Савелий Лукошкин
2012
И теперь его влекло туда, на север. Что-то звало его, вернее, он сам себя звал. Равнодушно пройдя мимо ЖЭКа, где по утрам им выдавали метлы и обещания не задерживать зарплату, он дошел до остановки. Сел в дребезжащий пустой трамвайчик и поехал на север. Пение у него в груди, у него в голове становилось все громче. И радостней.
Артем проснулся. Потянувшись, он с удовольствием подумал, какой интересный сон ему приснился. Но тут же заметил, что лежит на полу кухни, завернувшись во фланелевое одеяло и со стопкой старых свитеров вместо подушки под головой. Значит, все так и есть. В его комнате спит раненый мальчик, он потратил кучу денег на лекарства, а на плече…Да, на плече у него алел четырехзубый след вилки. И ведь поверил же, на какую-то секунду я ей поверил – усмехнулся, покачав головой, Артем.
Потянувшись, он кое-как встал. Спина неприятно ныла. Окно все еще было распахнуто и серый, грязноватый холод струился по его коже. Артем с надеждой потрогал пузатый бок облупленного чайника – холодный. Понятно.
Он вяло поплелся в душ, раздраженный этим неурядистым утром (и этой неурядистой ночью тоже), невыспавшийся, злой и несчастный. В щелях двери уютно желтело электричество, слышался бодрый плеск воды. Занято.
Да что же это такое, – тоскливо возмутился Артем, – Приютил, называется.
Постояв несколько секунд перед дверью, он постучал и тут же разозлился на самого себя – с каких это пор он робко стучит в двери собственной квартиры? – и решительно рванул дверь на себя.
Он-то просто хотел выразить свое возмущение, но дверь оказалась незаперта и глазам его предстала довольно странная картина.
В ванной, под раковиной, у него стояла стиральная машинка. Не заметить ее было невозможно – даже если вы по рассеянности, или, скажем, спросонья, не видели выпирающую ее грань, то вскоре получали этой самой гранью по ноге – так вот, на стиральной машинке стояла открытая мыльница. А над плещущейся ванной склонилась девочка. Локти ее энергично двигались – судя по всему, она стирала.
Вторжения Артема она так и не услышала, и он несколько секунд взирал на ее труд с некоторым даже благоговением.
– Вы чего? Из какой-то коммуны, что ли?
Девочка подскочила, с какой-то танцевальной нелепостью размахнула руками и обернулась.
– Ффуу… – с забавной правдоподобностью жеста держась за сердце, ответила она. К мокрому лбу у нее прилипла прядка волос, руки были в какой-то пене – в общем, она смотрелась очень трогательно, – Здравствуйте!
А я уж испугалась, – довольно добавила она и улыбнулась.
– Привет. Ты чего вручную стираешь?
– Чего? – недоумение было вполне искренним, и Артем одновременно развеселился, удивился и насторожился.
– Стиральная машинка, – тоном человека, говорящего обитателям какого-нибудь Алепсоса-18 « Мы пришли с миром», показал он, – Она стирает.
Девочка недоуменно смотрела в указанном им направлении.
Артем вздохнул, заглянул в ванну – вода была мыльная и чуть розоватая, в ней вяло колыхались какие-то темные ткани, смахивающие на помесь медузы с пиявкой. Выпустил воду, не выжимая, забросил одежду в машинку, показал, как включать и на что нажимать.
Он до некоторой степени ожидал дикарских восторгов, но Гипнос смотрела подозрительно.
– Она точно отстирает? Там кровь, ее сложно счистить!
Артем вздрогнул. Да, приятель, а ты уж позабыл…
– Отмоет, – хмуро ответил он, – Тебе нужно в душ?
– Эээ…Да.
Это ты знаешь, – про себя заключил Артем, – Залезай тогда, я после тебя.
Покинув ванну, он с несколько улучшившимся настроением прошел на кухню, закрыл окно и поставил чайник на огонь. Закурил, по телу, как всегда, когда куришь до завтрака, разлилась приятная слабость.
И все-таки что-то тут не сходится. Про стиральную машинку она словно бы слыхом не слыхивала, а с душем знакома. И холодильник ее вчера не поразил. Видела ли она компьютер? Впрочем, тогда было не до этого. Ах, черт, мальчишка!
