Салли Эди
Мы – электрические. Новая наука об электроме тела
Тогда Гальвани притащил лягушек в лабораторию, теперь чтобы избежать малейшего влияния отдаленной молнии, поскольку считал, что это возбуждает нервы лягушек, как отдаленная искра в его предыдущих экспериментах. Он положил одну лягушку, все еще насаженную на крючок, на металлическую пластинку вдали от всех электрических устройств. Лапка дернулась. Можете представить себе, в каком возбуждении и напряжении Гальвани описывал этот эксперимент. Не было никакого внешнего источника электричества – он их все убрал. И это могло означать только одно: это доказывало, что электрический импульс исходил из самого животного. Или, как написал Гальвани, от механизма, позволявшего телу действовать “по указанию души”. В первый раз в этом документе, после страниц с описанием многочисленных экспериментов, он осмелился использовать выражение “животное электричество”[31].
Но он опубликовал свои результаты не сразу. Ученый, католический монах и биограф Гальвани брат Потамиан объясняет это силой характера Гальвани: “У него не было такого жгучего желания известности, которое заставляет людей меньшего масштаба кидаться публиковать свои зародышевые идеи в тот момент, как только они получают первые свидетельства новой истины”[32]. Прошло еще примерно пять лет, прежде чем он убедил сам себя в том, что другого объяснения этому явлению быть не может. В январе 1792 года Гальвани опубликовал свои результаты на пятидесяти трех страницах письма, озаглавленного “De viribus electricitatis in motu musculari” (“Трактат о силах электричества при мышечном движении”). Труд был опубликован на латыни в официальном издании Института наук Болоньи Commentarii и предназначался лишь для небольшого круга читателей. И все же статья распространилась со скоростью лесного пожара. Историки полагают, что Алессандро Вольта раздобыл одну из первых копий[33], и это объясняет быстроту его реакции.
Амбициозный электрик
Обстоятельства жизни Алессандро Вольты в некоторой степени напоминали обстоятельства жизни Гальвани. Он вырос на берегу одноименного озера в небольшом городке Комо в Ломбардии и происходил из семьи мелкопоместных дворян. Он жил на доходы от своего имения, а также вместе с братьями унаследовал еще немного средств от богатого родственника. Семья владела несколькими домами в Комо и Милане[34]. Вольта мог просто пользоваться этими деньгами и удовлетворять свое любопытство натурфилософа, как было модно в то время, но его раздражала перспектива тихого провинциального комфорта. Формально он был католиком, но больше всего желал проникнуть в круг натурфилософов, которых считал авангардом новой эры просвещения. “Новая эпоха взрывает “слепое суеверие” и людской бред старых времен” – такой помпезный дифирамб науке он записал в шестнадцать лет[35]. Вполне в соответствии с общим пренебрежительным отношением к теоретической физиологии (со всеми этими “животными духами” и “нервными соками”) в качестве “полезной науки” Вольта избрал физические науки с проверяемыми гипотезами.
В частности, зарождающаяся наука об электричестве казалась ему проявлением триумфа Разума над суеверием. Например, по его мнению, доказательство Франклином того, что молния имеет электрическую природу, а не является “элементом огня”, как гласили древние поверья, подтверждало очевидное превосходство понимания мира современных ему натурфилософов. Вольта мечтал примкнуть к их числу, но не просто в качестве образованного человека. Он жаждал называться электриком.
Он жадно поглощал все, что писали авторитеты в области электричества: Франклин, Мушенбрук и Джамбаттиста Беккариа, которые вместе с Басси распространяли в Европе идеи Франклина. Вольта избрал необычный путь, чтобы примкнуть к кругу знаменитостей: он начал им писать. Причем часто. В то время обращение к таким выдающимся фигурам без связей или протекции считалось довольно большой наглостью. Вольте было всего восемнадцать лет, но он комментировал зарождающуюся теорию электричества так, как будто был профессором, вступавшим в диалог с равными себе. В конечном итоге он отправил свое многословное сочинение Беккариа.
Беккариа не отвечал целый год, а когда наконец ответил, его послание содержало в себе оттиск его собственной новой статьи, в которой он излагал свою последнюю теорию электричества – путаное объяснение, основанное на трении различных веществ и их взаимной склонности “принимать” или “отдавать” электрическую жидкость. Эта его гипотеза была вежливо проигнорирована другими влиятельными учеными эпохи. Вероятно, это достаточно сильно печалило Беккариа, но дерзость молодого выскочки Вольты, писавшего о несоответствии этой гипотезы его собственной (полностью непрофессиональной) новой теории электричества, стала последней каплей. После еще нескольких бесплодных попыток наладить контакт оскорбленный Беккариа предложил Вольте “навсегда сохранить молчание по вопросам электричества”[36].
