Савелий Новодачный
Домашний рай
Голос Синицына приобрел лекторские интонации. Он словно стоял перед гигантской аудиторией, выдавая на-гора спорные тезисы, но Нахимов никак не мог понять, к чему тот клонит.
– К чему я клоню? – спросил Андрей, в который раз прочитав мысли собеседника. – Я мог бы назвать тебе еще с десяток имен молодых гениев, погибших загадочной, а зачастую излишне даже правдоподобной смертью. Самолет тридцатитрехлетнего Виллема Якоба ван Стокума сбивает зенитка, двадцатитрехлетний Илья Усыскин погибает на стратостате, в тридцать один год величайший математик Ютака Танияма кончает жизнь самоубийством, двадцатишестилетний Павел Урысон, разрабатывавший теории дифференциальных уравнений в бесконечномерном пространстве, тонет во время купания. Если ты мне сейчас скажешь, что все эти и другие случаи преждевременной смерти случайны, то упадешь в моих глазах, Нахимов. Через несколько лет все будут говорить, что двадцатидвухлетний Семен Весник, подававший большие надежды, мог столько совершить, но погиб от сердечной недостаточности. А, может, его труды присвоят другие люди и выдадут за свои. Сколько таких случаев было в научном мире!
Синицын замолчал.
– Ты обратил внимание, что все эти смерти по-своему оригинальны, как будто тот, кто за ними стоит, тщательно избегает тавтологии, боясь обвинений в повторе?
– Так кто же это, по-твоему? – не выдержал Нахимов. – Можешь сказать без выкрутасов, конкретно?
Синицын выждал мхатовскую паузу и тихо произнес:
– Серые.
– Какие еще серые? – удивился Александр, сбитый с толку.
Экстрасенс вперил темно-синие глаза в пространство, глядя сквозь собеседника, словно бы что-то видя где-то в других измерениях, впал в транс и начал описывать:
– Существует бесконечное количество вселенных, но именно Серые, они с Квинтонии, на расстоянии шестидесяти восьми световых лет от Земли. Маленькие, рост около полутора метров, живут по два с половиной земного века. У них большие головы, тонкие, хлипкие тела, высокий лоб, черные глаза без зрачков, носа и ушей практически не видно, но пальцев на руках и ногах по пять, вселенная-то едина, числа Фибоначчи везде…Позвонков три, волос на коже нет нигде, а кожа зеленовато-серая. Оттого и Серые. Нам кажутся уродливыми из-за того, что смещены привычные пропорции, об этом хорошо знают художники. Например, если опустить перпендикуляр со зрачка, он должен упасть на краешек губ, тогда будет человеческая гармония и симметрия. У этих своя гармония и совершенство. Вероятно, что скорее всего, и мы для них выглядим неразвитыми уродцами. Жизнь для них понятие случайное, мораль другая, принципы жизни абсолютно отличаются от земных. Они считают, что мы не видим и не способны увидеть истину. Мы придумали свой мир, который абсолютно, с их точки зрения, иррационален. Перемещаются с помощью антигравитации, взлет кораблей практически вертикальный, бесшумный, к нам добираются за время одного школьного урока, минут за сорок пять. Корабли тоже частые визитеры Земли, могут запросто вторгаться в нашу жизнь и осуществлять коррекцию. Есть «хорошие» греи, а есть и «плохие». Я с этим еще не до конца разобрался. У них счет совсем другой, Саша. Например, какое-то открытие год назад сделать позволить рано, а уже через пару лет, например, – можно. Логику Серых мы никогда не поймем, потому что они – высшая раса. Некоторых забирают с собой, некоторых ликвидируют, между тем делятся с людьми той информацией, которую считает необходимой. Шаг влево, шаг вправо – попытка к бегству, прыжок на месте – провокация. Мы для них, как рыбки в аквариуме, не более того. Когда какая-то рыбка, даже золотая, пропадает, рыбки лишь строят гипотезы, от чего этого произошло, но сути не видят.
– Ты это всерьез сейчас, Андрей? Или разыгрываешь? Скажи, что шутишь, – не выдержал Нахимов.
