Савелий Лукошкин
2012
– Ты дурак, что ли? Кушать нечего, понимаешь ты, болван? – злобно сказал Коля.
Юстас порхнул в сторону – точь в точь конфетный фантик, подхваченный ветерком.
Аня устало опустилась на ящик.
– Сети так вчера и не развесили, – после паузы вздохнула она. Никто не ответил и она медленно встала, подняла за концы сырую пропахшую сеть и встряхнула ее.
На усыпанный опилками пол спорхнули шуршащие шоколадные обертки, бурые водоросли, разбухшие сигаретные фильтры. Что-то тихо, светло звякнуло.
Юстас – которому единственному в голову пришла эта нелепая мысль – бросился на пол.
– Я же говорил! – торжествующим, обличающим людское неверие голосом говорил Юстас и широко расставленные глаза его вдохновенно горели, а на протянутой к Коле ладошке лежал маленький блестящий ключик.
– Что…ну что еще? – говорил еще ничего не понявший, но смущенный напором Коля.
– Мер-се-дес, – прочла-пропела Аня надпись на брелке и чудесно, недоверчиво улыбнулась, – Не знаю, но…
Коля взял у Юстаса ключик, повертел его в руках, оглядел со всех сторон, для пущей солидности даже прикусил, – Кажись настоящий. Не финтифлюшка.
Аня насмешливо фыркнула.
– Гляди, какой механик нашелся, – сказала она и Юстас взорвался счастливым хохотом.
– Ладно, – сказал чуть смущенный Коля, – Ключи есть, а где машина?
– Где-то наверху, наверное. Да неважно, ты что, не понимаешь? – она бросилась к пакету…
– Это улитка, она… – тревожно пискнул ей вслед Юстас, очевидно, взволнованный судьбой остальных гадов.
Аня на вытянутых руках, как святыню, подняла над головой огромную улитку с сияющим человеческим глазом. Тоненький, маленький Юстас изгибался вокруг нее в восторженном танце.
Они были как бы подхвачены огромным экстатическим чувством и Коля, оказавшийся в стороне, смотрел на эту сцену – и особенно на вознесенную над головами гигантскую улитку, бессмысленно и торжественно моргавшую по сторонам – с каким-то вялым отвращением и даже страхом.
– Хочу ванну! Горячую ванну, с джакузи и всем и чтобы прямо здесь! – кричала Аня, воздевая руки к темному сырому бетону.
Улитка моргнула и тут же в углу (мгновенно облицевавшемся белым кафелем) возникла огромная, сверкающая чистотой ванна, а из сияющих кранов били горячие быстрые струи.
– Охренеть! Наконец-то, – сказала Аня, а Коля хмыкнул.
– Чур, я первая, – юркнув за появившуюся вместе с ванной шторку, крикнула она.
– Ну, девчонки, – только и сказал Коля, оторопело внимая праздничному рокоту и плеску. На секунду ему представилась Аня – худенькое, ускользающее тело в жарком пару, раскрасневшиеся щеки, мокрый встопорщенный ежик черных волос…
Коля отвернулся. В углу тихонько шевелился пакет с уловом. Ему вдруг стало тревожно.
– Ты в порядке? – заорал он, глядя на непроницаемую, плотную шторку.
«А что, если отодвинуть ее? Что, если я отодвину ее и войду внутрь?» – отогнал он чужую мысль. Неприятная была мысль и страшная. Он отошел от шторки.
– Нормально! – весело перекричала струи Аня, – Сейчас сам увидишь.
Коля закурил. Оглянулся – Юстаса нигде не было. Ну, неважно. Чувствуя себя довольно глупо, он наклонился к лежавшей на столе улитке и тихо сказал: «Хочу ужин. Настоящий, с вином, закусками…И на скатерти!». Белесое нижнее веко медленно, как тяжелая волна, прокатилось по глазу – вниз и вверх – и Коля уже не удивился, увидев сверкающий хрусталем стол и почуяв удивительно аппетитные запахи.
– Все, свободно, – счастливая, раскрасневшаяся, со все еще чуть удивленной улыбкой, вышла Аня.