В последующих письмах Вольта храбро сменил тему, но остро почувствовал пренебрежительное отношение к своей персоне. И когда он предложил свою теорию на рассмотрение другому члену быстро разраставшейся группы ученых, с которыми состоял в переписке, он был готов на любые предложения. Паоло Фризи, который разделял неудовлетворенность Вольты гипотезой Беккариа, посоветовал Вольте не пытаться продолжать переписку, а “уделить столько же внимания научным инструментам, сколько он уделяет противоречивой теории”[37].
К этому времени Вольта уже загорелся другой идеей: он хотел стать не простым электриком, а профессором в этой области. Но для этого сначала нужно было обрести известность. Чтобы укрепить репутацию, доказав свою теорию о роли притяжения в электричестве, он начал работать с новым аппаратом. Это была электрофорная машина – новый инструмент, служивший “постоянным” источником электричества. Возможно, это слишком сильно сказано, но все же электрофор был значительным шагом вперед по сравнению с лейденской банкой, поскольку позволял производить сотню разрядов, прежде чем его приходилось заряжать заново, причем для зарядки можно было использовать ту же лейденскую банку, а не суетиться с куском янтаря и шелковой ткани.
“Прекрасно и полезно”: такую похвалу Вольта заслужил от Карло Фирмиана, своего самого влиятельного политического покровителя из Павии. Далее Фирмиан не удержался и добавил: “Это делает честь вашей стране и всей Италии, матери наук и искусств”. Несколькими месяцами позже, в возрасте тридцати четырех лет, Вольта возглавил кафедру экспериментальной физики в университете, но все еще не достиг того уровня уважения, к которому стремился.
Одна из причин заключалась в том, что два других натурфилософа-экспериментатора несколькими годами ранее уже изобрели нечто, напоминающее электрофор, и трудно поверить, что Вольта никогда о них не слышал. Эти подозрения усиливались еще и тем, что Вольта (всегда остававшийся скорее экспериментатором, чем теоретиком) никогда толком не мог объяснить, как именно этот прибор работает или какие силы им управляют. Когда его об этом спрашивали, он бормотал что-то невнятное о статье, которую писал, но пока он ее писал (чрезвычайно медленно), он понял, что может, в принципе, ее и не публиковать. Важна была не статья, а изобретение, которое уже утвердило его репутацию электрика. Благодаря обширной социальной и профессиональной сети, организованной Вольтой, электрофоры были разосланы ученым, занимающимся электричеством, во многие города – от Лондона до Берлина и Вены. За исключением нескольких неугомонных и язвительных скептиков, большинство электриков не интересовались сутью теории, если она позволила создать инструмент для продвижения науки. Но, хотя кое-кто уже называл Вольту “Ньютоном электричества”, скептики так и не отступали, посмеиваясь над его сомнительной статьей (которую он все же опубликовал, так и не приведя убедительных разъяснений[38]) и потихоньку поддерживая толки о том, что Вольта самовольно присвоил себе первенство в создании нового устройства. Вольта не мог избавиться от этих слухов на протяжении следующих шестнадцати лет, даже когда изобрел конденсатор – инструмент, по-настоящему изменивший науку. Конденсатор позволял обнаруживать электричество, а не производить его. И это был самый чувствительный из когда-либо созданных детекторов такого рода.
Но даже тогда критики с усмешкой называли его изобретателем “электрических забав”[39]. И именно в этот момент в 1791 году обидчивый, уязвленный и слегка раздосадованный Вольта впервые прочел копию статьи из Commentarii.
Поворот кругом
Поначалу рукопись Вольте очень понравилась. Хотя предубеждения против физиологов должны были оттолкнуть электрика, Вольта сам повторил эксперименты Гальвани, и они его убедили. Той весной он с энтузиазмом заявил, что “сменил настрой [в отношении идеи о животном электричестве] с недоверия на приверженность”. Весной 1792 года он быстро написал статью в ответ на трактат Гальвани, представив его работу как “одно из величайших и блестящих открытий, которое должно определить эпоху в развитии физических и медицинских наук”. В заключение Вольта писал, что Гальвани принадлежат “все заслуги и авторство в отношении этого великого и важного открытия”[40].
