Рустам Рахматуллин
Две Москвы: Метафизика столицы
Республика
Московский Капитолий, дом Пашкова воплощает аристократическое, шире – дворянское начало подле или против монаршего начала Палатина, Кремля.
В опричнину московский Капитолий и московский Палатин, казалось бы, меняются местами. Аристократия царит в Кремле. Однако настояние, с которым проводилась мысль о княжеском достоинстве и частности опричного царя и ограждалась эта частность, – патрицианское, капитолийское, не царское, но княжеское настояние. Так дом Пашкова соотносится с Дворцом сенаторов как центром местной власти Рима.
Дж. Б. Пиранези. Вид Римского Капитолия… Гравюра. Середина XVIII века. Слева церковь Санта Мария ин Арачели, справа – Капитолийская площадь с Дворцом сенаторов
Капитолийское в Арбате сказывается доныне, в нашем представлении о нем как самом аристократическом конце Москвы. Хотя его аристократия изрядно перемешана с избранной тысячей сперва опричного, потом дворянского и, наконец, интеллигентского сословия.
Так чувствует капитолийскую природу Пашкова дома Алленов:
«Екатерина II иронически называла Москву «республикой». На протяжении всего петербургского… периода русской истории Москва формировалась и, так сказать, «держала форс» как город частной жизни, город особняков и в градостроительном, и в психологическом, культурно-бытовом аспектах, будучи знаменита своими «особями» – чудаками и оригиналами. Увековечивший имя никому не ведомого Пашкова, земельного откупщика, в точном смысле спекулянта…, дерзающий красоваться со стороны Замоскворечья на равных с панорамой Кремля, баженовский шедевр является, пожалуй, самым выдающимся памятником этой антиимперской республиканской московитости».
Но возможна московитость Иванца Московского, анти-республиканская и анти-аристократическая. И равно возможно противостояние Кремлю из положения петровской антимосковитости, прямо имперской.
Часть V
Москва – Константинополь
Галата
Морской пейзаж Константинополя трудно вместить в речной, континентальный пейзаж Москвы. Несовпадение масштабов и количества воды мешает видеть сходство принципа. Однако принцип сходен.
Как мысовому треугольному Кремлю – Арбат, так мысовому треугольному Царьграду противолежит Галата, пригород за водным пограничьем Золотого Рога. Как Неглинная в Москву-реку, – Золотой Рог течет в Босфор. И как Арбат, Галата есть пригород за меньшей водой. Ландшафт, готовый к царским бегствам и другим трагическим делениям.
Изгнавший крестоносцев император Михаил VIII Палеолог отдал Галату генуэзцам, своим союзникам, за выход из латинской коалиции. С тех пор Галата есть иное города, его Арбат. Последствие победы над Латинской империей, как называлась крестоносная империя на месте православной, Галата удержала на Босфоре католическое знамя, поскольку Генуя взяла от Михаила суверенитет над византийской экономикой.
Через сто лет, в очередную династическую и гражданскую войну, Галата приютила ставленника генуэзцев Андроника IV, оставившего город Иоанну V.
Галата и в Стамбуле остается вестерном. Архитектурно это всякая Европа, здесь и ее посольства (ныне консульства). Из-за Галаты наступают небоскребы.
Попятная Энеида
Отыскание Константинополя в Москве осложнено тем обстоятельством, что сам он был архетипическим примером царского побега и переоснования столицы. Драматическая диалектика Москвы как Рима в том, что Риму полагается Константинополь – отрицание. Царское бегство. Константинополь одновременно внутри и вне Москвы. На берегах Неглинной – и на берегах Невы.
Константинополь на гравюре К. Буондельмонти. 1422. Прорись. Национальная библиотека Франции. В северной части города, за Золотым Рогом, – Галата
Если правда, что в константиновом искании столицы городку Визáнтию предшествовала Троя, Илион, – то бегство Константина было попятной Энеидой. Он искал вернуться в точку исхождения имперской власти. Ей, воцерковлявшейся, менявшей санкцию, вновь предстояло овладеть пространством собственной Империи.
Осада Константинополя турками в 1453 году. Книжная миниатюра. XV век. Слева, за Золотым Рогом, – Галата
Попятным ходом русской Энеиды были опричнина Ивана, Яуза и Петербург Петра. Они, как к русскому Энею, возвращались к Рюрику и ранне-княжескому типу власти. В разгроме Новгорода Грозным Энеида на возврате стала Илиадой.