Коля без особой охоты полез мыться. Что-то тревожило его, не давало не только радоваться, но и просто принимать свалившееся счастье. На тяжких примерах жизнь научила его некоторым простым и глубоким истинам, и одной из них было: «бесплатный сыр бывает только в мышеловке». Но здесь это пессимистическое правило было неприменимо, потому что оно было для жизни, а здесь было чудо. Но что же тогда? Может быть, неосознанное чувство, говорившее ему, что старая жизнь с ее несправедливыми, но по крайней мере известными порядками, кончилась: начиналось что-то новое, неизведанное. Чудо, чудо, чудо, чудовище…Ему представилась улитка: как он наклонялся к ней и просил шепотом, а она исполняла требуемое, лениво и бессмысленно дергая веком. Чудо – это и есть чудовище, только такое чудовище, которое не делает тебе зла. Но все равно – чудовище.
Может быть, это было чересчур сложно для Коли, а может, и нет. Может быть, в нем говорило просто эстетическое отвращение к такой странной твари, как улитка. И к тому же он помнил, кто и где выловил ее. Юстас – тот самый маленький Юстас, который явился к ним из темноты и пустоты и плел сказки о цирке и звездном свете. Юстас – неизвестно откуда, Юстас – неизвестно кто. Потом он выловил – сказал, что выловил – эту тварь в Котле. В Котле, в чью черную воду всего тря дня назад упало тяжелое Петино тело. И потом, как он мог поймать улитку? У нее даже рта нет, только этот дуратский глаз. Он просто принес ее из Котла, а сам куда-то исчез.
Юстас обнаружился за шторкой – он сидел на бортике ванной и болтал ногами в прозрачной горячей воде.
– Тебе уже нельзя мыться с девочками.
– Я и не мылся, – оскорбился Юстас, – Я только сейчас залез.
– А теперь вылезай. Моя очередь.
Юстас хмыкнул. Совсем по-взрослому хмыкнул, не как какой-нибудь семилеток.
– Не хочешь со мной мыться, Колька? – и вдруг подмигнул озорным темным глазом, – Суеверный ты все-таки человек.
Юстас легко спрыгнул с бортика, – Прощай, Коля. Живи долго, не умирай – плохо там, доложу я тебе. Может, только таким, как я…Самоубийцам. А может, и всем. Не знаю. Чем я мог – помог. Но вы дурью не майтесь, по три желания на человека. А вы уже сколько потратили?
Голос его в протяжение этой речи менялся, и сам он, подходя к Коле, как-то несоразмерно увеличивался.
И на прощанье хлопнул Колю по плечу уже Петя – такой, каким Коля его никогда не видел – с отросшими волосами, с увеличившимися будто и потемневшими глазами, с истончившимися чертами лица, выражавшими красоту и страдание.
Шелестнула шторка. Все.
Коля медленно, весь сотрясаемый быстрой дрожью, залез в горячую воду, включил напор посильнее и только тогда, в пару, рокоте и плеске, разрыдался.
Через полчаса, чистый, серьезный, с топорщившимся мокрым ежиком, он вылез из ванны.
Аня сидела тихая, опустив глаза. В руках у нее были какие-то разноцветные тряпки, вокруг валялись пакеты.
Коля опустился рядом с ней.
– Ты видела, да?
– Да. Он попрощался со мной.
– Со мной тоже.
Он помолчал немного и неуверенно добавил, – Значит, все хорошо.
Аня подняла глаза, улыбнулась, вытирая слезы, – Да, конечно. Я, кстати, еще одно желание проебала. Успела, дура, шмоток попросить.
– Не парься, – сказал Коля, – Это все мелочи. Выпьем?
Они выпили по бокалу вина, вяло поковыряли салат.
– Пойдем наверх. Переоденемся и проведаем твой Мерседес.
– Пошли.
Зеркала у них не было и только взаимные комплименты – большей частью иронического характера – помогали оценить обнову.
– Красавец, чо. Герой-кавалерист.
Коля надел модные в те годы галифе, серую олимпийку и легкую кожанку. Сам он прежде нещадно издевался над любителями подобного стиля.
– Ничего ты в мужской красоте не понимаешь. Вырасти сначала, а потом комментируй, – чуть смущенно ответил он.
Аня выразительно хмыкнула и Коля стремительно покраснел.
– Ну, пошли искать нашу тачку?
– Давай только накинем плащи, – сказала практичная Аня, – А то изгваздаемся, пока вылезем.
Коля с сожалением натянул поверх своего ультрамодного наряда полиэтиленовый плащ, пестрящий названиями магазинов, в которых он никогда не был.