Но этот его полностью одобрительный настрой длился недолго. В следующей публикации, вышедшей всего через четырнадцать дней после первой, восторги Вольты значительно утихли[41]. Он походя предложил другое объяснение сокращений лягушачьей лапы: он утверждал, что электрический разряд производили металлы, использованные Гальвани, и обвинил того в незнании фундаментальных законов электричества. Вольта понимал, как материалы могут реагировать на отдаленный источник электричества без прямого контакта. Возможно, он осознал, что, если бы Гальвани знал этот закон, то понял бы, что причиной сокращения был материал крючка, а не какое-то внутреннее лягушачье электричество.
Вольта был не единственным, кто сменил в этом отношении жар на холод. Итальянский физик Эусебио Валли прибыл во Французскую академию наук для демонстрации эксперимента Гальвани[42]. Он одним из первых опубликовал статью в поддержку идеи животного электричества, в которой писал, что “открытие Гальвани не давало ему спать несколько ночей”. После демонстрации в академии были проведены повторные эксперименты, что было обычной практикой для проверки потенциально полезных или сомнительных исследований[43]. В комиссию вошли несколько известных научных авторитетов, среди которых был и французский физик Шарль Кулон, который позднее описал электростатические силы притяжения и отталкивания и именем которого теперь названа стандартная международная единица изменения электрического заряда. Однако ожидаемых подтверждений не последовало. Историк науки Кристин Блондель указывает на “неопределенность теоретических интерпретаций”, которые Гальвани дал своим экспериментам: иными словами, комиссия сочла, что Гальвани попросту представил старые суеверия в виде новой науки[44]. В любом случае отчет затерялся, и академия уклонилась от ответа.
У Вольты таких сомнений не было; он многократно повторил эксперимент и начал подозревать, что Гальвани совершенно неверно истолковал собственные результаты. Проблема заключалась в следующем: когда Вольта повторял эксперимент, мышцы лягушки сокращались не всегда. Иногда сокращались, а иногда нет, и Вольте показалось, что он понял, в чем дело. Когда он соединял части лягушки проволокой, сделанной из двух разных металлов (например, из олова и серебра), лапы действительно стабильно дергались. Но если он использовал проволоку из одного металла, лапы дергались или оставались в покое с одинаковой вероятностью. Исходя из этих наблюдений, Вольта начал подозревать, что Гальвани истолковал результат своего эксперимента с точностью до наоборот: возможно, электричество возникало не из какого-то биологического источника внутри лягушки, а поступало в ее тело откуда-то извне. Может быть, электричество каким-то образом создавал металл самой проволоки?
Вольта по-прежнему был удручен тем, что его электрофор, хотя и обеспечил ему профессорскую позицию, не вызвал бурного одобрения со стороны философов. Поэтому он продолжал поиски общей теории электричества, желая укрепить репутацию блестящего теоретика, и подозревал, что нашел ответ в противоречивых данных Гальвани. Через шесть месяцев после публикации трактата Гальвани Вольта опубликовал альтернативное объяснение мышечных сокращений. Для начала он яростно напал на теорию Гальвани: “Приравнивание животного духа к электрической жидкости, протекающей по нервам, представляет собой одно из тех “правдоподобных и привлекательных” объяснений, которые необходимо устранить при наличии противоречащих экспериментов”[45]. По его мнению, сокращение мышц на деле свидетельствовало о силе “несходства металлов” в проволоке, вставленной в тело лягушки. Вообще говоря, если бы причина дрожания лягушачьей лапы заключалась просто в неуравновешенности животного электричества, состав проволоки, соединявшей конечности лягушки, не должен был бы оказывать никакого влияния на результат. Но эксперименты самого Вольты показывали обратное. Чтобы мышца точно дернулась, требовалась проволока, сделанная “из двух металлов разного типа или различающихся по каким-то иным свойствам, таким как твердость, гладкость, блеск и т. д.”, – писал он.
Вольта выдвинул гипотезу о том, что контакт между любыми двумя разными металлами автоматически создает электричество. Он утверждал, что “металлы следует считать не просто обычными проводниками, но истинными моторами электричества, поскольку они производят его при любом контакте”[46]. Чем больше Вольта верил в это объяснение, тем более жесткими становились его формулировки. “Очевидно, нет причин предполагать, что здесь речь идет о природном органическом электричестве”, – писал он в одной из статей. В открытом письме, опубликованном в конце того же года, он бросил этой теории настоящий вызов. “А если так, что остается от животного электричества, о котором заявляет Гальвани? Все здание в целом грозит развалиться”.