Раненый все еще спал. Артем осторожно поднес ладонь ко лбу – жара вроде бы нет. Дыхание глубокое, ровное. Пожалуй, будить его не стоит. Потом перевяжу, нечего тревожить рану.
Окраина большого города. Молочно белеют в свежей тьме огромные конусы домов, косматый фиолетовый парк громоздится совсем по-дикому, пахнет мокрой корой и землей, а между ним и шоссе – узенькая полоска мокрого тротуара. Идет дождь, оранжевые фары несущихся по шоссе машин высвечивают во влажной тьме тяжелые капли и раскрашивают их красным и желтым. Водителям одиноко и со смутным чувством глядят они на краснеющие сквозь занавесь дождя фары впереди. А по узенькой полоске тротуара, упорно – вперед и вверх – тянущейся между шоссе и парком, идут двое ребятишек. Измятая ливнем темная одежда, вьющиеся волосы, спадающие на бледные лбы, усталые и беспокойные глаза. И редко-редко – озорная и чуть сторожкая улыбка, как бы говорящая: «Эх, сколько я могу, весь мир могу перелопатить! Но неужели никто не догадывается обо мне?».
Машины, как прожекторы, осветят на мгновение детей и убегают дальше, толкая перед собой лучи золотистого света. Дети не расстраиваются – они с удовольствием пошли б даже парком, лишь бы их никто не видел, и даже пробовали, но напала стая бродячих собак. Дети идут, пенится, бурлит вода, во тьме вспыхивают, как выстрелы, фары проезжающих машин.
– Ээ, – ленивый, жирный голос, – Вы что здесь одни?
Лицо белое, бритое, по нему стекают холодные капли. Серая форма издает резкий запах популярного одеколона, на поясе – потрескавшаяся кобура. Рядом – другой, тощий, нескладный, рыжий. Из-под кепи торчат оттопыренные уши, из-под локтя косо торчит ствол автомата.
Дети молчат. Мальчик открывает было рот и тут же закрывает. Девочка тихонько шевелит спрятанным в кулаке большим пальцем.
Полицейские придвигаются, первый склоняется, перекрывая огромной головой полнеба.
– Ну? Чего молчим, наркоманы? – дружелюбно осведомляется он.
Дети переглядываются. Молчат. Вдруг заскрипела нелепая, здоровенная рация на поясе у первого, и дернулись, чуть не подпрыгнули.
– Чего нервничаем? – он снова склоняется, берет девочку за подбородок, заглядывает в глаза, – Черт, и не разобрать.
А рыжий все молчит, по черному стволу автомата стекает вода, собирается на конце, тяжело шлепается вниз еще одна капля в шелестящем сером потоке.
– В отделение?
– А надо? – сомневается рыжий.
– Видишь, ебнутые какие-то.
Рыжий с сомнением кивает.
– Давайте, два шага вперед, – теперь, когда сомнения разрешены и решение принято, он становится добродушным, – Сейчас родителей ваших найдем, дилеров ваших найдем.
Идут. Фары высвечивают странную процессию: двое детей, сзади двое конвойных, и всюду – неистовый ливень, не каплями, не струями, а сплошным потоком, водопадом несущийся вниз.
В отделении смурно, скучно. Грязный пол, бледные лица, серая форма, колышутся вокруг лампочки коричневые облака табачного дыма.
– Это еще кто?
– Хуй его знает. Не отвечают, дергаются.
– Ну-ка, – подошел, тем же точно движением взял за подбородок, взглянул в глаза, – Ладно. Наркотики употребляли?
Переглянулись, испуганные, одновременно покачали головами.
– Немые, что ли? Нормально скажите.
– Чего орешь? Дети же, – еще один, худой, высокий, подошел, заинтересовался. Сколько их уже вокруг столпилось!
Высокий вдруг подобрался, напрягся весь.
– Брось их в обезьянник пока.
– Зачем?
– Бросай, говорю.
И ушел, на ходу доставая из кармана мобильник.
– Идемте.
Пыльные узкие скамейки, душная, тоскливая темнота по углам. Тихо, скучно. Дети садятся, переглядываются. Мальчик хочет что-то сказать, но девочка прижимает палец к губам. Сквозь стеклянную дверь светит коридорная лампочка, а все равно темно, мрачно.