Но Синицын не ответил на вопрос, а лишь продолжил:
– Поэтому надо осторожней, Саша, не высовываться, тише травы, ниже травы. Залезешь на минное поле, и ищи-свищи потом тебя.
Нахимов ни секунды не верил в то, что мелет Синицын, но на всякий случай спросил:
– Ты их видел, Андрей?
Тот промолчал, не желая отвечать на вопрос, и сделал неопределенное движение рукой, как бы давая понять, что есть секреты.
Нахимов выждал, не скажет ли еще что неуемный экстрасенс. Затем спросил:
– Ты говорил, что еще две версии есть? Какие?
– Нет, Сашка, про них ничего не скажу, они мирские, и корни-то не в миру, а у Серых. А тебе советую забыть про все это и не рыть. Ты ничего не изменишь, а Серым можешь не угодить. Такой мой совет как старшего.
Синицын снова лег на кровать, словно выданный им монолог отнял у него много сил и закрыл глаза, показывая этим, что аудиенция закончена.
По неведомому, но точно существующему закону совпадения смыслов Вселенной БГ именно в этот момент начал петь «Видел ли ты летающую тарелку над домом своим, над крышей своей? Тарелка приносит в наш быт забвенье душевных обид, и темой для светских бесед мы обязаны ей…»
Нахимов, ошарашенный, покинул комнату экстрасенса. Он ожидал услышать от него все, что угодно, только не россказни про неких серых правителей мира, то ли прибывших с других планет, то ли все это время проживающих рядом с нами. Единственное, с чем согласился Нахимов, так это с тем, что мистический элемент в смерти Весника, несомненно, присутствовал.
Он вернулся в комнату, как будто чувствуя на спине чей-то взгляд. Нечто невидимое давило на него. Это Синицын своими флюидами действует, усмехнулся он. Умеет мозги запудрить, не зря Славик без ума от него.
На всякий случай глянул по сторонам, затем отпер дверь и вошел в комнату. Ключ не поможет, думал он. Дверь была заперта, между тем некто невидимый и ловкий проник в комнату и рылся в его вещах…
Нахимов задумался. По странной логике Синицына все выходило последовательно. Взять хоть обитателей его комнаты. Не совладавший с британским диалектом английского языка Кирилл Зорин отчислен, элитарный Егор Рыбин – москвич, и которую уже неделю не появляется в общежитии, энергичный Юрик Табарев отбыл с продовольственным грузом в Калинин. Сам он бегает по похоронным делам Весника. Каждый из них или в силу своего характера, или способностей, или же просто из-за места рождения идет, следуя свободной воле, по стезе, которую им уже кто-то заранее проложил. Зато теперь комната постоянно без присмотра, заходи, кто хочешь и бери что хочешь. Ключ дело не хитрое, дубликаты в мастерской на станции Долгопрудная делают отличные. Снял, пока вахтерша отвлеклась, с доски, быстренько сбегал на станцию и назад. Ключ-то один на всех, да и от кого секретность разводить, казалось бы. Опять же бриллиантов да алмазов ни у кого нет. Все бедные как церковные мыши. Серым надо отдать должное, планы строят основательно, не с бухты-барахты, а заранее, словно рассчитывая по календарю. В этой непонятной ситуации во что угодно поверишь, хотя бы и в Серых. Стоп, Синицын намекал, что у него имеется еще две версии. Их из него не выдавить, такой уж человек. Это Нахимов прекрасно понимал. Значит, надо до этих версий докопаться самому.
Пусть Синицын нес лютую, забористую пургу, но он единственный, кто дал хоть какое-то объяснение странной смерти Семена. На безрыбье и рак рыба. Ладно, Серых оставим Синицыну, пусть он выясняет оттенки их цветов и возможностей. Одна мысль о том, что за ним в это самое время следит неведомое фантастическое существо с огромной каплевидной головой вызывало зябкое ощущение, но и человек не лыком шит. Вполне может забыться и отринуть от себя липкие страшные мысли, оттягивая неизбежную развязку. «Капитализм судорожно оттягивал свой конец», – вспомнил он знаменитую фразу одного студента, делавшего доклад на семинаре по политэкономии.
