою помпою в парламент. Нарядный кучер баснословной тучности важно восседал на козлах парадной королевской кареты и выщелкивал своим бичом столь же отчетливо, сколь и искусно, королевский вензель GR (Georg Rex).
Что же касается нашего морского путешествия, то долгое время, надо признаться, не случалось с нами каких-либо особенных приключений. Однако приблизительно в трехстах милях от устья реки Святого Лаврентия наше судно со страшною силою ударилось обо что-то, что мы сначала приняли за подводную скалу.
Между тем, когда мы бросили лот, то не обнаружили дна и на глубине пятисот сажен.
Но самым удивительным и непонятным было то, что при этом столкновении мы потеряли руль, бушприт нашего корабля треснул пополам, все мачты расщепились сверху донизу, а две из них упали на палубу.
Одного беднягу матроса, как раз убиравшего в эту минуту грот-марс на верхней рее, с такою силою отшвырнуло в сторону, что он пролетел добрых три мили по воздуху, прежде чем упал в воду. Однако ж ему удалось благополучно спастись, благодаря тому что во время своего воздушного полета он умудрился ухватиться за хвост казары, черного северного гуся, и это, представьте себе, не только замедлило стремительность его падения, но и не дало ему утонуть – примостившись на спине птицы, вернее, между ее шеей и крыльями, он следовал вплавь за кораблем до тех самых пор, пока его не подняли-таки на борт.
Другим доказательством страшной силы удара было то, что людей, находившихся в палубных помещениях, подбросило к потолку. Моя, к примеру, голова вследствие этого резкого движения вверх совсем вдавилась в плечи, и прошло, милостивые государи, по крайней мере несколько месяцев, прежде чем она опять приняла свое естественное положение.
Не успели все мы опомниться от неожиданности и неописуемого общего переполоха, как неприятное происшествие объяснилось появлением на поверхности моря громадного кита, который, по-видимому, просто заснул, греясь на солнышке. Чудовище морское так рассердилось, когда наше судно потревожило его, что не только хвостом сорвало часть обшивки борта и повредило кубрик на палубе, но в то же время схватило со злости зубами большой якорь, висевший обыкновенно у кормы, и протащило нас за собой не меньше шестидесяти миль – по шести миль в час.
Бог весть, куда попали бы мы по его прихоти, если б якорный канат не лопнул, вследствие чего кит потерял наш корабль, а мы – свой якорь.
Возвращаясь спустя полгода в Европу, мы увидали того же самого кита невдалеке от места, где потерпели аварию. Он плавал мертвый на поверхности моря и, без преувеличения, был длиною в полмили.
Мы могли взять на борт лишь небольшую часть этого громадного животного. К нему выслали корабельные шлюпки, и мы с великим трудом отрубили ему голову и, к немалой нашей радости, нашли в ней не только пропавший якорь, но еще свыше сорока сажен каната – и то и другое застряло в дупле китового зуба с левой стороны пасти.
Это было единственное выдающееся событие за все время упомянутого путешествия.
Но постойте! Чуть было не забыл о еще одной прескверной истории.
Когда кит, ухватившись за якорь, тащил наше судно, оно вдруг дало течь и вода начала хлестать из пробоины с такой силой, что работа всех корабельных насосов не могла бы отсрочить нашу гибель и на полчаса.
К счастью, я первый заметил эту пробоину и смело бросился вперед. Отверстие было большое, приблизительно фут в диаметре. И так и сяк старался я заткнуть его, но все мои усилия были безуспешны. Наконец мне посчастливилось-таки спасти наш прекрасный корабль со всем его многочисленным экипажем благодаря удачнейшей выдумке.
Хотя пробоина была очень велика, я заполнил ее, однако, некоторой – гм-м-м – частью своего тела, и мне при этом не понадобилось даже снимать штанов, и, будь отверстие вдвое шире, ее и тогда оказалось бы достаточно.
