Сабина Тикхо
На языке эльфов
А я вздыхаю. Наверное, получается разочарованно. Плечи поднимаются выше, а потом резко опускаются. Я поддеваю рукой вторую лямку рюкзака и надеваю его полноценно.
– Знаешь, что самое интересное? – Шаг назад непроизвольно, команда телу – расстояние. – То, что я рассказал тебе о жизни, смерти и самоубийстве, а разговор все равно перетек к теме секса.
Ты мотаешь головой. Наверное, хочешь меня перебить, возразить, оборвать. Только я закончил, Чоннэ. Глазами. Вздохом. Тоном. Заканчивать несложно, когда нет начала.
У тебя получается даже моргать трогательно, растерян немного, возможно, думаешь, что сказал что-то не то, скатился, лажанул. Я вижу, как ты смотришь. Но откуда мне знать, что ты думаешь этими своими глазами? Этими ресницами и интервалами взлетов и падений? Этой азбукой Морзе собственной точки зрения.
Ты обворожителен, но дело ведь не в обаянии? Я достаточно мудр, чтобы не поддаваться таким чарам. Мне не очень по душе ваша разновидность любви с ее кратковременной дешевой магией. Она похожа на остатки конфетти на асфальте наутро после Дня Независимости.
– Если дело с самого начала было в желании со мной потрахаться, это твоя самая бесперспективная задумка. – Я разворачиваюсь к дверям, а ты молчи и слушай. – Делай лучше то, что делал. Клей первокурсниц, ходи с парнями в стрип-клубы и пачкай свои губы.
Уйти несложно. Нужно развернуться и скрыться.
– Итан, подожди!
Так и делаю. Оставляю тебя на холоде, который ты совсем плохо переносишь. Оставляю я. Решение принимаю я. Последнее слово – за мной. А чувство внутри – предатель. Скребет, оставляет полосы от ногтей, лезет к ушам по всем внутренним лестницам и шепчет то же, что и небо каждую ночь:
Ты
уже
убит.
6
Иногда мне все еще кажется, что времена вот-вот изменятся, повернутся другим углом и высосут ту часть свободы, которую я так ценю. Без которой я жил слишком много и часто.
Утром всегда немного страшно. Просыпаюсь и прислушиваюсь: что там. За стенами и окнами, какие правила, что за нравы. Вспыхнула революция последних, пока я спал? Надо ли теперь печься о выживании? Скрываться? Молчать? Стараться быть незаметным? Какие правила у этого дня?
Я все еще могу взять в руки умную машину и спросить все, что хочется? Сегодня мне очень хочется узнать, кто правил в Норвегии в тринадцатом веке. Потому что не знаю ответа.
В Норвегии никогда не был и за все жизни так и не выяснил, как дышала или задыхалась эта страна. Сколько в ней утонуло, сгорело, родилось заново. Кто стоял над людьми и давился под ними.
Утром я спрашиваю себя: у меня все еще есть возможность? Или «не знаю» опять означает смерть?
Если спросить, какое изобретение мне кажется величайшим за пределами медицины и важных для физического существования вещей, я, наверное, скажу «интернет». Скучно говорить о грязи и ерунде, появившихся впоследствии, пресно и истрепанно. Неинтересно. Самое важное – видеть плюсы.
Всегда видеть. Мне, возможно, их наблюдать проще, чем тем, кто не знал жизни без Всемирной паутины. А я вправе считать интернет магическим артефактом и думать о нем лучше и больше остальных. Сегодня, если ввести в поисковике «Кто правил в Норвегии в тринадцатом веке?», не получаешь с лету конкретного имени.
Это мне нравится больше всего. Выкрутасы истории человечества, в которых даже в век быстрой еды, ввода и реагирования все равно надо копаться. Мне нравится, что не на все есть запрограммированный короткий ответ. Такой, когда интересуешься, «как получить зеленый».
«Зеленая краска получается смешиванием желтого и синего цветов». Здорово.
«Кто правил в Норвегии в тринадцатом веке?» Вот ссылки, читай, понимай, думай.
Потому что в Норвегии в это время власть не ассоциировалась с одним человеком. Там все решали, толкаясь и конфликтуя, кто же должен выбирать королей – бог или люди. Делили, ворошили, провоцировали гражданские войны и никак не могли разобраться, кто же круче. Монархия – духовенства. Духовенство – монархии.