Картины инопланетной морали Серых, развернутые Синицыным, ошеломили и обескуражили его, вызвали до некоторой степени отвращение. Почему-то после них особенно чудесной начала казаться окружающая обстановка, на то она и человеческая. Оказаться среди существ с огромной каплевидной головой, с перепончатыми пальцами ног, пусть даже их и пять, как у него, бр-р-р! Проклятый Синицын, задурил голову. Не зря Славик от него кипятком писается…
Одно понятно, надо действовать. Слова тети Нади «Найди убийцу» не выходили из головы. Материнское сердце не обманешь, в ее словах, конечно, зарыто горькое, но правдивое зерно. Нахимову надо найти убийцу. Это долг и перед памятью Семена, и перед матерью.
Глава 3
Зюзька – общежитие «Зюзино»,
Зюзя – житель общежития «Зюзино»,
Зюзенька – гостья общежития «Зюзино»,
Зюзюка – комендант общежития «Зюзино»,
Позюзюкать – приятно провести время в общежитии «Зюзино»,
Назюзюкаться – очень хорошо позюзюкать.
Из краткого Зюзинского толкового словаря
С чего начать? Непонятно. Кого спрашивать? Сказать, что кто-то проник в комнату и рылся в вещах? Что можно взять у бедных студентов со стипендией в пятьдесят пять рублей?! Будут крутить пальцем у виска, а даже если и не будут, то все равно без толку. Надо поговорить с Наташей Донченко, возможно, это что-нибудь да прояснит. Нахимов, конечно же, не верил, что девушка, как считала тетя Надя, причастна к смерти Семена, но утопающий хватается за соломинку. Честно сказать, Нахимов всегда робел при встрече с этой эффектной и умной красавицей. Она снисходила до разговоров лишь с гением Весником да наглым прожигателем жизни Евгением Бирюковым. Кроме того, Евгений являлся коренным москвичом, что наверняка в глазах провинциалки Донченко придавало тому дополнительный шарм. Москва притягивала, как магнит, всех, и девушек, и парней. Не зря в физтеховской песне со словами: «Настанет час, сказав «пока», и, уложив багаж свой скудный, разъедемся, взгрустнув слегка, по всей земле из Долгопрудной». Слова «по всей земле» меняли на «по всей Москве». Столица Советского Союза всегда манила энергичных и талантливых людей. Как говорили французы, гений рождается в провинции, а умирает в Париже. Физтехи умирать не торопились и жить предпочитали в Москве. Семен тоже наверняка остался бы в Москве, уже с четвертого курса за ним охотились базовые институты, но ему, в принципе, все равно было, где работать.
Семен Весник, Евгений Бирюков и Наташа Донченко учились в одной группе, но проживали в разных местах. Семен остался в Долгопрудном, москвич Бирюков в общежитии бывал наездами, а Наташа, как большинство пятикурсников и шестикурсников, жила в общежитии «Зюзино» у метро «Каховская». Нахимов пока не представлял, как он к ней подойдет, что спросит, но выходило так, что без разговора не обойтись. Робость робостью, на которую накладывалась разница в возрасте, а куда-то двигаться надо…
Чтобы доехать до «Зюзьки», как уменьшительно-ласкательно называли общежитие физтехи, надо проделать немалый путь. Нахимов накинул легкую курточку, потому что по вечерам становилось прохладно, сунул в пакет общую тетрадь Семена и двинулся в сторону платформы Новодачная по длинной извилистой тропинке, окруженной деревьями и кустами. Листочки только-только начали появляться, еще немного, и город Долгопрудный полностью утонет в зелени, станет тепло, и погода начнет нашептывать студентам прогуляться по улице, покупаться в Москва-реке или поиграть в футбол, а не сидеть по читалкам да комнатам в изучении различных наук, наук, в которых, если верить Синицыну, мы изрядно отстаем от той же цивилизации Серых.
В дальнем углу полупустого вагона сидел коренастый спартаковский фанат с красно-белым шарфом напротив долговязого мужика рабочего вида. Нахимов сел в центре неподалеку от матери с маленькой дочкой лет пяти. Девочка говорила звонко, и он невольно прислушался к разговору.