Жертва царевича
Как Константин бежал из Рима на Босфор, Петр из Москвы бежал на Яузу, позднее в Петербург. Беглец осознавал и культивировал это подобие: Великий Константин есть непременная фигура апологетики и эмблематики Петра. Царевич Алексей убит Петром по знаменитому примеру Константина, убившего царевича Криспа (исследование Марии Плюхановой).
О казни Криспа помнил также Грозный: «Вспомяни же и в царех великого Константина, – писал он Курбскому: – како, царствия ради, сына своего, рожденного от себе, убил есть!» Цитируется Символ веры: царь уподоблен Богу Отцу, отдавшему Сына в жертву. Отсюда шаг до царского безумия, если, конечно, он уже не сделан. По мысли Александра Панченко, сыноубийство Грозного не столь нечаянно, как кажется: ад слышал эти царские слова.
Из лет, предшествовавших катастрофе, дошел народно-песенный рассказ «О гневе Грозного на сына» – о смертном приговоре, вынесенном царевичу отцом. И даже разным царевичам в различных записях сказания.
В каждой редакции дядя царевича, боярин Никита Романович Захарьин-Юрьев, кем-либо подменяет племянника на плахе (в одном из вариантов – самим Малютой) и наутро предъявляет безутешному царю живого сына. Выбирая за такое своеволие награду, Никита Романович, согласно одному из списков песни, просит дать ему «прощеную слободу». В имени слободы запечатлелась народная мысль об опричнине как об уделе избранных, прощенных на страшном царском суде.
Часть VI
Москва – Иерусалим
Арбат и Арбатец
Реконструируя метафизический посыл опричнины, Андрей Юрганов обратил внимание на 45-ю главу из Книги пророка Иезекииля:
«Когда будете по жребию делить землю на уделы, тогда отделите священный участок Господу <…>; да будет свято это место во всем объеме своем, кругом. <…> И во владение городу дайте <…>, против священного места, отделенного Господу; это принадлежать должно всему дому Израилеву. И князю дайте долю по ту и другую сторону, как подле священного места, отделенного Господу, так и подле городского владения, к западу с западной стороны и к востоку с восточной стороны <…> Это его земля, его владение в Израиле, чтобы князья Мои вперед не теснили народа Моего, и чтобы предоставили землю дому Израилеву по коленам его» (Иез. 45: 1, 6–8).
Юрганов видит этот текст осуществленным в истории Москвы. Место для Господа отождествляется с Кремлем, владение народа или города – с Большим посадом (Китай-городом), а доля князя (князя, не царя!) – с арбатским западом и с яузским востоком.
Действительно, в московскую опричнину вошли, кроме Арбата, Воронцовский царский дом и его слободы на нижней Яузе. Это пространство за Покровским и Яузским бульварами, на стержне Воронцова Поля – улицы к былому царскому дворцу, и несколько за Яузу.
Другой путь ко дворцу остался переулком, некогда носившим имя Малый Арбатец (ныне Дурасовский). Предположение в копилку академического знания: «Малый Арбатец» означает малую, кроме Арбата, опричнину.
Воронцово (Малый Арбатец) на панораме Москвы П. Пикарта. 1707. Фрагмент. На вершине холма (справа) выделяется, предположительно, церковь Благовещения (Ильи Пророка)
Земщина вернулась в Воронцово с Ополчением 1611 года. Его вожди Прокофий Ляпунов, Иван Заруцкий и князь Димитрий Трубецкой встали за Белым городом, один у Яузских ворот, а двое – против Воронцова поля. Не очень ясно, где эти «у» и «против», но известно, что Ляпунов, убитый казаками в ополченских таборах, был погребен при церкви Благовещения в Воронцове, некогда дворцовой.
Так ландшафтная способность Малого Арбатца противостоять Кремлю была востребована для изгнания поляков. А Второе ополчение использует для этого Арбат.
…Устройство будущего Иерусалима, открывшееся Иезекиилю, иерархично: две доли князя уравновешивают и возносят место Господа, Его святилища. Княжьи места – только предместья этого святилища.