С неприятным, чавкающим звуком падают капли – с волос, с рук, с одежды. Сидят.
Наконец – через час, два, пятнадцать минут? – подходит тот, высокий. Бесшумно открывает дверь.
– За мной.
Дети молча сидят на месте.
– За мной, говорю! Или всю ночь хотите здесь просидеть?
Дети сомневаются, но все же кивают. Быстро, чуть ли не бегом, проходят мимо дежурки.
Дождь поредел, стало холоднее. За дымкой, покрывающей ночное небо – бледная луна.
Высокий проводит детей мимо ряда приземистых милицейских уазиков, сажает в какой-то седан.
Пристегнулся, завел мотор.
– Пока не узнаю, кто вы и где ваши родители, отпускать не имею права. Но ночь хоть не в клетке проведете, – закуривает, огонек сигареты меленько дрожит, – Не переживайте.
Ловко выворачивает из теснины соседних автомобилей, тряско катит по узкому переулку и вдруг выруливает на широкую, запыленную осыпающимся кирпичом набережную Обводного канала.
Машина сразу набирает скорость, несется в темноте и только мгновенная вспышка встречных фар на миг осветит салон: двое детей сидят, взявшись за руки, и с затаенным беспокойством глядят в окно. Худое лицо водителя напряжено, в уголках губ скопилась слюна. Еще ему как будто холодно, во всяком случае, плечи его дрожат неразличимой рябью.
Свернули, проехали, качаясь на выбоинах, вдоль белых бетонных заборов. Наконец свернули в какой-то двор, остановились перед рядом одинаковых, длинных и низких зданий – не то склада, не то казармы. Пусто кругом, тихо. Водитель заглушил мотор.
Девочка хочет что-то сказать, но мальчик крепко сжимает ее ладонь и прикладывает палец к губам. Водитель, заметив их пантомиму, истолковывает ее по-своему.
– Вот-вот, кричи-не кричи, – моргнул, с наслаждением почесал щетинистый подбородок, – Ну, чего мусолят, ебантяи?
Словно отвечая ему, ржавые створки ворот склада отворились и машина медленно въехала внутрь. Огромное пустое помещение – бетонный пол, железные стены – печально освещается двумя лампами дневного света.
Их ждали – невысокий, толстый мужчина с черными жучиными глазками и еще один, огромный: белая, выбритая налысо глыба. Водитель остановился, заглушил мотор. Щелкнул чем-то и, приветственно махнув рукой, вылез из машины. Пожал руку толстенькому, дружелюбно кивнул глыбе и принялся что-то объяснять, время от времени указывая на машину.
Мальчик улыбнулся и, покрутив ручку, чуть-чуть приоткрыл окно.
– Федеральный розыск…награда, плюс негласное указание по нулевке…
– Серьезно.
– Да, и… Особые меры, надо бы выяснить…
Они двинулись к машине и мальчик поспешно закрыл окно.
– Вылезайте, – открыв дверь, сказал высокий.
– Эти? – непонятно развеселился толстяк. Жучиные глазки как-то очеловечились, повеселели, – Ищут пожарные, ищет милиция…Ну, говори.
Дети молчат, высокий злорадно улыбается, глыба равнодушно моргает на лампу.
– Кто такие? Почему в федеральном розыске? Да еще по нулевке? Примечание №0 – это не шутки, мальчик. Это, говоря проще, «живым или мертвым». Вот я и подумал, что это за ребятишки такие? А теперь еще любопытней стало – на фотографиях как-то вы постарше выглядите.
Дети молчат, и глыба непонятно преображается – вот стоял, отрешенный, равнодушный, недвижимый, моргал холодной лампе и – не сделал ни движения, и поза вроде бы та же, только взгляд опустил, а весь он теперь нацелен, направлен, сконцентрирован на ютящихся у его подножия близнецах. Словно автоматический радар, вдруг обнаруживший непонятный объект.
Неслышный звук – это невольно отступивший мальчик коснулся машины. Девочка стоит по-прежнему, только кулаки сжаты и отчетливой крупной дрожью, как в мультике, трясутся ноги.
– Спокойно, – говорит толстячок и делает затейливый жест. Глыба тут же выключается.
– Степан, дайте-ка мне пистолет.