Дочка, поправляя платьице на говорящей кукле:
– Куда мы едем?
– Как, ты не знаешь, куда мы едем? К бабушке!
– Нет, к бабушке мы едем на большом поезде, – рассудительно заявляет малышка.
– И это большой.
– Ну там еще диваны есть, и люди спят.
– Здесь тоже спят, – мать, продолжая веселую игру с дочкой, указала на спящего студента, скрестившего руки и закрывшего глаза.
– Нет, там же постели дают и толстый проводник ходит.
– Ладно, победила, мы едем к папе. Кушать хочешь?
– Да.
Мама дала ей булочку, а потом они вышли на Лианозово, и вместо них подсели двое, судя по разговору, случайные попутчики, познакомившиеся на платформе в ожидании электрички. Один – типичный интеллигент, может, даже профессор, в очках, с умным взглядом, второй, видимо, слесарь или шофер, но видно, что из рабочего класса. Продолжают разговор. Сначала про очки. У рабочего минус один.
– Ну это немного, – успокаивает профессор.
– Да, может и так, но причиняет неудобства. Например, ляжешь почитать хорошую книжку, а не можешь.
– А вы, наверно, под вечер читаете, вот и засыпаете после страницы с непривычки.
– Да нет уж, привычка есть. Еще в детстве помню, на печке лежу с книгой. Мать мне, кончай читать, свет выключит, а я свечку зажигаю.
Интеллигент промолчал. Рабочий, не дождавшись ответа, продолжает:
– Вот воспитание! Захожу в вагон, там сидит детина. Рядом дряхлая старушка, еле дышит.
Интеллигент с положительным пафосом:
– Вы бы сказали ему!
– Да вот, сказал и только потом он зашевелился, то есть, пока не скажешь, не доходит до людей.
– Все зависит от воспитания.
– Не знаю, не знаю. У меня соседи плохие, какие-то, прямо, злые люди, и у них, представьте себе, очень хорошие дети.
– Да, может быть, это только со стороны кажется.
– Нет, – рабочий упорно отстаивал свой тезис, не желая уступать интеллигенту, – каждый день на глазах, нет, отличные ребята.
Он решил сменить тему.
– А что вы думаете, например, про собак? Они ведь продуктов много истребляют. Мне кажется, нецелесообразно. Ведро мяса в день!
–Ну, ведро мяса не так много. Какая разница, на что я свои заработанные деньги потрачу. На мясо иль на что другое.
– Нет, это не все равно. У некоторых, знаете ли, собака даже больше, чем член семьи, для нее отдельную миску надо и прочие излишества. Сосед у меня вот, каждый день собаку выгуливает!
– Получается, он и сам одновременно гуляет, может быть, один бы не гулял.
– Да ведь он, собака, я имею в виду соседа моего, жену бросил, а собаку завел!
Профессор тоже не сдавался:
– А, может быть, ему собака даже ближе чем жена? Знаете такую фразу «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак»?
– Так-то оно так, да ведь он прожил с женой двадцать лет, все у них было, дом полная чаша, трое детей.
– У каждого своя жизнь. Вы вот давеча сказали, что у вас семья пять человек. Кто знает, может быть, ему это в вас не нравится…
Нахимову почему-то был страшно интересен этот разговор, хотя ничего особенного в нем не звучало. Но внезапно в дальнем углу произошел инцидент.
Фанат с красно-белым шарфом начал задирать сидевшего через проход тщедушного паренька. И вроде бы сам не пьяный, но что-то не поделили. Ни с того ни с сего кричит на парня:
– Я тебя повешу!
Бедный паренек испугался, но долговязый мужик вступился за него.
– Ты кого повесишь, пацан?
Встал во весь рост. Его самоуверенное поведение попахивало театральностью.
– «Спартак» проиграл?
– Тебя епет, что ли? Я похож на ярого фанатика?
Однако видно было, что пыл фаната поостыл, никто уже не брал друг друга за грудки. «Профессор» и рабочий внимательно посмотрели на забияк, но, видя, что драки не предвидится, продолжили разговор.