Значит ли это, что Иван, впадая в историческое прошлое, впадал и в профетическое будущее, в послевременье? Что прибегал к архаике для новизны? Что умалял, развенчивал себя во князи в скором присутствии Царя царей, Которому и оставлял святилище Кремля?
Тогда Опричный двор и образный его преемник дом Пашкова, оставляя Кремль, определяют его именно святилищем, местом Царя царей.
Если опричный царь действительно руководился Книгой Иезекииля (что, по Юрганову, отобразилось и во внутреннем устройстве Опричного двора), то отношение Ивана ко Кремлю оказывается по крайней мере двойственным. Сложнейшим, чем позднее у Петра. Как дом Пашкова и как самый холм Арбата, опричнина поставлена предпочитать между борьбой с Кремлем и дополнительностью ко Кремлю. Иван хотя бы внешне затруднялся предпочтением; отсюда постановка с верховенством Симеона и превознесением Кремля.
Петр одолеет это затруднение и внутренне, и внешне. Настолько, что даже «кесарь» Ромодановский, сей новый Симеон, переберется из Кремля на Яузу, парадоксально сочетав обязанности подставного земского царя с обязанностями Малюты.
Средняя Яуза Петра преемственна от нижней Яузы Ивана, Малого Арбатца. Петр со своими резиденциями отступает вверх по Яузе, поскольку город наступает: Воронцово после Грозного лишается дворца и частью входит в очерк новых стен Москвы. На средней Яузе Петр сохраняет формулу опричнины как загорода против земщины как города.
Дворец Ирода
Если видение пророка Иезекииля отражено в строении и зрелище Москвы, тем более отражено в них устроение и зрелище земного Иерусалима. Это зрелище преломлено через кристалл Пашкова дома.
«На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое…»
Прервем цитату, чтобы лишний раз не называть имен двоих: героика злорадного романа «Мастер и Маргарита», увы, темна. Однако сам роман необходим и неминуем в разработке нашей темы. Не как беллетристика, но как метафизическая интуиция о городе. Роман Булгакова есть наблюдение Москвы как Иерусалима на архитектурном материале Нового времени.
Две реплики на крыше – вопрос: «Какой интересный город, не правда ли?» и ответ: «Мессир, мне больше нравится Рим» – комментирует Михаил Алленов:
«…Установлена сопоставимость Рима и этого «интересного города». <Но> равновеликий Риму не-Рим в историко-культурных параметрах есть центр не земного, а духовного владычества – Иерусалим…Известный бином политической мифологии «Москва – Третий Рим», он же «Второй Иерусалим», перенесен в сталинскую империю и связан с современной Москвой». «Зеркальное подобие Москвы и Ершалаима текстуально выявлено с самого начала. Тогда как римская ипостась этого подобия выговорена лишь в развязке. Простая фраза Азазелло, произнесенная с высоты Пашкова дома, разворачивает образ этого двуединства совершенно тем же способом, как это делает баженовский шедевр». Поскольку выбором архитектурных средств «…Баженов локализовал римское присутствие именно здесь, рядом, но за пределами Кремля. Тем самым он произвел операцию вычитания из Третьего Рима, он же Второй Иерусалим, собственно римского, романского компонента, указав, следовательно, на Кремль как на не-Рим, но затронутый в окрестностях римской экспансией. Он создал таким образом точку, где Москва предстает как одна из экзотических провинций Римской империи, вроде той, какой некогда был Иерусалим…»
С минутной стилизацией антично-римского воззрения, в котором средоточие Земли низведено на степень экзотической провинции, соседствует у Алленова постановка Иерусалима и Москвы превыше Рима: «Конфессиональный аспект идеи «Москва – Третий Рим» <…> – это Москва как центр подлинной святости, впервые воссиявшей не в Риме, а в Иерусалиме».
Среди зеркальных подобий Ершалаима и Москвы Булгаков выстроил подобие между Пашковым домом и романной резиденцией Пилата – бывшим дворцом Ирода Великого. С балкона дворца Пилат, с крыши Пашкова дома Воланд наблюдают приближение грозовой тьмы от запада. Гроза застает обоих на тех же местах. С тех же мест оба следят закат в зеркале стен и окон города. Обоим там и здесь является Левий Матвей. Словом, параллельный чертежный перенос.