Высокий медленно расстегивает кобуру и протягивает толстяку маленький черный пистолет. Он продолжает улыбаться, но глаза тревожные.
– Красивый мальчик, ты уверен в своей красоте? – невообразимо, страшно, медленно и неотвратимо, как во сне, черное дуло прижимается к белой щеке, – Внешность не главное, и я помогу тебе это понять, – ласково продолжает толстяк и жучиные глазки посверкивают.
И вдруг…Лицо ребенка искажается в неслышном крике, свет сереет, отовсюду наваливается комкая, тяжелая масса – как приснившаяся материя из старого анекдота – лысый испуганно оглядывается, зажимает зачем-то уши, приседает. Гремит выстрел и крик наконец становится слышен. И девочка, зажмурившись, все топает и топает ножкой…
– Понятно, – скептически протянул Артем. Раненый мальчик по прозвищу Танатос еще спал и Артем решил выяснить, кто же все-таки у него в гостях. Теперь девочка почему-то не запиралась и рассказала все сразу – только вот это «все» было не слишком реалистично – даже для Артема, чье сознание с самого детства незаметно обрабатывалось сотнями фэнтезийных и фантастических книг.
– Понятно, – снова повторил он, – А почему вы в федеральном розыске? Да еще по этой нулевке?
Девочка ткнулась в дымящуюся чашку с кофе, попыталась сделать глоток, но обожглась и закашлялась.
– Ясно, – после неловкой паузы продолжил Артем, – Короче, проблем много, а откуда – мне знать необязательно.
– Мы – конец света, – уныло ответила Гипнос.
– Не может быть, – саркастически протянул он. Потом подумал, что вышло грубовато, и добавил неловко, – Мир большой, а вы совсем маленькие.
– Мы знаем, – серьезно кивнула Гипнос, – Тяжело придется.
Артем вздохнул, медленно затушил сигарету, протянул зябнущие ладони к остывающей чашке. Немного помолчали.
– То есть выстрел был случайный. Это, наверное, хорошо. Хотя не знаю, понятия не имею! – он вдруг схватился за голову, точно только сейчас осознав серьезность происходящего.
– А что произошло в конце? Какой-то взрыв?
– Нет, – глядя в чашку, отвечала девочка, – Это лысому снилось, а я достала.
– В смысле?
– Я умею доставать вещи из снов, – она подняла взгляд и улыбнулась, – Иногда помогает.
– Это как с вилкой? – впервые ему вдруг подумалось, что вся эта нелепость – просто фантазии двух перепуганных, спрятавшихся в воображении детей. И лучше всего будет отвести их в милицию. А выстрел…Что ж, такой раной могли наградить и одноклассники. Даже вероятно – игровая, бесцельная и как бы эстетическая, образная жестокость.
– Вчера просто не получилось. Давай, я попробую.
– Мне ничего не снилось, – вяло ответил Артем.
Она моргнула, – Так не бывает. Снилось, просто забыл…Тебе снился дождь и какая-то огромная улитка. Достать?
Артем не успел ответить – впрочем, он, наверное, согласился бы – как перед ним, на тепло-оранжевой клеенке, будто выпрыгнув из пустоты, появилась раковина – самая обыкновенная темно-коричневая влажная спираль, только толщиной с его руку и обхватом в чайник.
Артем отшатнулся, ноздри уловили темноватый, мокрый запах.
Он в изумлении глядел на стол, а девочка сосредоточенными, плавными движениями, словно совершая ритуал, поворачивала улитку, пока прямо на Артема не уставился проем – только в нем, вместо студенистой упругой массы, сиял огромный, ярко-голубой человеческий глаз, обрамленный длинными ресницами.
Это событие имело множество самых разных последствий. Мелких и посерьезней, очевидных и идущих очень далеко, смешных, грустных, страшных и веселых.
Так, Артем поверил в историю близнецов, и хоть вскоре его вера потребовала новых чудес – в них не было недостачи. Потому что год тот выдался богатый на волнения, пожары и чудеса.
А сегодня Артем трясущимися руками запихнул улитку в пакет и, движимый брезгливым сочувствием и страхом, выбросил его в Обводный канал.
Пока его не было, робкий дворник прокрался-таки в подъезд и с неведомым прежде для себя упоением и восторгом, с сознанием красоты и важности своего дела, принялся скоблить смутные красно-коричневые пятна.