Вы не станете этому удивляться, милостивые государи, когда узнаете, что и по отцовской, и по материнской линии предками моими были голландцы, по крайней мере вестфальцы.
Из-за моей позиции, пока я служил затычкой, мне было немножко холодно, но, впрочем, меня скоро освободило от неудобства искусство плотника.
Приключение третье
Однажды я подвергался страшной опасности погибнуть в Средиземном море.
Это было летом, недалеко от Марселя. Соблазнившись тихой погодой, я вздумал выкупаться, разделся на берегу и только что бросился в воду, как громадная рыба, завидев меня, кинулась ко мне с разинутой пастью.
Мешкать было нельзя, но и думать о бегстве было делом напрасным. Я успел только свернуться клубком и в таком виде проскочил сначала в горло, а потом и в брюхо проглотившей меня рыбы.
Здесь, как вы, милостивые государи, можете себе представить, некоторое время я находился в совершенных потемках, но и в довольно приятном тепле. Вероятно, мое тело сильно тяготило желудок чудовища; поэтому я надеялся, что оно приложит все старания, чтобы от меня избавиться.
Ожидая желанного момента, с умыслом начал я возиться в довольно-таки просторной темноте, кувыркаться и выкидывать различные штуки с целью ускорить свое освобождение.
Но, по-видимому, ничто не раздражало так прожорливую тварь, как быстрое движение моих конечностей – ведь мне вздумалось исполнить в ее внутренностях настоящую шотландскую пляску, и я знай себе притопывал в рыбьей утробе и кружился как волчок.
Рыба стала метаться, словно бешеная, издавая страшный рев и выскакивая наполовину из воды почти отвесно. Тут она была замечена командой проплывавшего мимо торгового итальянского судна и за каких-нибудь несколько минут убита гарпунами.
Как только ее тушу втащили на борт, я услыхал, что люди совещаются и спорят между собою, как лучше вспороть свою богатую добычу, чтобы получить возможно большее количество жира. Понимая итальянский язык, я пришел в жестокое беспокойство, так как опасался, что их ножи вспорют заодно и меня. Ради большей безопасности я разместился в самой середине рыбьего желудка, где с избытком хватило бы места для двенадцати человек, предполагая, что матросы приступят к делу с какого-нибудь края. И только передо мною мелькнула узкая полоска света, как я во все горло крикнул, что весьма рад познакомиться с почтенными господами и с их помощью освободиться из вынужденного заточения, где едва не задохнулся.
Невозможно с достаточной живостью описать изумление, отразившееся на лицах всех присутствовавших на корабле, когда они услыхали человеческий голос из рыбьего нутра. Это изумление, конечно, возросло еще более, когда они увидали вылезающего оттуда голого человека.
Ну, конечно, милостивые государи, тут я рассказал им обо всем, происшедшем со мной, как рассказываю теперь вам, причем мои избавители никак не могли вполне надивиться услышанному.
Подкрепившись и утолив жажду, я снова прыгнул в море, чтобы хорошенько вымыться, а потом поплыл к берегу, где оставил перед купаньем свою одежду, и нашел ее в целости на прежнем месте.
Насколько мне помнится, я пробыл добрых полтора часа заточенным в желудке чудовищной твари.
Приключение четвертое
Еще когда я состоял на службе у турецкого султана, мне нравилось кататься на небольшой яхте по Мраморному морю и любоваться живописнейшим видом – роскошной панорамой Константинополя, в том числе и сералем султана.
Однажды поутру во время такой прогулки, залюбовавшись красотой безоблачного неба, я вдруг различил в вышине какой-то круглый предмет величиною приблизительно с биллиардный шар, под которым висело еще что-то. Не теряя времени, я тотчас сбегал в каюту за моим лучшим и самым длинным ружьем для охоты на птиц, без которого, по возможности, никогда не выхожу из дому, зарядил его пулей и выстрелил по летящему предмету, но без всякого толку.
Тогда вместо одной пули я забил в ружейное дуло две; однако и второй выстрел оказался таким же неудачным. Только третий, с зарядом в четыре или пять пуль, пробил с одного боку мою загадочную мишень и заставил ее опуститься.