Искать машину не пришлось – новенький серебристый седан стоял прямо у люка в тихом дворе старого брошенного дома, где они обычно выбирались на поверхность.
– Ого, – сказал Коля. Все-таки ужин, шмотки, ванна там – это одно, а машина – совсем другое.
Он подошел к автомобилю и попытался открыть двери, но не нашел даже замочной скважины.
– Блин. Ключ – вот он. А замка нет.
– Может, не та машина? – спросила Аня.
– Та. Других нету.
– В крайнем случае, разобьем стекло, – легкомысленно предложила девочка.
– Здесь одно стекло стоит больше, чем все наши органы, вместе взятые.
– Ну тогда забей, – раздраженно ответила Аня. Она зябко обхватила себя за плечи и тревожно огляделась по сторонам, – Все равно прав нет.
– Ничего себе – забить, – возмутился Коля. И тут машина приветливо пикнула, фары дружески подмигнули и отчетливо щелкнули открывающиеся замки.
– Подумаешь, прав нет, – продолжал он, уже забираясь в роскошное нутро, – Тут сплошная автоматика, он сам нас повезет.
– Как же, – залезла следом Аня, но Коля предпочел ее не услышать.
– Так…Это, видать, ключи зажигания…Это газ…Нет, тогда…Поехали! – завопил он, с веселым ужасом глядя вперед.
Руль Коля так и не разблокировал, но, по счастью, стоял Мерседес прямо перед выходящей на набережную Обводного канала аркой.
– Стоп! – завопила Аня, когда они плавно – но довольно быстро – выкатили из арки прямо навстречу свистящему потоку машин.
Коля изо всех сил застучал по панели, стараясь в предельно короткое время нажать все кнопки и сдвинуть все рычажки.
Мерседес удвоил скорость, вырвался поперек трассы, только чудом не успев под колеса тяжелой фуры, и тут же, подбитый пассажирским автобусом, завертелся на месте и, выкатив на тротуар, пробил чугунную решетку и застрял в проеме, сердито фырча колесами над неподвижной водой.
– О-па, – ошеломленно выдохнул Коля.
– Минус Мерседес, – прокомментировала Аня.
Но это было еще не все. Пока дети потихоньку – осторожно! – вылезали из машины, к Мерседесу уже спешили румяные гибддшники, не в силах скрыть напускной суровостью счастливых улыбок. Такая авария – и с такой машиной! – сулила немалый куш.
– Ага! – сказал гибддшник№1. Против воли лицо его расплывалось в улыбке.
– Про права я даже не спрашиваю, – счастливым голосом сказал гибддшник№2, – Будем родителям звонить.
– Я детдомовский, – привычно буркнул Коля и оба полицейских оглушительно расхохотались.
– Ко-ко – ой, не могу, – конечно, детдомовский, – утирал слезы первый.
– А говорят, на детские дома денег не выделяют, – хмыкнул сохранивший спокойствие второй, – Короче…
Но закончить он не смог, потому что в этот самый миг дети исчезли – это в голове у Коли мелькнула перепуганная мысль: «Хочу, чтобы мы сейчас же оказались дома».
Третье желание было потрачено. Дети сидели за успевшим остыть столом и курили.
– Охренеть, – сказал Коля, – Это, считай, минус два желания. Мерседес-то тоже – фью!
– Какие-то мы идиоты, – согласилась Аня.
– Одно все-таки осталось. Что загадаешь?
– Нужно подумать, – Аня сосредоточенно почесала кончик носа, – Уже налажали, хватит.
– Акции Газпрома? Или нет, просто собственное королевство?
– Родителей-королей, – с сомнением продолжила Аня.
– Ну!
– Нет, это все хрень какая-то.
– Тогда…
– Вот что, – перебила его Аня, глядя прямо в уже чуть потускневший голубой глаз, и быстро (чтобы не передумать) сказала, – Хочу, чтобы в мире стало хоть чуточку лучше.
«Дура!» – подумал Коля, а потом сказал вслух, – Вот ты дура, Анька.
Аня независимо (и чуть смущенно) фыркнула. А в мире стало чуточку лучше.