Дверь хлопнула, прохладный полумрак и тишина подъезда – как в склепе или на осеннем кладбище – были нарушены, и дворник дернулся и вскочил, прижимая к груди мокрую тряпку. Артем, счастливый избавлением от жуткой улитки и с нервным восторгом ждущий новых чудес, весело пробежал по лестнице и вдруг столкнулся с человечком в оранжевой робе. Тот отупело стоял, прижимая к груди мокрую тряпку и застенчиво улыбаясь. Лицо его обладало странным свойством: при малейшем изменении освещения или угла зрения или даже проста цвета фона, оно неопределимо и мгновенно менялось, как голографическая картинка. Сбегая вниз по лестнице, в хороводе теней он сменил тысячи масок. Артем было подумал, что это какой-то полицейский или фсбшный шпик, но потом отбросил свои опасения – слишком уж неказист был выряженный дворником человечек.
Рана загноилась. Конечно, нелепо, но после улитки из сна, Артем, сам того не замечая, ждал чудесного выздоровления мальчика – в книжках-то герои никогда не болеют и ранами долго не маются. Однако дырки были точно те же, только на почерневших краях выступили прозрачные капельки гноя. Жар усилился, мальчик лежал в полубреду. Говорить он не мог – язык сильно распух – и только невнятно стонал.
Испуганный Артем промыл рану, влил в глотку мальчику растворимую аспиринку и на этом его идеи закончились.
– Ты можешь помочь? – шепнул он Гипнос.
– Нет. Могу только снять боль и все, – девочка сидела притихшая, очень маленькая и серьезная.
– А он сам? Может что-нибудь?
– Может, – кивнула она, – Но тут не поможет.
– Что он умеет?
– Показать человеку его смерть. Все.
– Даа, – протянул Артем, – Значит, нужен врач. Да еще такой, чтоб не позвонил в милицию, увидев его раны.
Знакомых медиков у Артема не было. Да и вряд ли он сумел бы объяснить ситуацию даже знакомому.
– Можно попробовать у этих, которые аборты делают, – вдруг сказала Гипнос, – Они же иногда незаконные делают. На запрещенных сроках – испугаются полицию вызывать.
– Они не приедут, надо самим везти. А везти не на чем.
– Там ему лучше будет, – тихо возразила Гипнос, – Где детей убивают. Он же Танатос, – еще тише продолжила она.
Артем молча смотрел на нее; девочка сидела, опустив глаза. Вязкая, глухая тишина окутывала комнату. Молчали – сколько, Артем не мог бы сказать, – и вдруг затрещал дверной звонок.
На пороге стоял давешний человечек в оранжевой дворницкой робе.
– Там полиция приехала. С собаками, – вместо приветствия сказал он, глядя как-то сквозь Артема.
– И что? – стараясь не выдавать себя, отвечал Артем.
– И ничего, – вдруг озлобился человечек, – К вашей двери кровавый след вел. Я, конечно, стер, но ведь они с собаками…
– Какой еще след? Убирайтесь! – заорал изнервничавшийся за день Артем и захлопнул дверь. Он был как бы не в себе. «Провокатор, провокатор, как при царе», – шептал он, выходя на кухню. Но под окнами, действительно, стояло несколько новеньких полицейских фордов. Артем почувствовал, что как никогда близок к обмороку.
Снова затрещал звонок. Артем бросился к дверям.
– Дайте какой-нибудь дезодорант. Или лучше освежитель воздуха, – опять не глядя в глаза, презрительно сказал человечек. И, видимо, не удержавшись, бросил вслед Артему, – Хоть бы спросил, кто звонит!
Не зная, куда себя деть и что делать, Артем стоял в дверях и ждал маленького дворник. Снизу раздавалось резкое шипение освежителя, шаркающие шаги. Время от времени человечек то ли бормотал себе под нос, то ли мычал какую-то неясную мелодию.
– Кто там?
– А, ты! – вздрогнул Артем. В темной прихожей весело и таинственно, как у зверька, блестели глаза девочки, и этот блеск совсем не вязался с ее тревожным шепотом.
– Не знаю, кто. Вроде бы дворник.
Гипнос серьезно кивнула, как будто теперь, после слов Артема, все объяснилось.