Сегодня мой понедельник начался с того, что и всегда, – я проснулся и посмотрел на соседа. Он, уже одетый, сидел на просторах интернета с ноутбуком на коленях и крупных наушниках на голове. Не знаю, чем он всегда там занят так рано, но занят, и это главное. Для меня это благое сегодня.
Поэтому я чистил зубы и думал о Норвегии.
На стекле в ванной комнате у нас тринадцать черных точек в основании. Это тринадцатый век. Моя попытка отвлечься от неприятных ощущений и искусственно расшуметься в собственной голове.
Шумы. В самом начале люди говорят тихо, но звучат громко – шумно: подсознательно всегда хотят, чтобы обсуждаемый слышал, что о нем думают.
А я слышать умею отлично. Так что знаю, что меня считают эгоцентриком, не способным допустить, будто есть еще чье-то мнение. Этим тут объясняют отрешенность и скупость во взаимодействии с окружающими.
На курсе социологии учится Майлз Элджо – парень по кличке Мерлин. Он покрывает гелем волосы, носит длинные черные плащи и красит губы блестящей черной помадой. Он занятный и очень, очень самодостаточный. Ему ничего не мешает иметь уйму знакомых со всего студенческого потока и вполне обозначенный круг друзей.
А Эльф с философско-психологического совсем другой тип.
Так они говорят. Bizarre. Самое частое слово в коротеньких разговорах за спиной, которое я слышал на языке этой страны.
Он чудаковатый.
С ним никто не общается.
У него отменная память.
Он дает емкие ответы.
Странно смотрит.
Повсюду бродит, как привидение.
Он повернутый толкинист.
У него татуировка на шее с правой стороны.
Это слова на искусственном языке эльфов, разработанном Толкиным, погугли!
Люди отчего-то очень любят думать громко. Во всеуслышание.
А мне нравится молчать, когда ничего не спрашивают. В народе у молчания гораздо больше шума. Но с годами я перестал молчать, и мне понравилось говорить, если и когда начинают спрашивать. Когда люди не понимают, кривят лица и больше не связываются.
Я избегаю ощущения превосходства, просто сохраняю статус-кво и привыкаю к расстоянию. Радуюсь, когда можно отпугивать рассказами и особенностями своей сути. И вопросам, которые заканчиваются быстро из нежелания знать ответы. У меня лишь истории о смерти и кратком миге рождения. Никаких увеселительных баек, бурных романов, жарких ночей или холодного пива по утрам. Я чудаковатый, но для людей все равно скучный.
У них шумная природа. Они любят тишину лишь условно. Для чего-то. Сна, работы, кино. Не условно – единицы. Маленький процент. Такие, как говорил отец, когда-то в прошлых далеких жизнях были эльфами. Не самоубийцами с вечной памятью, как я, а ушедшими в сильной тоске или скорби, погибшими естественной смертью. Теперь не помнят, кем были тысячи лет назад, но остатки эльфийской натуры всегда сохраняются в ростках и стеблях перерождающихся душ.
За все время я встречал таких очень и очень мало – чем громче мир, тем меньше тяготеющих к тишине. И это не естественный отбор. Всего лишь очередной пример того, как природа пытается заботиться о тех, кто живет с ней бок о бок.
Ты ведь тоже пример того, как она пытается заботиться. Не о человечестве – тогда бы она сделала тебя женщиной – а исключительно обо мне. Не знаю, учитывает ли она мое несогласие, мое отторжение, мое ощущение. Мою борьбу.
Понимает ли, что я думаю сегодня о Норвегии, чтобы не думать о тебе? Ты же олицетворение шума, Чон Чоннэ. Тебя все зовут Джей. Тебя зовут. Громко. Я много раз слышал. Ты зовешь других с тем же шумом и даже спишь так, что вокруг вибрируют воздушные вихри и появляется ощущение, будто гремят вагоны.
Гремят у меня внутри. Такой шумный человек рано или поздно устанет от тишины. Согласно наблюдениям, рано. И это хорошо. Мне хватает мудрости помнить, что это удача – закончить раньше, чем станет поздно.
Сегодня я сижу в библиотеке и читаю о Норвегии, чтобы напомнить себе, что единственное существо, которого никогда не будут утомлять мои ответы, это я сам.