Несколько линий переноса текстуально не проявлены, но очевидны всякому знакомому со зрелищем Москвы, именно Боровицкой площади. Храм за стеной на восточном холме (Второй, на месте Храма Соломонова) – и «противостоящий храму на западном холме дворец Ирода» с колоннадами и статуями, с помещенным в него прокуратором. Дворец обращен к Храму балконом с колоннадой. На городскую площадь и к ристалищу в долине междухолмия (Тиропеонской долине в Иерусалиме) Пилат спускается по лестнице на склоне сада. (Лестница на склоне перед Пашковым домом появилась при Булгакове, в 1930-е. Тогда же уничтожена ограда парка вдоль Моховой.)
Западным холмом в романе именуется гора Сион, восточным – Храмовая гора. Противостояние дворца и храма зрительно преувеличено: подлинный Иродов дворец был отдален от первой террасы холма. В романе он приближен к междухолмию словно под впечатлением московского пейзажа. Булгаков вчитывал один пейзаж в другой.
Иерусалим. План XVII века, исполненный в Амстердаме. Британская библиотека.
План ориентирован на запад. Вид от Елеона.
Внизу – Иосафатова долина с потоком Кедрон.
За Золотыми воротами, к которым ведет дорога от моста, – Храмовый двор с мечетью Купол Скалы на месте Второго Храма.
Левее (южнее) Храмового двора – опустевший холм Офель с выходами подземелий города Давидова.
В центре выделяется храм Гроба Господня на вошедшей в городскую черту Голгофе.
В линии западной (дальней) стены – Цитадель (Башня Давида). Левее (к югу от нее), в особой ограде, – Сионская Горница
Согласно Иоанну, Христа повели к Пилату в римскую преторию (Ин., 18:28). По Матфею, взяли от Пилата в преторию на бичевание (Мф., 27:27). Претория в традиции отождествляется с Антонией (Антониевой башней). Именно Антония служила цитаделью римского имперского присутствия. Но место этой цитадели – к северо-западу от Храма, на продолжении его платформы, на выступе скалы. Рядом предание располагает дом Пилата, и отсюда начинается счет стадий Крестного пути.
Счет осложняется тем обстоятельством, что прокуратор отсылал Иисуса к Ироду (тетрарху Ироду Антипе, сыну Ирода Великого), от которого Тот потерпел насмешки и уничижение (Лк., 23: 7–11).
Сказать, что поселив Пилата на западном холме, Булгаков перепутал место, значит не сказать, что он сначала перепутал, подменил Христа. Только Булгаков знал, где именно Пилат беседовал с Иешуа Га-Ноцри, отвечающим на «Что такое Истина?» словами «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова…»
Но интуиция Булгакова о римской ипостаси Иродова дворца точна. Иродианскую династию поставил в Иудее Рим. Один из корпусов дворца Ирод Великий назвал Цезарионом в честь Октавиана. Дворец на западном холме яснее противостоит восточному холму, чем римская Антония, которая есть только прибавление восточного холма. Антония, напротив, послужила цитаделью Иерусалима против Тита.
Д. Робертс. Иерусалим. (Цитадель с городской стороны.) 1839. Справа в глубине – храм Гроба Господня
Иродов дворец и дом Пашкова суть знаки римского начала против Иерусалима и Москвы. Однако дом-дворец не вычитается из этих городов, как внешний знак, а пребывает в них как внутренний знак внешнего. Как обернувшаяся в город цитадель.
Дворец на западном холме, по версии Булгакова, есть образ овладения скорее чем владения по праву. Прислонясь ко внешней ограде Иерусалима, дворец глядит фасадом и заставкой географического запада и Западной империи, заморской власти. Можно сказать: фасадом моря, поскольку словом «море» нарицался запад, как в Книге Иезекииля. Что тьма от запада и тьма от моря – одна и та же тьма, Булгаков знал.
Граница Рима с Иерусалимом у Булгакова проходит через Иерусалим, Рима с Москвой – через Москву.
Место Давидово
Иерусалимская традиция считает Иродов дворец на западном холме древнейшим царским местом. Цитадель, оборонявшая и город, и дворец, как камень в перстень вправленная в городскую стену, слывет Башней Давидовой. На деле башен в Цитадели семь, Ирод построил три из них. Южнее Цитадели, также на Сионе, чтут Давидову могилу.