Многие нерешительные ученые заколебались под напором этого мощного заявления: лягушки Гальвани внезапно оказались на раскаленной сковородке. В ответ Гальвани поставил новый эксперимент. А Вольта провел следующий. И так далее: эксперимент и контрэксперимент, раз за разом, и каждый пытался доказать, что другой ошибался. Тем не менее в целом оба продолжали вести себя по-джентльменски: даже в 1797 году, когда расхождения в их интерпретациях эксперимента с лягушкой уже явно невозможно было преодолеть, Гальвани все еще подчеркивал “эрудицию” и “глубину смекалки” Вольты, а Вольта в ответ называл эксперименты Гальвани “весьма изящными”.
Но этого нельзя сказать об их современниках, которые надолго разделились на враждующие группы в борьбе за сферу влияния. Как выразился физик Джоваккино Каррадори, заявления Вольты “прогремели громом правды”. Химик Луиджи Валентино Брунателли высокопарно объявил о “крушении теории Гальвани” под натиском “многочисленных атак грозного противника”. Одним из самых стойких сторонников Гальвани был его племянник Джованни Альдини, который не только помогал Гальвани проводить эксперименты, но и сам был автором нескольких публикаций. Он был чрезвычайно удручен безосновательными, на его взгляд, атаками. “Если бы нам приходилось ставить под сомнение добрую репутацию и цельность научного мнения каждый раз при возникновении малейшего недоверия, безусловно, у нас не было бы или почти не было бы теорий”, – заметил он в письме Вольте.
Что касается самого Гальвани, он стойко возражал против заявления Вольты о невозможности произвести мышечное сокращение при использовании одного металла: “Я могу уверить вас, что произвел движение не несколько раз, как утверждает Вольта, но во многих и многих экспериментах, и в сотне повторов эффект не наблюдался всего один раз, – объяснял он старому другу Ладзаро Спалланцани. – Эти эксперименты недавно были повторены другими людьми, весьма сведущими в таких делах, и они всегда удавались”. Вариабельность результатов, по его словам, в значительной степени была связана с тем, что исследователи использовали лягушек, умерщвленных больше чем за сорок четыре часа до эксперимента. Кроме того, они не всегда в точности следовали той же методике препарирования, что и Гальвани.
К этому моменту к обсуждению подключилось такое количество ученых, что в Европе стали кончаться лягушки. “Мне нужны лягушки, – предупреждал Валли коллегу, когда при повторении одного из экспериментов его запасы подходили к концу. – Вы должны их найти. Я никогда вам не прощу, если вам не удастся этого сделать”[47].
Но на протяжении всего этого времени никто так и не смог прийти к окончательному заключению относительно существования животного электричества, которое все чаще называли гальванизмом. После того как первая комиссия Французской академии наук не дала однозначного ответа, в 1793 году эстафетную палочку подхватило Парижское общество любителей, организованное с единственной целью “воспроизводить сомнительные или малоизвестные эксперименты”. Однако вместо авторитетных физиков в комиссию общества вошли три дилетанта[48]. Хотя они были настроены менее враждебно по отношению к Гальвани, они тоже не смогли вынести окончательный вердикт по поводу гальванизма.
В 1794 году Гальвани готовился праздновать окончательную победу. Он понимал, что для этого ему нужно доказать возможность получения мышечного сокращения без использования какого-либо металла вовсе; если бы ему удалось повторить лягушачий танец без проволоки, Вольте пришлось бы сдаться. Именно это он и сделал: после серии жутких вариаций исходного эксперимента он смог наконец избавиться от проволоки и с анатомической точностью хирургическим путем соединить мышцу лягушки напрямую с нервом. И лапа дернулась.
Наконец у него получилось: этот эксперимент окончательно доказывал, что внутреннее электричество протекало по тканям животного (причем его следы сохранялись еще какое-то время после смерти), полностью изолированного от всех возможных внешних металлических источников электричества. Долгое время он считал, что мышца была в этом отношении сродни лейденской банке, заряд от которой можно было высвободить с помощью проводника, и теперь он доказал, что нервы в животных тканях служили такими проводниками. Гальвани опубликовал статью. Его авторитетный и надежный друг Ладзаро Спалланцани укрепил его репутацию, заявив, что Гальвани “победоносно опроверг все возражения”.