«Riksmotene» означает государственное собрание, если верить сайту с подробным описанием всех этапов норвежской истории. Эти собрания возникли в одна тысяча пятьдесят втором году с одобрения и короны, и духовенства, чтобы стать местом утверждения законов, политических событий, внеш…
– Привет.
Разве это не предательство – когда тело реагирует перекатной волной сверху донизу от шести букв, разодетых твоей воздушной униформой? Очень похоже на чувство, которое сковывает в момент, когда мачта корабля-аттракциона поднимается на самый верх. Говорят, это называется «дух захватывает».
Красиво.
И страшно. Тело отдать – одно. Пустить к сути, сдаться без паролей и противостояния – другое.
– Привет, Чон Чоннэ, – щебечешь, наклоняясь совсем близко, кутаешь в палантин, сшитый из звуков и древесины одеколона, – которого все зовут Джей.
Наглец. Подсказываешь реплики, словно я их забыл.
А я не забыл. Я не хочу помнить! Что ты опять здесь делаешь? Это самый дальний из столов во втором отделе библиотеки. Зачем ты снова не соблюдаешь правила личного пространства? Впереди же, прямо напротив, три свободных стула, сядь и сиди! Не говори, делай что-нибудь. Живи. Меня не касайся.
Что ж ты никак не поймешь ничего?
– Что-то случилось?
Наверное, прочел по лицу. Случилось.
Ты.
– Итан?
И опять наклоняешься, чтобы заглянуть мне в лицо. Экран телефона давно погас без прикосновений, а я все гляжу в него, вижу отражение и все-все чувствую. Понимаю, что внутри опять гремят вагоны, пар и гудки, как у старых паровозов. Или кораблей, приходящих из дальнего плавания в порт под свист встречающих.
Это радость. Яркая и осознанная. Я был уверен, что ты больше не сунешься. Что закончил. Рано. Как и положено.
Я же знаю: ты любишь секс. Слышал, понимаю, чувствую. И говорю: я никогда не буду с тобой спать. Ни с кем не буду. И ты же услышал. Ты же в пятницу после разговора не поехал до Хингама, чтобы как обычно следовать за мной по пятам. Так почему ты сидишь тут? Почему ты еще не все!
Думаешь, мне хорошо? От этой щекотки в животе, пузырей в груди, от этой радости с ее желанием вырваться, показаться на поверхности – улыбкой, сиянием глаз, неусидчивостью, восторженной речью.
Быстрее говори, что хотел. И иди прочь, наглый суетливый человек.
– Итан? Эй…
– Зови меня как все, – это вырывается, пока я кладу телефон на стол. Прежде чем на тебя смотрю.
– Я не все. – Звучит очень серьезно. И, может, немного строго. Вынуждает посмотреть, повернуть голову.
А ты ловишь мой взгляд и улыбаешься. Победно.
У меня чувство появляется, будто… будто ты знаешь меня как облупленного. Это не так, но очень часто я смотрю тебе в глаза, а там как будто карта.
Карта всего меня.
– Ты занят?
– Да.
Осматриваешь стол, мой закрытый рюкзак на подоконнике:
– Чем?
Черные рваные джинсы, такого же цвета рубашка в серую клетку, заправленная небрежно и кое-как. Один край свисает, другой задыхается в плену крупного ремня.
У моих пальцев все то же самосознание – им хочется дотянуться и поправить, одернуть, чтобы было гармонично. Хочется потрогать ткань, узнать, какая она на ощупь, что ты чувствуешь кожей, когда в нее одет.
– Учусь.
– Ммм. – И поднимаешь свой рюкзак с колен, чтобы разместить на столе – располагаешься. – Ты тут уже больше часа сидишь, самое время передохнуть.
– Меньше, – спорю машинально. Еще ты будешь делать вид, что знаешь, где я, когда и что делаю. Не перегибай.
Вынимаешь смартфон из переднего кармана, слегка выгнувшись и откинув торчащий свободно край рубашки.
– Пришел в четырнадцать сорок, – жмешь на кнопку блокировки – подсвечиваешь экран, – сейчас шестнадцать ноль три, – и подмигиваешь с очередной победной улыбкой, – больше часа.
Уже был здесь, когда я пришел? Я спрашиваю глазами.
Ты вздыхаешь. Кратко барабанишь пальцами по темной поверхности стола и трясешь коленкой. Вид у тебя такой, будто решаешься на что-то.