***
Цепочка следов, глубоко утопавших в снегу, вилась меж черных стволов в глубину сада. Маршрут Вова уже знал – к полуразрушенной беседке, там непонятное топтание, а оттуда – к заледенелой реке. Вчера он видел, как из проруби достали мертвую женщину. Подошел было – там целая толпа собралась – но вдруг испугался и, не оборачиваясь, быстро пошел прочь. Ему вдруг подумалось, что в убийстве тут же обвинят его и набросятся, раздерут в клочья или там же утопят. Мужиков он боялся. Они походили на каких-то подземных гномов или даже Уэллсовских морлоков. Невысокие, но ужасно широкоплечие, все заросшие нечесаными бородами, с глазами пустыми и тяжелыми, а иногда – веселыми, злыми, как у охотящегося зверя. Он уже знал, что это – не обычные русские мужики. «Сибирь» – как вчера сказал Нечаев. Да, Сибирь.
Он сидел в кухоньке и играл. В животе было пусто, в голове – тем более, и затейливые кружева старинной мелодии, мягко, как хлопья снега, падали на черные лавки, закопченные стены, выщербленный кирпич печи – Вова не очень разбирался в устройстве русской печи (верней сказать, совсем не разбирался), но эта показалась ему какой-то то ли полуразобранной, то ли, наоборот, не до конца сложенной.
Он кажется, сам себя убаюкал музыкой – странное дело, но так и было. Во всяком случае, широкое и некрасивое лицо старухи, ее заполошный и какой-то ненатуральный крик: «Евгенюшка! Евгений Васильевич приехали!», поразили и испугали его, так что даже сердце расколотилось и долго не успокаивалось.
Старуха – Марфа, Глафа? – была довольно высока, но ходила скрючившись, и оттого казалась меньше. Лицо было широкое, какой-то нечистой смуглоты, глаза круглые и черные, будто пуговицы. Сизые, отседевшие волосы аккуратно, волосок к волоску, расчесаны, словно у покойницы или огромной куклы.
– Евгений Васильич! Вы, как же, вернулись? – голос хриплый, с визгливыми нотками, и все кажется фальшивым, поставленным.
– Да-да, – Вова заерзал на лавке, приказал себе успокоиться и снова заерзал. Куда девать из рук гитару, он не знал.
– Ну и хорошо, ну и ладно. Мы вас все уж заждались, – от этого «мы» на Вову накатила паника – что еще за «мы»? ни о каких «мы» Нечаев не говорил!
– Наездитесь еще по заграницам-то. Батюшка ваш… – она как-то странно всхлипнула, причем получилось чрезвычайно похоже на сдерживаемый смешок. Но все же это был не смех.
Вова только кивнул. «Батюшка? Обманул, подставил, сволочь!»
– Проголодались, чаю, с дороги? А у меня и не готово ничего, как снег на голову. Ты уж посиди здесь, пока я сготовлю, дай мне наглядеться на тебя. Как ты маленький сюда бегал с уроков, помнишь, – она все сюсюкала – и опять неестественно, карикатурно – а сама уже гремела ухватом, и крошила что-то в чугунок, и морщинистой рукой пихала ровные брусочки в черное жерло печи – прямо тысячерукий Шива, поедающий вселенную.
Вова потерянно наблюдал за ней, а из головы никак не лез неизвестный батюшка. Что же это такое? Выставят вон в одних туфлях и халате? Или батюшка тоже сумасшедший? Не весело, живи тут с ними, подстраивайся под их фантазии…А может, и нет никакого батюшки? Старуха-то не в себе, да и Нечаев…Врать ему незачем, кажется.
Но тут в кухню зашел сам Нечаев. Он широко и глупо улыбался, а войдя, пошатнулся и ухватился за косяк. Вова не сразу понял, что он пьян – так это не вязалось с Нечаевым. То, что Сергей Геннадьевич напился, почему-то встревожило Вову. И то, что старуха привычно и даже как бы деловито кивнула вошедшему – это тоже было тревожно.
Нечаев уселся напротив Вовы, развязно улыбнулся и оживленным голосом спросил, – Ну, освоились? Вижу, играете? Это хорошо. Женя, – он склонился к Вове, карикатурно понизил голос и даже подмигнул, – Тоже играл. А я вот только на гармонике! – и заливисто захохотал невесть над чем.
– Ну-ка, Марфа, подай нам с Евгением Васильевичем графинчик и закуски какой! Чай, надо по-русски встретить путешественника нашего, – и он снова нагло засмеялся и подмигнул Вове.
– Откушали бы сперва, – а на столе уж бутыль (никакой не графинчик!) с чем-то мутным, две кружки и деревянная миска с квашенной капустой.