Теперь все хотели быть гальванистами. Валли объявил Гальвани победителем, сообщив, что “металлы не содержат секретной магической силы”. Число союзников увеличивалось: Каррадори со своим “громом правды” переметнулся от Вольты к его сопернику, как и Брунателли, ранее объявлявший о “крушении теории Гальвани”. Вообще говоря, на волне этой третьей серии экспериментов Брунателли заявил, что он тоже видел движение лапы лягушки “без помощи металлов”[49]. В письме, которое Гальвани вскоре отправил Спалланцани с благодарностью за поддержку, живо чувствуется облегчение. “Это очень любезно и ценно, – писал он. – Данное письмо произвело необыкновенный покой в моей душе, которая, на самом деле, испытывала тревогу”.
Гальвани и его сторонники были убеждены, что новые результаты положат конец спорам. Прошел даже слух о том, что в декабре 1794 года Валли встретился с Вольтой в Павии и “обратил” его. Но слух был необоснованным: Вольта пребывал в ярости. Он немедленно написал несколько писем секретарю Туринской академии наук Антонио Марии Вассалли с разбором последней публикации Гальвани и вызванного ею ажиотажа. “Эти эксперименты впечатлили многих и стянули их под знамена Гальвани, хотя они уже полностью склонились или готовы были склониться к моему, полностью противоположному выводу”. Вольта не мог быть прав, если был прав Гальвани.
В мыслях, изложенных в письмах Вассалли, Вольта парировал удар. Возможно, предположил он, связь между мышцей и нервом не решала проблему “животного электричества”. Что, если разные типы тканей, как разные металлы, тоже позволяли проходить очень небольшим зарядам, если ткани были достаточно разнородными? Иными словами, может быть, нервы и мышцы – просто биологические версии олова и серебра и из-за различия между ними при их контакте возникает поток электричества.
Эта мысль заставила Вольту вернуться к открытию, побудившему его впервые присмотреться к разнице металлов в экспериментах Гальвани: к теории различных проводников. Он решил расширить теорию, распространив ее не только на металлы. “Каждый раз при контакте двух неодинаковых проводников возникает действие, вызывающее электрический ток”, – объявил он. В замкнутой цепи и при значительном различии материалов “постоянно имеет место некий ток”. Даже мясо может проводить электричество, если окажется соединено с мясом другого типа, достаточно сильно отличающимся от первого. И чаши весов общественного мнения вновь качнулись в пользу Вольты.
После нескольких месяцев размышлений о том, как соединять два очень тонких волокна, Гальвани внезапно понял, что ему нужно сделать: вместо того чтобы соединять мышцу с нервом, нужно соединить два нерва одной и той же лягушки. Он связал обрезанный конец левого седалищного нерва лягушки с правым седалищным нервом, а обрезанный конец правого седалищного нерва – с левым. Это была одна ткань одного и того же животного. Никакого возможного различия – металлического или биологического. И обе лапы дергались![50]
Тем самым он подрезал крылья последнему аргументу Вольты против существования в животном внутреннего электричества: если следовать его логике, два нерва, состоящие из одной и той же материи, не должны производить никакого электрического заряда. И это означает, что никакого другого объяснения для происхождения тока в нервах нет – он должен иметь физиологическую природу. В 1797 году Гальвани отослал рукопись Спалланцани, ответ которого был безоговорочным. “В связи с новизной, с важностью концепций… в связи с ясностью блестящего изложения эта работа кажется мне одной из самых красивых и ценных работ в физике восемнадцатого века, – объявил он. – В ней вы возвели здание с такими прочными основаниями, что оно простоит столетия”. Это было пророческое заявление. Данная серия опытов легла в основание формирования всей науки электрофизиологии. Ни Вольта, ни какой-либо другой противник идеи животного электричества не смог ничего этому противопоставить.
Так должен был быть положен конец всем спорам. Гальвани мог бы пожинать плоды всех долгих лет экспериментальной работы. В справедливом мире на него обрушился бы ливень наград и почестей, а его успех привел бы к бурному развитию электрофизиологических исследований, направленных на выявление специфического типа электричества, протекающего по нервам.
Но ничего подобного не произошло. Этот великолепный и неопровержимый результат Гальвани остался фактически незамеченным научным сообществом и был почти забыт. А все из-за того, что Вольта как раз в то время объявил о создании нового инструмента, изменившего мир: электрической батарейки. Вольта пытался воплотить свою расширенную общую теорию электрического контакта в конкретном физическом устройстве. В соответствии с его теорией, лягушки в первых экспериментах Гальвани играли лишь роль влажного проводящего материала, замыкавшего контакт между двумя разнородными металлами – служили “влажным проводником”. Почему бы не создать искусственную “лягушку” с соленой водой вместо мокрой лягушки?