А вскоре электричка подошла к Савеловскому вокзалу.
Нахимов вышел, думая о том, какое колоссальное количество людей живет в Москве. За двадцать минут поездки он узнал о профессоре и рабочем, об умненькой девочке, понимающей, что они с мамой едут не к бабушке, об агрессивном фанате, тратящем свое свободное время на боление за любимую команду. Меняются эпохи, цари, генсеки, а людей в первую очередь, как всегда, заботят их личные проблемы. В этом и есть сущность жизни…
Дальше нужно было дождаться автобус с номером пять, который довезет до ближайшего метро. Он запрыгнул в заднюю дверь, вытащил из кошелька свеженький золотисто-коричневый пятак 1983 года выпуска, только хотел закинуть в кассу, но стоящая возле нее элегантная женщина в светлом плаще попросила:
– Не кидайте, мне на сдачу надо.
Нахимов протянул ей пять копеек, оторвал белый прямоугольный билетик и отошел к окну задней площадки.
Вот и кишащая людьми станция «Новослободская», в толпе которой терялись и физтехи, спешащие в столицу. Студенты ездили в Москву по тысяче и одной причине.
Были физтехи, которые отправлялись сюда ранним-ранним утром с первой электричкой или вовсе оставались на ночь в Москве. Целью являлась покупка билетов на дефицитные спектакли Таганки, Большого театра или Театра Сатиры. Такие мероприятия назывались сносом, поскольку собиралась огромная толпа, подчиняющаяся своим законам и требующая порой грубой физической силы.
Если же не доставались билеты в элитные, физтехи отправлялись в театры поскромнее или же просто в кинотеатры. После жирной зарплаты в тысячу, а порой и в несколько тысяч рублей, выплаченной за работу в стройотряде, физтехи пропадали в шикарных ресторанах, да не одни, а в обществе красивых девушек.
А музеи, а выставочные залы с галереями, а футбольные матчи с участием команд Высшей лиги или, паче чаяния, сборных мира?
А продовольственные магазины, где можно найти пусть и не сто сортов сыра и колбасы, но, по крайней мере, два или три? А знаменитый Елисеевский магазин, где можно купить такие деликатесы, которые остальной стране могли присниться только в новогодних праздничных снах?!
Наконец, девушки, пусть и не знающие интегралов Лебега и ведать не ведающие про уравнение Дирака, но тем не менее обладающие другими, восхищающими глаза и тело, достоинствами.
Нет, хотя и шутили физтехи, что это Москва пригород Долгопрудного, а не наоборот, но ездили они туда с почтением и интересом. Тем более что старшекурсники после четырех лет жизни в Подмосковье перебирались в большинстве своем в столицу.
Нахимов зашел в метро, доехал до «Белорусской», и электропоезд быстро помчал по зеленой ветке. Станция «Горьковская», «Площадь Свердлова». На «Каширской», откуда тянулись две ветки метро, пришлось выйти, потому что металлический громкий голос объявил: «Поезд следует до станции «Красногвардейская».
Уже вечерело, люди возвращались домой, «час пик» входил в пике, поэтому Нахимов не стал ждать переполненный людьми троллейбус, а пошел пешком, сначала по улице Каховка, а потом, не доходя до Керченской, где ниже перекрестка и стояли впритык шесть пятнадцатиэтажных строений, образующих единый комплекс, свернул на пустырь и пошел напрямик к дальнему угловому зданию, где, собственно, и располагалось общежитие.
В плане благоустройства оно давало сто очков долгопрудненским стареньким послевоенным строениям. Тут тебе и цивильный фасад, и широкое фойе, где имелось место для просторной телевизионной, и небольшой закуток с диванчиком для гостей, ожидающих родственников или знакомых. У входа восседал вахтер, обычно пенсионного возраста старичок. В отличие от Долгопрудного, где вахтерами служили бабульки, здесь, в «Зюзьке», монополия на это теплое пенсионное местечко принадлежала мужчинам. У студентов, привыкших шастать от общежития к общежитию, имеется своя градация степени озверелости вахтеров: от полнейшего попустительства, когда вялый стражник, умирая от скуки, непонимающе глядит на проходящих и ласково пропускает всех подряд, до нулевой толерантности цербера по призванию, когда и на свое-то законное место под общежитской лампочкой с трудом пробьешься.