– А огурчиков нету? – робко и по-детски спросил Вова. Ясно было, что не пить не получится, закусывать тоже следовало, а квашенную капусту он терпеть не мог.
– Есть, есть огурчики, – с глубокой язвительностью отвечала Марфа, – Вы раньше не жаловали, а теперь, чаю, соскучились.
Нечаев налил обе кружки до краев – при этом облив Вове брюки. На мгновение их взгляды встретились и Вова понял: он сделал это нарочно. Он, может быть, даже не пьян, или, во всяком случае, не так сильно пьян, как хочет показать.
– За возвращение на родину! – провозгласил Нечаев и одним глотком выпил едва не пол-кружки.
Вова чуть пригубил – слава богу, вроде бы водка, как водка – закусил огурцом и, стараясь быть развязным, сказал, – Отчего ж не чокнулись?
– За упокой пьем, – серьезно отвечал Нечаев.
– Мой? Или родины?
Нечаев одобрительно кивнул, – За, скажем так, абстрактный упокой. Знаете ли вы, что по статистике, за то время, которое нам потребовалось на этот тост, в России умерло семь тысяч человек.
Вова пожал плечами. Он не очень-то доверял статистике.
– Из них чуть не треть – самоубийцы, почти одна пятая – убитые или казненные, и примерно половина – крестьянские дети. Так что лучше уж не чокаться, я такое правило себе завел.
Вова опять промолчал, а старуха откликнулась, – И любишь ты, Сергей, страху нагонять. Радость сегодня, Евгений Васильич домой вернулись!
Нечаев только хихикнул и влил в себя остатки самогона.
– Пейте, пейте! Вы такого, поди, и не пробовали!
Вова и так бы выпил – что просто так сидеть – а получалось, что по указанию Нечаева. Эти дешевые приемчики – словно из курса «Успешный руководитель и альфа-самец за 10 часов» – злили. И непонятно было, всерьез ли это Нечаев, или как раз чтобы разозлить.
– Ну, Евгений Васильич, расскажите, где были, что видели? Как Вам Европа? И что теперь, по возвращении, делать думаете?
Вова так и обомлел.
– Ммм…Надо бы…эээ…с именьем разобраться. Заложить думаю.
– Тоже, значит, свой кусок России продать надумали, – кивнул Нечаев, – В Европе-то веселей мужицкую кровушку пропивать. Да и самих мужиков не видно – ну и кажется, что все чин-чином, что так и нужно, а?
Что на это отвечать, Вова не знал. Мелькнула и тут же исчезла мысль о дуэли, перчатку, что ли, бросить надо или просто пощечину дать…Но здесь, на закопченной кухоньке, это было совсем нелепо.
– Ну, ну, разухарились. Откушайте лучше, откушайте с дороги, – старуха расставляла тарелки. Вова, конечно, не много знал о быте девятнадцатого века, но стол все же показался ему чересчур бедным. К уже имевшимся огурцам и самогону добавились: котелок с гречневой кашей, миска с рубленой свеклой и – кислая капуста. Не ел Вова уже давно, но аппетита любовно расставленные блюда не вызывали.
Он зачерпнул гречи, немного потряс ложкой над тарелкой – а то многовато получилось, съел. Греча. Самая обыкновенная греча, только несоленая. И недоваренная. Вова налил себе, выпил, закусил половинкой огурца. Нечаев неприятно хрустел капустой, глаза его весело искрились.
Старуха как-то бессмысленно, слепо суетилась между столом и печью – подходила к столу, постояв, резко разворачивалась, брала с печи какой-нибудь ножик или кружку, тупо глядела на них, ставила на место, роняла, поднимала, снова глядела, ставила, переставляла, разворачивалась было к столу, но тут же дергалась обратно. Она походила на сломавшийся автомат и смотреть на нее было тяжело и муторно.
– Успокойся, Марфа. Все сготовила, все вкусно вышло. Евгений Васильич очень довольны.
Он со значением поглядел на Вову и тот поспешно кивнул, – Да. Очень вкусно.
И даже положил себе немного свеклы.
– Садись лучше, выпей с нами, посиди.
– Да, спасибо, родненький, – старуха как бы очнулась, даже голос был другой – старческий, надтреснутый, но живой, не то что прежний скрип и визг, – Замаялась я что-то. Видно, время пришло, не зря домовину покупала.