– Мне, – немного опасливо щуришься и смотришь, не поворачивая головы, – докладывают, где ты. – Неуверенно так, полувопросом. Таким прощупывают почву, когда не знают, каких ждать последствий. – Если вдруг где-нибудь увидят.
Как бы ни была натренирована моя мимика, с каждым разом управлять ею все сложнее. Брови подскакивают буквально машинально. Не из бурного удивления, потому что его нет. У меня такое чувство в отношении тебя, будто… я могу и способен принять любые твои стороны.
– Докладывают?
Киваешь очень самозабвенно. И смешно. Потому что похож на ребенка, который кивает часто-часто, чувствует, что ему сходит с рук, уверяет, что больше никогда-никогда.
– И кто доложил в этот раз?
Ты разворачиваешься.
– Анна! – зовешь, поднимая руку над головой, показываешь кому-то большой палец.
Смотрю через плечо в гущу деревянных стеллажей и вереницу однотипных столов со встроенными настольными лампами, узнаю твою близкую подругу за одним из таких. Тебе в ответ она демонстрирует жест «окей» и прикладывает палец к губам – не кричи. Ты уже оборачиваешься обратно ко мне, а я продолжаю смотреть.
На то, как аккуратно она поправляет пальцами волнистые пряди, стриженные под каре, за острую форму ушей и ловит мой взгляд своим всего на миг. А после – обратно в конспект, покачивая карандашом меж пальцев. Будущий социолог с вечно прямой осанкой, повадками аристократов и умением одеваться так, что рядом с ней самому себе можно показаться жутким неотесанным неряхой. Когда ходит с тобой в кафе, она пьет американо из крошечной кружки, не признает углеводов, ест лишь овощи и все заменяет соей.
Я подслушал и знаю, что вы с друзьями как-то приезжали на Рождество к ней домой в Филадельфию. Выяснил, что у нее в семье все вегетарианцы. Непримиримые. В тот раз вы уезжали жутко голодными, а Лиен забыл свои палочки, их ему потом отправляли почтой. Потому что «любимые и все-таки драгоценные».
Мне казалось, вас с Анной связывают отношения не совсем дружеские.
И на что свалить очередные крошечные воронки, сужающиеся где-то в районе моей груди? На чье самосознание? Пальцев? Они сжаты на коленях.
Когда разворачиваюсь обратно к столу, понимаю. Со стороны, наверное, выгляжу напряженно и глупо. Немного разочарован.
В самом себе.
Сколько жизней нужно прожить, чтобы быть сдержаннее и равнодушнее? Еще восемь? Сколько мне вообще жить. И как дальше-то? Теперь.
Когда…
– «Любовь, секс и Лос-Анджелес».
Ладно. Принять в тебе могу все, но удивляться не устану.
– Что? – И разжимаю кулаки, подношу к лицу, гремя браслетами, чтобы убрать волосы ладонями назад и выдохнуть. На мне сегодня бежевая рубашка к классическим брюкам. Всё из легкой ткани, тонкое, а я чувствую, что готов вспотеть. Пытаюсь сменить позу, опереться локтями о стол, попробовать расслабиться.
– «Бабник». – Вынуждаешь повернуть к тебе голову. Сидишь свободно, расставив ноги и разложив локоть на столе, опираясь для удобства – почти лежишь. – «Жестокие игры», «Больше, чем секс», «Голая правда». – Левая рука в воздухе, поочередно разгибаешь пальцы. По одному на каждое… название. Это пять. Теперь начинаешь заново. – Все серии «Красавчика», «Казанова», «Правила съема: Метод Хитча», «Любовь и другие лекарства», …девять.
– Считаешь правильно. Дальше?
– Это фильмы, в которых так называемые бабники доказывают, что могут влюбиться и быть верными кому-то одному.
Ох. Ты серьезно?..
– Ты смотрел все эти фильмы со странными названиями?
– Все выходные и вечер пятницы.
Значит, серьезно. Что я должен чувствовать, слыша такое? Должен ли я?
– Так ты бабник? – И откидываюсь на спинку стула, сложив руки на груди. Как будто весь под контролем. И не думаю о том, каково это – лежать с тобой рядом в темноте и смотреть кино.
– Нет, но мне кажется, у тебя сложилось такое впечатление.
Я вздыхаю, прежде чем ответить:
– Ты не бабник. Ты человек. Можешь и будешь менять партнеров в жизни и постели.