Внизу хлопнула дверь, загремели по лестнице тяжелые сапоги, слышался гулкий, усиленный эхом лай. Артем, позабыв о непонятном помощнике, тихо затворил дверь – сам удивившись, как сообразил не хлопнуть с перепугу, и стал прислушиваться к происходящему на лестнице. Но ничего не было понятно: слышался лай, топот, грубые и громкие, но невнятные голоса, ездил вверх-низ лифт. Потом все неожиданно стихло.
Артем на деревянных ногах прошел в кухню, сел у чайника – еще с завтрака теплый, ну надо же – и закурил. На клеенке – круглое влажное пятно. «Да, улитка», – вспомнил Артем.
– Ушли? – коротко спросила Гипнос.
– Ушли, – кивнул Артем, – Вот только непонятно, как они нас нашли. Если это, конечно, по нашу душу были.
– По нашу. Они нас чувствуют, им тревожно становится, когда мы рядом.
– Кто «они»? – устало вопросил Артем.
– Другие. Те, кому… – она не закончила.
– Ладно, – Артем устало потер глаза, – А этот дворник? Ты его знаешь?
– Нет. То есть лично – нет. Но он…Часть свиты, что ли. Не знаю, как сказать.
– У тебя еще и свита есть, – вздохнул Артем.
– Это вроде как сила притяжения. Мы – большая сила, мы сломаем этот мир. И силы поменьше к нам притягиваются, как планеты к солнцу.
Артем улыбнулся столь сильному сравнению, – Что-то пока что врагов притянулось куда больше. А из «сил поменьше» – один дворник.
– Нам будут помогать только наши. Те, кому невыносима, – она выразительно обвела взглядом как бы не просто заставленную старой мебелью кухоньку Артема, а весь земной шар, – теснота мира.
Странно и вместе с тем неудивительно прозвучали эти многажды раз уже сказанные слова в ее детских губках.
– Ладно. Оставим мир в покое…Хотя, честно сказать, мне в нем вполне просторно. И желания уничтожать его я пока в себе что-то не замечал.
– Необязательно прямо…
– Я вас просто пожалел, – улыбнулся Артем, – Мне и дела нет до мира. Получится – ломайте, нет – так нет.
– Значит, ты наш, – убежденно сказала девочка.
Артем рассердился, – Я вообще ничей.
– Ну а дворник наш, – дипломатично улыбнулась Гипнос.
Желтело за окном мирно, неспешно заходящее солнце. Размеренно звякали капли из протекающего крана. Сидели, будто ждали чего-то.
– Ты это серьезно? Насчет смерти, будто твоему брату станет лучше?
– Да, должно стать.
Это «должно стать» Артему не очень понравилось, но делать было нечего.
– А просто кладбище подойдет?
Девочка задумалась.
– Может быть. Но все равно нужно отсюда уезжать. Они еще вернутся. Они нас чувствуют.
– Да что за «они»-то? – раздражился Артем.
– Такие. Кому и так хорошо. То есть плохо, но он так привык к своему плохо, что считает, что ему хорошо.
– По-моему, я так тоже до встречи с вами жил вполне неплохо, – саркастически заметил Артем, – Но теперь, конечно, глаза у меня открылись.
– Нет, – неохотно протянула Гипнос, – Ты можешь и по-другому, или, нет, можешь представить по-другому…Нет, не могу объяснить, – расстроилась она.
– Знать бы еще, что тебе и правда есть что объяснять, – пробормотал Артем, – Ладно, хватит об этом. Ночью поедем на Охтинское. Есть идея.
Еще со школьных времен остался у Артема один приятель. Звали его Андреем Ваганьковым и с самых ранних лет он отличался чрезвычайной серьезностью, доходящей даже до странностей. Сошлись они так: в ту пору вновь вошла в моду готика – в ее подростковом понимании, разумеется. Только если в других школах угрюмые приверженцы маргинальных субкультур были травимым или, в лучшем случае, игнорируемым меньшинством, то в школе Артема они задавали тон. Артем же, в силу живости натуры, с одной стороны, и значительной начитанностью – причем как раз по части классической готики – с другой, готом быть не желал. С Ваганьковым дело обстояло еще серьезнее. С большой язвительностью и злобой он насмехался над сверстниками, не раз бывал бит, но продолжал выкрикивать оскорбления и во время побоев – что, надо думать, только сильней растравляло бьющих. А сам, как позже выяснилось, проводил у себя дома ритуалы черной магии и вроде бы даже с жертвоприношениями. Во всяком случае, резал себе вены и поил кровью самостоятельно выструганного идола.