Отдавая Иродово Давиду, традиция, по сути, доверяет поздней Цитадели роль библейской крепости Сион, иначе города Давидова, первоначального Иерусалима. Ирод и Давид суть имена иерусалимской цитадели, обращенные внутрь и вовне. Давид как будто обращает цитадель к защите города, а Ирод – против города.
Библейский, подлинный город Давидов занимает иное место – южный мысовой отрог восточной, Храмовой горы, Офель (Офел). Имя Сион ушло с восточного холма на западный не позже I столетия от Рождества Христова. Иосиф Флавий называет его так в 70-х.
На склоне нового Сиона помещался Верхний город, облюбованный аристократией. Это была эллинизированная среда, наследница культуры македонского завоевания, господства Птолемеев и Селевкидов. Уже в этом смысле верхний город был Арбатом Иерусалима. Именно его венчали Иродов дворец и Цитадель.
Д. Робертс. Цитадель Иерусалима с внешней стороны стен, Башня Давида. 1839
Римляне Тита пощадили в Верхнем городе лишь Цитадель, расположив в ней новый лагерь. В восточной половине города были разрушены Антония и самый Храм.
Восточный холм, Храмовая гора, отождествляется, конечно, с Соломоном. Его дворец также стоял на Храмовой горе.
В новозаветной иерусалимской топографии Давид и Соломон яснее представляются на двух холмах, чтоб не сказать: как два холма. С восточного холма на западный яснее, чем ступенями восточного холма, видится перенос Ковчега из Скинии Давида в Храм.
Или Давид, словно согласный с Иезекиилем, уходит с восточного холма как места Бога, у Которого он только князь?
Иносказуя Иродов дворец, московский дом Пашкова по определению, во всяком случае булгаковскому, означает Башню Давида (Цитадель). Дому идет имя Давид.
Начальные холмы Москвы, восточный Боровицкий и западный Ваганьковский, спорят, как иерусалимские холмы об имени Давида. Оба спора – о начальном месте города. Оба – о царском месте. Оба – между городом и замком.
Иерусалим и Рим сличаются холмами цитаделей, холмами знати. Напрямую – и через сличение с Ваганьковским холмом Москвы. Башня Давида – иерусалимский Капитолий.
Вселенское и местное
В разнообразно разделенном Иерусалиме, городе на строгом юге; в этом средокрестии Земли, где сходятся все доли мира, Булгаков усмотрел границу Запада с Востоком. Римской метрополии – с равновеликой ей в духовном измерении провинцией. Языческого Запада, заката, моря – с Востоком Ближним, горячей сушей единобожия в канун восхода христианства.
Однако не восточная, а западная половина Иерусалима, где Голгофа и Сион с Сионской горницей, стала и остается христианской. (С особым выделением армянской четверти.) Восточная же половина с Храмовой горой стала на четверть иудейской, на другую четверть – мусульманской.
Христианский универсализм воспользовался римским. Провиденциальность Рима, приготовившего мир для проповеди Нового Завета, сознавалась проповедниками уже в первые века от Рождества Христова, много раньше Константина. Святой Григорий Богослов учил, что «…Государство христиан и Римское государство выросли одновременно, и Римское превосходство зародилось с пребыванием Христа на земле, а до этого оно никогда не достигало монархического совершенства». «Рах romana создал не Август, а Христос», – формулирует, ссылаясь на святого Григория, Иоанн Мейендорф.
Не слишком погрешая против строгой географии и точно следуя метафизической, Булгаков пропускает иерусалимский мировой меридиан через Москву, город на севере.
Москве как христианке трудно строить отношение вселенского и местного между своими старшими холмами. Конечно, дом Пашкова, нарядившись романо-европейцем, думает сказать, что Кремль наряжен слишком местно. Однако Кремль со времени Ивана III есть Рим; душа его соборов найдена однажды итальянско-русской.
Напротив, дом Пашкова произрос на почве самой местной – почве княжеской, опричной собственности, государева удела.
Всякая опричнина, лучше сказать опричность, как опыт переоснования, трансляции столицы, строит оппозицию вселенского и местного. Неявный в грозненском побеге (церковь Петра и Павла Опричного двора), вселенский вектор явно вычерчен в петровском, петербургском бегстве. И в павловском, как русское мальтийство, проект соединения церквей под властью императора России.