– А не слишком ли это обобщенно? Всех под одну гребенку? – Сцепляешь обе руки в кулак, налегаешь на стол и очень пытливо смотришь. Словно экзаменатор. Будто априори знаешь этот предмет лучше меня. – Ты что, за восемь жизней не видел, как один человек был верен другому от начала и до конца?
– Видел, – киваю. – Но до этого другого была куча попыток, на которые этот один оказался способен.
– Мы не эльфы, Итан, – кратко мотаешь головой. Серьезно. – Нам природа не дала всех тех барьеров, которые есть у вас. Мы такими созданы. Ну, как в песне.
Я не успеваю уточнить какой, как ты выпрямляешься, меняешься в лице и жестах и начинаешь…
петь?
– Kissing strangers, till I find someone I love, – ведешь плечами якобы под ритм, пытаешься этот ритм сохранить, – till I find someone I trust. Open heart, open mind, – и щелкаешь пальцами, ты щелкаешь пальцами при каждом волнообразном движении плеч, – never know who you’ll find… Kissing stra…[4]
– Джей, бля!
Кто-то позади кричит скандально, и ты прерываешься.
– Я закончил! – Руку в воздух открытой ладонью кому-то куда-то позади – мол, все нормально, все в норме, не кипишуй. А глазами – в мои. Неотрывно. Опять серьезно. Словно не пел дурачком, едва попадая в ноты. – Понимаешь, Итан?
– Понимаю, – со стороны пытаюсь выглядеть совершенно не впечатленным. Делай, что хочешь: пой, танцуй, ползай. Я равнодушен и принципиален. Себе на пользу. И тебе тоже. – Только не хочу.
– Не хочешь что?
– Понимать.
Ты смотришь на меня как-то странно. Как будто что-то решаешь, анализируешь, складываешь сложные числа. Мы так с полминуты. Глаза в глаза. Зачем-то.
А потом я отворачиваюсь и тянусь к смартфону, снимаю блокировку, вспоминая о Норвегии. А в голове вопрос не о тринадцатом веке. Мне хочется знать об этом. О том, как выгляжу в твоих глазах. Скажешь?
Видно, что у меня пальцы отдельно от общей центрально-нервной? Что они, будь их воля, уже бы прикоснулись к твоим волосам, заправили рубашку так же идеально, как мою с утра, прошлись невесомо по ряду ресниц, ощутили щекотку. Видно по мне, что у меня пальцы вышли из строя, Чоннэ?
– Ты никогда не целовался?
Да что с тобой такое? Ты все системы мне сломаешь. Погубишь. Я истлею и буду пахнуть гарью. Вот сейчас пружины в животе. Что это? Гайки отлетают под напором давления. Утопишь, а не сожжешь?
– Это мой вопрос на сегодня, – объясняешь, когда я снова смотрю в твои бесстыжие глаза узурпатора.
– Нет.
Нет.
Нет.
Нет.
– Ни с кем?
– Предыдущего «нет» недостаточно?
Теперь я смотрю пытливо. Отведешь взгляд? Что ответишь? Ну, давай, человек, что у тебя по сценарию в таких скучных случаях? Я всегда помню, что ты жутко упрямый. Но иногда забываю, насколько непредсказуемый:
– Не целуйся.
Наверное, у меня приоткрываются губы, потому что я машинально хочу что-то сказать. Даже не подумав. Даже воздух набираю, это ведь как вызов, как аварийный отклик. Но ты перебиваешь даже мое молчание:
– До меня никого не целуй, – разжевываешь. – И после тоже. Хочешь на колени встану?
– Не хочу.
Мой ответ резкий. Быстрый. Надстрочный.
– Итан. – Прекрати звать меня по имени. Пожалуйста. – Я очень серьезно.
По-моему, ты не врешь.
По-моему, у тебя глаза сейчас меня выжгут. Все-таки это будет огонь. Не вода. Но я буду пытаться вынырнуть в любом случае. Отталкиваясь от напускного спокойствия и твердого ума:
– Значит, Колумб?
– Что? – Улыбаешься. Ведь звучит забавно.
– Ну, знаешь, мужчины, которых возбуждает факт того, что они будут первооткрывателями. С врожденным духом соперничества.