Нечаев вдруг засмеялся, – Вот тоже… – он икнул, жадно хлебнул самогону, – Примечательно в своем роде и очень по-русски. Вы от этакого отвыкли, думаю. Лет уж десять как ждет Марфа смерти. Причем не когда-нибудь, а прямо завтра-послезавтра. Купила гроб – до этого еще копила на него чуть не с девичества – а ставить некуда. Что же, вытащила из своего закутка кровать, вместо нее, представьте – гроб, и спит в нем, – он довольно хихикнул. Говорил он как о совершенно постороннем лице, словно Марфа не была тут же с ними. Вова поглядел на старуху – та сидела, сгорбившись и, звучно причмокивая, мелкими глотками пила самогон. Странное было зрелище.
– Вот, полюбоваться можете, – и Нечаев бесцеремонно отодвинул серую занавесь. Темная стена была вся обклеена выцветшими детскими рисунками – кошки, деревья, дома под дождем. Стоял и грубый дощатый гроб. Внутри было смятое одеяло, выглядывал полосатый матрас. Подушки не было.
– Интересно, конечно, – Вова не удержался и зевнул. То ли в самогоне было дело, то ли в избытке новых впечатлений – но его неудержимо клонило в сон, – Сергей Геннадьевич, зачем я вам здесь?
Нечаев удивился, – В каком смысле, простите? Вы мне здесь незачем. То есть, конечно, если есть желание, то присоединяйтесь, работы много. А вытащил я Вас просто из сочувствия. Я ведь, знаете, в тюрьме умру.
– Знаю, – Вова попробовал свеклы, поспешно заел гречей, допил самогон.
– Вижу, не верите, – Нечаев, как будто, протрезвев, поднялся из-за стола, – Пойдемте, прогуляемся. Посмотрите на Россию-матушку, – он равнодушно улыбнулся.
– Холодно.
– Я не говорил? Я Вам одежды принес на первое время. Надеюсь, с размером угадал.
Черное узкое пальто – довольно потрепанное и даже с небольшой заплаткой подмышкой – баранья шапка, шарф, великоватые ботинки, шерстяные носки и почему-то клетчатый плед.
– А это зачем? – показал на него, застегиваясь, Вова.
– Набросьте, холодно, – и, встретив недоверчивый Вовин взгляд, уверил, – Так ходят, не сомневайтесь. Да и что Вам за дело, если холодно.
Вова пожал плечами и завернулся в плед.
Мутноватое зеркало показало ему какого-то незнакомого юношу с очень белой шелушащейся кожей и в живописном наряде.
Нечаев, кажется, остался доволен, – Вы совершенно наш. Впрочем, мы тут как в тюрьме живем, так что все одно.
Вова промолчал.
Под темным небом тяжело и недвижно, словно бы навсегда уже, лежал молочно светившийся снег. Колючие огоньки редких звезд, фиолетовая темнота, полная таинственных силуэтов, в глубине сада. Далеко-далеко слышались высокие голоса, завораживающие, хриплые звуки гармоники.
– Вот, опять гуляем, – удовлетворенно кивнул Нечаев, – Пойдемте, поглядите.
Шли, проваливаясь в глубокий снег: Нечаев широко, привычно, а Вова поминутно оступаясь и тяжело пыхтя. Башмаки, за которые он больше всего волновался, оказались непромокаемыми, но вот низ брюк мало того, что отяжелел льдом и снегом, но еще и холодил иззябшую кожу стылой сыростью, и кололся грубой шерстью.
Вспомнились вдруг ему из далекого-далекого детства серые шерстяные рейтузы, к которым точно так же приставали снежки и льдинки. Удивительно неудобная вещь! Просто как специально придумано.
Вышли наконец из сада и Вова увидел впереди чугунную ограду, а за ней – тускло-желтые огоньки и приземистые силуэты стоявших кругом людей.
– Я говорил, у Вас выход на кабак. Вы туда заходите почаще, интересно бывает. И, главное, не бойтесь – проницательно посмотрел Нечаев на Вову и взял его за плечо, – Во-первых, народишко смирный, и в голову не придет барича тронуть. Им все божья роса – это вам не двадцатый век. А во-вторых, у меня там Прыжов. Тоже, кстати, интересный человек, – он глубоко, всей грудью вдохнул морозный воздух, – Вырос, представьте, в сумасшедшем доме. Сын полка.