Вольта взял два диска из разных металлов, разделил их картонным диском, смоченным в солевом растворе, и соединил их с внешних сторон проволочкой – получилась искра. И чем выше была стопка дисков, тем сильнее была искра. Это убедило Вольту в том, что Гальвани все перепутал, и позволило ему изложить свою интерпретацию истории другим ученым. По мнению Вольты, Гальвани всего лишь создал полубиологическую версию его “вольтовой батарейки”, заменив солевой раствор гораздо более “неудобной” лягушкой. Удалите эту ненужную сложность, и вы получите устройство, которое может запасать и высвобождать постоянный электрический заряд, – иными словами, простейшую батарейку.
Но последний удар по Гальвани, определивший его место в истории, был нанесен не наукой, а политикой. В период оккупации севера Италии Болонья попала под власть французов. По закону провозглашенной Наполеоном Цизальпинской республики каждый профессор должен был присягнуть на верность новой власти. К 1798 году Вольта и Спалланцани дали присягу, но Гальвани все еще уклонялся[51]. Он не мог заставить себя пойти на поклон к власти, которая находилась в таком сильном конфликте с его общественными, политическими и религиозными убеждениями. “Он считал, что не должен при таких серьезных обстоятельствах позволять себе ничего, кроме ясного и четкого выражения своих чувств”, – писал его первый биограф Джузеппе Вентуроли, который был профессором в Университете Болоньи в период “гальванической войны” и остался непоколебимым гальванистом. “Он также отказался от возможности использовать какую-либо уловку для отклонения от присяги, если это противоречило его принципам”. Цена отказа была высокой; он лишился всех академических постов и остался без дохода, без дома и без цели. После длительного размышления в 1798 году республиканское правительство решило пересмотреть свое решение и восстановить Гальвани во всех правах. Но было слишком поздно: к моменту вынесения официального постановления Гальвани уже скончался.
Подстегиваемый желанием понять суть того, что он считал божественным “дыханием жизни”, Гальвани провел бессчетное количество часов в лаборатории, окруженный телами мертвых лягушек. Он пережил трагедию смерти жены и мучительные нападки общества на его научные открытия. Но у любого человека есть предел. Луиджи Гальвани умер 4 декабря 1798 года в доме своего брата в Болонье в бедности и страданиях, лишенный всех титулов.
К тому моменту, когда в 1800 году Вольта формально закрепил за собой победу, публично продемонстрировав свою батарейку президенту Королевского общества в Лондоне, слух о его удивительном новом изобретении уже широко разлетелся: статью он писал постепенно еще с 1797 года и, очевидно, рассказывал об этом коллегам. Батарейка обесценила идею Гальвани о существовании животного электричества – не потому, что Вольта доказал, что его нет, а потому что он так сказал.
За исключением нескольких упрямо преданных Гальвани людей, таких как Спалланцани, батарейка склонила научное сообщество к поддержке Вольты. Каррадори со своим “громом правды” в последний раз переметнулся на сторону Вольты, и то же самое сделал Брунателли с его “крушением теории Гальвани”[52].
Из-за отсутствия лидера серьезные исследования животного электричества прекратились. Ни Гальвани, ни его сторонники так и не смогли измерить животное электричество с помощью какого-либо прибора. Этот ток был слишком слабым, чтобы его можно было зарегистрировать инструментами той эпохи. В результате многочисленных исследований ни во Франции, ни где-либо еще так и не было создано метода, доказывающего теорию животного электричества, тогда как безусловно полезная электрическая батарейка незамедлительно подтвердила идею о проводимости металлических контактов. Вольта мог доказать свою теорию при помощи реального приспособления со множеством вариантов прикладного использования. А Гальвани не мог.
Один принципиальный недостаток экспериментов Гальвани заключался в том, что ученый не смог отделить источник животного электричества от измерительного устройства: обе роли играла сама лягушка. В экспериментах Вольты такой неоднозначности не было. И это ставило Гальвани в невыгодное положение, поскольку вносило путаницу в терминологию.
Таким образом, хотя изобретение батарейки Вольтой не обесценило ни одну из теорий Гальвани о животном электричестве, в результате этого изобретения прекратились все дальнейшие исследования. Вольта изменил условия дискуссии, и его современники, ослепленные новым устройством и его возможностями, забыли, из-за чего спор возник изначально. Идеи Гальвани не были опровергнуты – они были попросту забыты.