Ты расплываешься еще больше в этой откровенной улыбке. Потираешь нос и мельком смотришь по сторонам в попытке себя отвлечь и не рассмеяться больше.
– Ну, так к какой группе тебя отнести? – Мне нужно прервать эту смешливость.
– К ревнивым собственникам. – Улыбка теперь другая. Как у тех, кто улыбчивым только притворяется. – У тебя они под каким номером?
– Предпоследние.
– А кто в самом конце?
– Психопаты.
– Так себе соседство, но я безропотно смирюсь, – склоняешь голову и смотришь как будто исподлобья, – если ты ни с кем больше не будешь целоваться.
– Занятно. – Вообще нисколько, просто я дурею, и мне нужно защищаться. – Ты думаешь, я хочу, чтобы мои губы стали похожими на твои? Сколько чужой слюны на них побывало? Сколько зубов их кусало?
– Занятно, что ты осуждаешь меня за активность. – Правда занятно или ты имеешь в виду что-то другое? – В то время как мне и в голову не пришло судить тебя за патологическую пассивность.
Ох. Что-то другое, не такое уж и неожиданное. Какая прелесть, Чон Чоннэ. И какая жалость.
– Патологическую, – я же могу уточнить с крохотной тенью печали в уголках губ, – пассивность?
Ты мне ответишь? Нет. Прикрываешь глаза. Чертыхаешься.
– Итан, я не это им…
– Я только что дорисовал твой психологический портрет, Чон Чоннэ. – Слушай теперь меня. – Думаю, ты считаешь, будто отсутствие сексуального опыта и личной жизни индивида доказывает его несостоятельность как личности. – Тихо, не перебивай, не набирай воздух в легкие. – А если этот индивид скажет, что это его осознанный выбор или особенности самоопределения, и при этом будет по общим меркам не особо привлекательным, ты обязательно подумаешь, что его попросту никто не хочет, не клеит и не добивается, а значит, эта позиция – всего лишь прикрытие.
– Итан, я…
– …посредственный, заурядный и законсервированный представитель рода человеческого, с которым я точно не хочу связываться.
– Итан!
Вау. Ты только что повысил на меня голос. Это как хлопок ладонью о стол, которого не было. Сердишься. Я вижу это в глазах.
Вау.
– Стой! – Вскакиваешь вслед за мной, когда я забираю телефон с рюкзаком и направляюсь к выходу по проходу между столами. – Итан, остановись!
– Джей!
Все тот же голос возмущенно пытается до тебя дотянуться.
– Итан! – А ты не слышишь как будто. Только зовешь и следуешь за мной по пятам, спускаясь по лестнице. – Я ошибся, черт возьми! Я хотел сказать «врожденная», выбрал не то слово!
Мне так хочется рассмеяться.
– Хуже отговорки я не слышал.
Вместо этого забираю ярко-синее пальто из раздевалки и надеваю, стараясь не торопиться. Стараюсь. Выглядеть нисколько не задетым лично.
– Ты думаешь, мне легко с тобой разговаривать? – Вырастаешь передо мной у дверей.
– Как ты собрался будить меня поцелуями, если не способен вытерпеть обычный диалог?
Вот это ляпаю, не подумав. Просто задребезжал в голове наш первый разговор. Твой первый вопрос про мой день рождения. Твоя первая дерзость – наглая убежденность в том, как все будет.
Ты замолкаешь на секунды. Наверное, на моем лице написано, насколько неудачной я считаю свою же собственную реплику. Замечаю, как ты прижимаешь куртку к груди, придерживаешь рюкзак за лямку. Чувствую, как смотрит на нас охранник.
Включаюсь снова. Огибаю тебя, почти не задевая плечом.
– Мне трудно разговаривать с тобой в другом смысле, – говоришь мне уже в спину.
– Патологически трудно? – не удерживаю в себе язвительность, нажимаю на дверь, выпадаю в мороз и скупость января. Пахнет свежестью, сладкими духами и сигаретами.
На крыльце человек пять, курят трое. Один из них Юнин – в углу – по центру между серым камнем стен и чернотой отражающих дверей библиотеки. Пуховик у него тоже черный. Застегнут до предела.
Шум, который мы производим, заставляет всех смотреть. Поверх дыма и съедаемой бумаги. Все лица мне знакомы, я мог бы назвать имена и все, что успел о них увидеть или услышать, но забываю. Напрочь. Все падает назад фоном, когда я понимаю, что ты наглее, чем мне казалось.