Закончив школу, он никуда поступать не стал, в армии тоже почему-то не служил, а отсидев год за кражу в суперкамркете бутылки водки, устроился сторожем на одно из петербургских кладбищ.
Артем иногда с ним созванивался, раз-два в полгода приезжал распить бутылочку-другую и побродить по заброшенным окраинам старинного некрополя. Кажется, Ваганьков со школы совсем поглупел, обрюзг и огрубел душой, и в речи его почти не было слышно человеческих слов – сплошь оккультные термины да уголовный сленг. Но это, наверное, было даже к лучшему.
Собирались долго, особенно еще потому, что неясно было, надолго ли едут и вернутся ли вообще. Начал Артем с мер безопасности – почистил на всякий случай компьютер, затем, подумав, и вовсе снес снес систему. Разобрал ноутбук, который хотел взять с собой, и вытащил сетевую карту. Собрал его. Подумал, снова разобрал и поставил карту на место – по ней, конечно, можно было отследить ноутбук, но откуда неведомым врагам знать, что его вообще нужно отслеживать? Выписал все номера в ученическую тетрадку (ничего более подходящего не нашлось) – телефону в его плане отводилась особая роль.
Глядя на аккуратно выписанный столбик номеров, Артем подумал, что вряд ли они ему хоть раз понадобятся. Да и смотрится в наши дни записная книжка несколько подозрительно. Но все-таки взял с собой.
Еще он запихал в сумку всю домашнюю аптечку, старинный кипятильник (сам не знал, зачем), губную гармошку, пару футболок и белье, шерстяной свитер, запасные джинсы и два номера журнала «Отечественные записки» за 1876й год – единственную хоть сколько-нибудь ценную вещь в его доме.
Пока собирался, Гипнос не мешала – сначала хозяйничала на кухне, потом сидела с братом. Артем принял душ, побрился. Лицо в зеркале было обычное, разве чуть бледнее всегдашнего. Артем глядел на себя несколько секунд в странном оцепенении. «Вот оно, – билась тревожная мысль, – Вот и мое первое приключение».
– Поедем так, – объяснял он, – Сначала до Раухфуса. Как бы в больницу, на перевязку. Оттуда вызываем второе такси – будто бы уже из больницы. И едем к Ваганькову.
Гипнос подумала, неуверенно кивнула.
– Что?
– Водители купятся. Но прохожие офигеют – доехали до больницы, постояли, уехали.
– Там прохожих мало. Я специально эту больницу выбрал. Ну, а увидят – что поделать. Других идей нет. Надо только его сейчас как-нибудь так перевязать, чтобы попрофессиональней выглядело.
Мальчик метался в жару. Рана выглядела совсем плохо.
– Все точно так, как ты сказала? Если нет, говори сейчас. Это не шутки, без врачей он… – заканчивать мысль Артем не стал.
– Я понимаю, – тихо сказала Гипнос. Худенькое бледное лицо было серьезно и печально, черный локон неаакуратно вылез на щеку, глаза чуть поблескивали – будто колодец под звездным небом, – Я правду сказала.
– Хорошо, – решился Артем, – Тогда начинаем.
Повязка пропиталась гноем и кровью, прилипла к ране. Отрывалась тяжело, с вязким хрустом. Даже сквозь лихорадочный полусон мальчик вскрикивал от боли. Странно было смотреть на его распухшее, покрытое смесью пота, крови и гноя лицо, на черные дырки в щеках – и тут же видеть совершенно такое же, только чистое и здоровое, лицо Гипнос.
Повязку наконец сняли, раны почистили. Мальчик бормотал что-то, тонко вскрикивал. Гипнос принесла чай и куриный бульон. Пить сам Танатос не мог – надо было поддерживать голову и аккуратно, по ложечке, вливать.