Представьте же себе мое изумление, когда саженях в двух от нашей яхты показалась прелестная позолоченная колясочка, подвешенная к громадному воздушному шару, превосходившему своим объемом самый большой церковный купол. В этой колясочке находились мужчина и половина бараньей туши, по-видимому, зажаренной.
Опомнившись от неожиданности, я немедленно распорядился втащить на борт судна этого человека, рисковавшего утонуть по моей вине. И тут мы все обступили незнакомца тесным кругом, с любопытством рассматривая такое диковинное средство передвижения.
У воздухоплавателя, по типу внешности походившего на француза – его французское происхождение в дальнейшем подтвердилось, – из обоих карманов камзола висело по две часовые цепочки с множеством брелков, на которых, надо полагать, были изображены миниатюры – портреты высокопоставленных дам и господ. К каждой петлице его кафтана была прицеплена золотая медаль, по крайней мере во сто каратов ценою, а на каждом пальце блестел перстень с бриллиантом. Карманы у этого счастливца оттопырились от множества кошелей, набитых червонцами, они тянули его к земле.
«Боже мой, – подумал я, – должно быть, он оказал особенно важные услуги человечеству, если высокопоставленные господа и дамы, вопреки воцарившейся теперь повсеместно скаредности, очевидно, завалили его подарками».
При всем том незнакомец чувствовал себя так плохо после стремительного падения с высоты, что едва мог ворочать языком. Однако немного погодя он несколько оправился и рассказал следующее:
– Хотя у меня не хватило бы ни способностей, ни знаний, чтобы изобрести самому этот воздушный экипаж, но зато я наделен с избытком отчаянной смелостью акробатов и канатных плясунов, для того чтобы садиться в него и многократно подниматься на нем под облака и даже выше.
С неделю тому назад, а то и больше – я потерял счет времени, – поднялся я на своем шаре с Корнваллийского мыса в Англии, захватив с собой живого барана, чтобы, проделав с ним в воздухе различные жонглерские фокусы на глазах у нескольких тысяч зрителей, бросить его в толпу. К несчастью, десять минут спустя после моего подъема ветер вдруг резко переменился и, вместо того чтобы нести меня в Эксетер, где я рассчитывал опуститься, помчал к морю, над которым, должно быть, я и носился все время на неизмеримой высоте.
Хорошо еще, что мне не удалось приступить к жонглированию с бараном и он не был выкинут мною за борт.
На третий день моего воздушного путешествия я решился заколоть его ввиду нестерпимого голода. В то время луна оставалась уже далеко подо мной, и к концу шестнадцатичасового подъема я подлетел настолько близко к солнцу, что спалил себе брови. Пользуясь случаем, я, предварительно сняв шкуру с бараньей туши, выставил ее в том месте в корзине, где солнце припекало сильнее всего или, иными словами, куда шар не отбрасывал тени, причем мясо вполне прожарилось и аппетитно подрумянилось за каких-нибудь три четверти часа. Это жаркое и служило мне единственной пищей несколько дней.
Здесь рассказчик умолк, вглядываясь в окрестности. Когда же я сообщил ему, что в зданиях напротив нас помещается сераль турецкого султана, он был крайне поражен, так как, очевидно, ожидал попасть совсем в другое место.
– Причиной столь долгого моего полета было то, – продолжил наконец воздухоплаватель, – что у меня лопнула бечевка, привязанная к внутреннему клапану воздушного шара, предназначенного для выпускания воспламеняющегося газа. Если бы вы не выстрелили в шар и не пробили бы его, то, чего доброго, я был бы обречен, подобно пророку Магомету, носиться в воздухе между небом и землей до дня Страшного суда.
Золоченую колясочку наш француз имел великодушие подарить моему шкиперу. Что же касается шара, то от повреждения, причиненного ему пулей, он разорвался в клочья, опускаясь на землю.