Двинулись к толпе. Теперь видно было, что далекие огоньки – это желтые, низкие окошки кабака. В толпе еще держали масляную лампу со все никак не тухнущим слабым язычком пламени. Мужики все были невысокие, в длиннополых одеждах, курчавый мех шапок мешался со спутанными волосами, почти все были бородаты и черноволосы – только один, рыжий и бритый, вдруг выкатился под ноги, визгливо крикнул, – Наше Вам почтеньице, Сергей Геннадьевич!
Нечаев остановился, помолчал, и вдруг отвесил низкий поклон и звучно отвечал: Гой еси, Терентий Петров!
Шутка была встречена нестройным, неуверенным смехом, а рыжий Терентий весь как-то сжался, улыбнулся было – но белое, нервное лицо все перекосилось в уродливой и страшной гримасе.
– Что, народишко, порядки нарушаем? – все тем же шутливым басом вопросил Нечаев, входя в круг. Он словно бы не видел общего замешательства, вызванного их появлением, отчужденного молчания стоявших кругом мужиков.
– Сергей Геннадьевич, просим, – робко и невпопад сунулся было какой-то усатый толстяк с гармошкой.
–Успеется, – отвечал Нечаев и, вместе с нервничающим Вовой, вышел в центр круга, – Это, каторжники, Ольницкий Евгений Васильевич! – вокруг зашептались, некоторые поснимали шапки, но Вове послышались и смешки, – Смотрите у меня, теперь не буяньте особо! Евгений Васильевич крут и европейского порядку, это вам не я – будете буянить, кликнет урядника и дело с концом.
Вокруг даже закланялись, но лиц не было видно, только дико светились белки глаз. И снова послышались Вове смешки.
– Ну, а теперь гуляй, рванина! – неожиданно закончил свою речь Нечаев и, залихватски выхватив у усача гармошку, заиграл что-то быстрое, удалое. Вокруг облегченно закрякали, забулькала водка – пили прямо из горла, обжигая губы ледяным стеклом, – кто-то пустился вприсядку. И все в кромешной зимней тьме.
Дверь кабака распахнулась, оттуда выглянул румяный толстый мужчина в донельзя измятом чиновничьем мундире нараспашку и накинутой поверх него грязной дубленке.
– Сергей пришел, что сразу слышно, – весело сказал он и, безошибочно выделив Вову из толпы, подошел к нему, – Евгений Васильич, здравствуйте! Мне Сергей говорил, что вы скоро будете. Очень рад, а я собственно, Прыжов Иван Гаврилыч, коллежский советник. Я, простите, так сам себя представил, но здесь образованных людей мало, и мы уж просто, без церемоний.
– Ничего, я тоже не слишком образован, – глупо и невпопад ответил нервничающий Вова, но Прыжов не обиделся.
– Отвыкли от России-матушки, – проницательно улыбнулся толстяк, – Пойдемте внутрь.
Длинный зал с низким потолком и рядами грубых столов освещался масляной лампой, висевшей на закопченном крюке, да еще стояли кое-где оплывшие свечечки.
За одним из столов сидели Нечаев и бледный юноша с мелкими чертами чуть ассиметричного лица. Нечаев негромко говорил что-то и все время пытался положить ладонь на плечо собеседнику, а тот все сбрасывал ее нервным жестом и был, кажется, сердит и испуган.
– Пойдемте, – повлек Вову Прыжов, – Не будем мешать, они сами к нам присоединятся.
Они сели в уголке под бледными связками сухого чеснока. При их приближении со стола с суетливым достоинством ретировался маленький черный таракан.
Сели, поглядели друг на друга: Прыжов доброжелательно, Вова довольно нервно.
– Это какое-то суеверие? – он кивнул на чеснок – От нечисти?
– Может быть, раньше. А сейчас – просто для гигиены.
Помолчали еще.
– Да-с, грязно на Руси, – сказал Прыжов и забарабанил бледными толстыми пальцами по столешнице.
Вова вяло кивнул. Ему было тоскливо, хотелось скорее сбежать отсюда – пусть хоть в свой флигелек – и ни капли интереса к экскурсии в русский кабак девятнадцатого века он не испытывал.
– Ничего, вычистим. Само время вычистит!
Ни о чем не спросив, половой – худой мужичонка с белым и глупым лицом – поставил перед ними бутыль, две кружки и миску квашеной капусты.
Прыжов оживился, разлил – вровень с краями, как заметил угрюмо покорившийся судьбе Вова – водку, быстро выпил и с аппетитом захрустел капустой.