Артем отдирал повязку, промывал рану отрезком бинта, смоченного перекисью водорода, поддерживал раненого – а сам все думал, что вот сейчас, прямо сейчас, не бросая все это и не вызывая скорую, совершает убийство. План – да и какой в самом деле план? Отвезти раненого на кладбище, где он сам собой выздоровеет? – начинал казаться все более глупым и опасным.
Но улитка…Как она лежала, огромная, на столе, и на клеенке остался потом влажный круг, пахнущий заросшим прудом и еще чем-то терпким…Улитка заставляла принимать слова Гипнос всерьез. А в таком случае приходилось действовать так, как решили.
***
Дождь перестукивал по железным крышам, стекал по темно-красным, закопченным кирпичам стен, струился в трещинах бетонных плит, которыми были вымощены лабиринты прогулочных двориков. Угрюмые, упрямые петербургские Кресты незаметно осыпались под весенним ливнем. За двойными решетками окон, неярко светившихся вечными, никогда не выключаемыми лампочками, серело ненастное утро. Вот уже и залязгала по галерее тряская тележка баландера. Открывались кормушки, слышались веселые и хриплые голоса.
– Аинна, Шахир, танидара продление! Прокурор харгуш иссичя!
В ответ раздался смех, потом, – Аинна, аинна! Харгуш ошора!
– Россия для русских! – заорал кто-то с четвертой галереи.
– А Кресты для таджиков! – задорно ответил голос с сильным грузинским акцентом.
Снова общий смех. Вова подумал, что последняя фраза была довольно двусмысленной.
– Хлеб-сахар парни берем, – в открывшуюся кормушку просунули буханку хлеба, покрытую легким сероватым налетом выделявшейся соды. Голос у баландера был усталый – он катал свою тележку уже два года и еще столько же ему оставалось. На удо остававшиеся в Крестах на рабочку особенно не рассчитывали.
– А черняги нет у тебя?
– Нет, утром только белый.
– Ясно, – Вова протянул в кормушку кантюшку для сахара, – Насыпь побольше, да? Что там, сигаретами поможем, что надо.
– Не, сейчас не могу. Если останется, заеду к вам.
– Ага, давай.
Кормушка закрылась. Крошечный выход, окошко в живой мир исчезло. Тесные стены, выкрашенные в бутолочно-зеленый цвет, сводчатый потолок, желтый от десятилетиями скапливавшихся никотина и смолы, корявые железные шконки. Собственно, здесь можно было или стоять в проходе между шконками, или сидеть на них – а больше и места не было. В 19м веке, когда Кресты строились, предполагалось, что это будет одиночная тюрьма. Сейчас, в конце нулевых, в камеры пихали по четыре-пять человек. В девяностые, судя по рассказам – еще больше, чуть не до двадцати. Это на восемь-то квадратных метров, на шесть спальных мест! Говорят, тогда и под шконкой было не западло спать, еще далеко не худшее место.
Вова вытащил полиэтиленовый пакетик из свертка, заткнутого за полочку над унитазом – туалеты располагались тут же, на этих же восьми квадратных метрах и отделялись от камеры в целом только полиэтиленовой занавеской – если она была, конечно.
Хотел уж убрать хлеб, но вдруг замер на месте. Выступившие на боку буханки разводы соды вдруг сложились в неясное, размытое изображение мужского лица. Высокий лоб, высокие скулы, аккуратные усы и бородка. В ушах у Вовы загудело, и все вокруг будто смазалось, подернулось дымкой – только лицо видно было ясно и четко.
– Не надумал? – спросил Нечаев.
– Нет, – твердо ответил Вова.
– Ну, как скажешь, – Нечаев улыбнулся, дернув пушистым усом, и исчез, снова превратившись просто в неясный узор из шероховатостей хлебной корки и налета серой соды.
Брякнула, открываясь, кормушка; Вова вздрогнул.
– Что, сахар нужен вам? – нетерпеливо спросил баландер.
– Да-да, – очнулся Вова, – Вот, насыпь кантюшку, – и протянул пластиковое ведерко.
– А чем заинтересуешь?
– Сигареты, кофе, – назвал Вова самую ходовую тюремную валюту.
– Кофейку насыпь мне.
Бартер состоялся, баландер, грохоча тележкой, уехал прочь.
Вова присел на шконку, повертел бесцельно в руках буханку хлеба. Под окном шаркал метлой уборщик.