Твоя ладонь прямо в моей. Пальцы сжимаются поверх, не оставляя кислорода. Телу – покоя.
Меня разбивает каким-то импульсом. Может, это как молния. Как тот же захваченный дух. Прямо от твоих пальцев – они вроде щипцов для аккумулятора – сигнал мне повсюду. Главное: к инстинкту самосохранения. Он бьет по щекам, помогает выдернуть руку и отступить подальше.
– Видишь? – Ты дышишь часто. Пар не успевает пропасть, пополняясь новым. – У меня потеют ладони, когда я говорю с тобой, понимаешь? Я, может, в себе уверен, но, блядь, Итан. Когда ты оборачиваешься и смотришь мне в глаза, у меня тысяча и одна возможность накосячить. – Ты на нижних ступеньках, преграждаешь путь, смотришь снизу вверх… слишком. Не нужно так смотреть! – Я действительно имел в виду «врожденная», клянусь. У меня вообще проблемы с этими двумя словами. Я до двадцати считал, что они синонимы. Итан. – Хватит. Прекрати. Я же могу видеть цвета твоего голоса, я же могу вместе с ними растаять, как ты не понимаешь? – Я сейчас просто лажанул. Конкретно. Но у меня и в мыслях не было тебя задеть или обидеть.
Лажанул не ты, Чоннэ.
Лажанул я. Еще тогда, в начале первого курса, когда увидел, как твои сапоги стучат по ковру на пороге – стряхивают снег. В тот самый момент, когда не успел даже лица увидеть, а уже все понял. По звукам шагов.
Странное ощущение. Как оно называется? Когда ты шагаешь, а я вижу цветные пятна на месте твоих следов. Я же по ним пошел, как изгнанный ребенок по камням и хлебным крошкам. Только с одной разницей: заранее зная, что прогонят. Дошел до порога и вовремя затормозил.
Лучше в окна смотреть за тобой и у двери подслушивать. Я так два года топчусь. И делаю все правильно.
– Я посредственный и заурядный, но не идиот. – Знаю. Знаю. Прости меня, ладно? Мне нужно было обороняться. – Я бы к тебе не сунулся, будь в моей голове все настолько плачевно.
Ну почему ты такой. Ну откуда ты взялся! Пожалуйста, не переступай порог. Не выходи из дома. Я же о тебе забочусь тоже.
– Вот и не суйся, – мне несложно это сказать. А пальцы сжимают лямку рюкзака до боли в костях. Но кто виноват, что они сами по себе. Да? – Не нужно, Чоннэ. Пожалуйста. – Не смотри так! – Оставь меня в покое и не подходи больше.
Это требует сил – обойти тебя и спуститься.
– Почему? – Чувствую, как в спину врезается твой отчаянно высокий тембр. – Я хочу понять, почему не я! Слишком посредственный? Слишком… грязный? Что именно?
А там же люди. И в основании лестницы тоже. Час популярный для Мьюгара. Час громкий и тяжелый для меня. Для тебя, оказывается, тоже.
Знаешь, я ведь совсем не думал, что могу обидеть тебя своим поведением. Считал, ты отходчивый и легко отпустишь любое мое слово. А теперь по глазам вижу, что ошибался. Не рассмотрел все-таки тебя всего, да? Самоуверенно думал, что ты у меня на ладони. Понятный, вышитый наружными нитками, раскрытый всеми страницами.
А теперь в словах чувствую. В их цветах – оттенках серо-голубого и мрачно-черного. Вижу слишком ярко, и лучше не оборачиваться. Прости, пожалуйста, ладно? Меньше всего мне хотелось тебя обидеть.
Я же защищался, ты веришь? Всего-то оборонялся. Мне ведь… я же понятия не имел, что моя защита – для тебя может быть атакой. Если б знал, молчал бы.
– Ты читал сказку о Гензеле и Гретель? – Волосы налетают на глаза, когда я слегка оборачиваюсь и смотрю поверх плеча сквозь их белую паутину.
– Читал, – твой ответ отчаянно машинальный.
Хорошо. Это очень хорошо.
Тогда должен понять:
– Потому что я ведьма в пряничном доме.
Ты зайдешь добровольно. А дальше – знаешь: я захочу тебя съесть, ты сбежишь,
я сгорю дотла.
Всё.