– Что же вы не пьете? Пейте, очень вкусно.
Вова послушно, как тот мул, что всю жизнь служит человеку, чтобы хоть раз хорошенько его лягнуть, выпил. Резкий водочный привкус был неприятен, но закусывать он не стал.
– Скажите, а вы правда выросли в сумасшедшем доме?
Прыжов неискренне улыбнулся, – Нет. А впрочем, да, наверное.
На улице фальшиво заливалась гармоника, слышались какие-то невнятные и угрожающие выкрики.
Прыжов одним глотком допил свою кружку, налил, причмокивая, вторую и поторопил Вову, – Пейте, как-никак, на родину вернулись. Веселие руси есть питии…А впрочем, гнусная ложь. Спаивают, травят народ. В скотов превращают, князьки да святые-то.
Вова выпил. Происходящее стало забавлять его. «По-крайней мере, довольно познавательно» – подумал он.
– Вы атеист?
– Конечно, – удивился Прыжов, – А вы что, из богомольцев? Вот уж не ожидал.
– Я агностик, – глотнув еще, храбро отвечал Вова, – И по-моему, это единственная разумная позиция.
– Зато не слишком принципиальная, – злобно ответил Прыжов, но тут же поправился, – Простите. Уже три дня не ем, не сплю, только пью без продыху.
– Ничего, – кивнул Вова, – Простите, у вас табаку не найдется? – задал он давно мучивший его вопрос.
– Конечно, угощайтесь, – обрадовано засуетился Прыжов, резкими, быстрыми движениями – будто комаров давил – захлопал себя по карманам, ничего не нашел, встал, сел и сказал, – Кончился, кажется.
Вова глядел на него во все глаза. Как то подобное поведение не вязалось с благородным девятнадцатым веком. «Впрочем, да, я же дворянин и помещик», – вспомнил он, – «А Прыжов так, разночинец. Пакость какая, хорошо, у нас такого нет давно».
– Тоже вот, и табаку теперь не достать, – пожаловался Прыжов, – Да…А вы, простите, к нам по делу? Или так-с, посмотреть на родные пенаты?
Вова, которого Нечаев ни о чем не предупреждал, только пожал плечами, – Сам пока не знаю.
– Именье думаю заложить, – вспомнил он.
– Понятно, – ответил Прыжов и надолго замолчал.
Вова выпил, украдкой покосился на Нечаева. Тот теперь уж не клал руку на плечо собеседнику, не склонялся к нему и не убеждал, а сидел, откинувшись на спинку стула и сложив руки на груди, и со скептической улыбкой слушал юношу, горячо и безнадежно то ли просящего, то ли грозящего. Нос у бледного юноши раскраснелся и даже с Вовиного места было видно, как трясутся у него руки.
Наконец Нечаев встал и, так и не сказав ни слова на долгий монолог собеседника, и даже не попрощавшись, пошел к дверям. Юноша вскочил было из-за стола, но тут же безнадежно опустился на лавку. Выудил из кармана портсигар, долго не мог прикурить, наконец задымил, сбрасывая пепел прямо в тарелку перед собой и как-то странно, буквой «о» улыбаясь.
Вова довольно долго думал, прилично ли будет подойти к нему и спросить папиросу, но тут юноша встал, подошел к хозяину и, пихнув подмышку полученную от него бутыль, сам направился к Вовиному столу.
– Здравствуйте. Я Орлин, Владимир Сергеевич. Гляжу, вы смотрите, а подойти не решаетесь, – с фальшивой – и явно дававшейся с трудом – развязностью сказал он, – Бросьте это все. Нас здесь ровно двое дворян, причем не только на кабак, но и, считай, на весь город.
Прыжова, глядевшего на юношу со сладострастной злобой, он как бы не замечал и обращался исключительно к Вове, – Вы ведь Ольницкий, Евгений Васильевич?
–Да, – начиная входить во вкус, ответил Вова, – Угостите папиросой.
Юноша протянул ему раскрытый портсигар, – Держите. Ах, как я соскучился по разговору. А то эти хамы, – он покосился на Прыжова, – или лебезят, или наглеют. И, туда же, лезут в революцию.
Прыжов, сидевший до этого в угрюмом молчании, казалось, только и ждал подобного, – Вы! Подлец, мразь, кровосос! Как вы смеете! – он даже слюной брызгал.