Цербер знает всех обитателей вверенного ему жилища, даже то, в какой комнате тот обитает и с кем. Если покопаться в его удивительной и глубокой памяти, то можно с изумлением вытащить и немало другой информации, непонятным образом там оказавшейся. Глаз цербера цепкий, чутье феноменальное. Он помнит все дни, когда ты вернулся пьяным, в комнату какой девушки ты стучался по этому случаю в два часа ночи, и сколькими окурками ты загрязнил изумрудную траву, растущую на газонах подле священной обители.
Вахтеры в «Зюзьке» все как на подбор являлись церберами. Все от того, что брал на работу их и муштровал комендант Константин Иванович Архаров, маленький, чрезвычайно подвижный мужчина неопределенного, но явно пенсионного возраста. Да и сейчас он перед уходом домой давал седовласому вахтеру последние инструкции. Чувствовалась в нем военная выправка, но комендант имел биографию не милитаристскую, а по части секретных служб. На пенсии скучно, душа просит надзора и дисциплины, вот и нашел себе местечко в общежитии. Здесь есть, где развернуться, есть, где проявить качества хладнокровного борца за дело социализма. Жаль только, средств подавления халатности, разболтанности и преступной антисанитарии маловато в арсенале. Вот если бы вывести какого-нибудь разгильдяя-студента, не убирающего комнату, курящего, мусорящего и совершающего прочие антиобщественные поступки, да и… Нет, не расстрелять, конечно, времена не те, испортились времена, а просто снять портки, да и выпороть. И этого, к сожалению, нельзя. Один раз подвел он уже так своего начальника, тоже из бывших, да только чином повыше и мозгами погуще, Павла Филипповича Буренина.
Балбес-шестикурсник подвел под цугундер. Шестикурсники вообще страшные бездельники, ни семинаров, ни лекций, только диплом пишут. А там есть такие перцы, что диплом еще на пятом курсе написали, а теперь, видите ли, переутомились и отдыхают. Некоторые мирно лежат себе на кровати, книжки читают, да чинно по Керченской туда-сюда прогуливаются, мыслишки в черепе образованном гоняют, может, в театр аккуратно ходят, да на выставки – культурный уровень свой провинциальный повышать. А этот балбес Симароков амуры начал крутить, кобелина. Вечером приводит этакую фиву без моральных устоев. Ну что ж, Петрович ее под студенческий билет, соответственно, пропускает. До одиннадцати часов дозволяется, наше вам здрасьте-пожалуйста. Часы бьют одиннадцать, Симарокова нет, и девки, естественно, тоже. Непорядок! Петрович отправляет дежурного студента постучаться в дверь и по-хорошему напомнить, что-времечко-то вышло, пора и честь знать. Ни в какую! На стук не открывает, забаррикадировался наглухо. Делать нечего, Петрович за сердце держится, утра ждет. Утром в семь часов Архаров прибегает, хотя рабочий день с девяти, но выдержка и закалка – железные, не о себе, а о работе думать надо. Петрович ему, так и так. В комнате 1205, а именно в двушке, поскольку в блоке имелась еще и трешка, полнейший хаос и разврат. Симароков на ночь оставил чужого человека, а точнее, девушку. У Константина Ивановича брови на взлет, адреналин зашкаливает, ноздри хищно раздуваются. Мыслит четко, быстро, по-военному.
Через пять минут Архаров уже на двенадцатом этаже, имея возле себя старосту группы, где числится Валентин Симароков, дюжего слесаря Николая, угрюмого молчаливого электрика Федора, и, для представительности делегации, кастеляншу, испуганно жмущуюся позади разгневанных мужчин. Константин Иванович трижды громко стучит в запертую дверь, внушительно поглядывая на сотоварищей. Ждет минуту, прислушивается к происходящему в комнате, ответа не дожидается. Симароков затаился, как мышь, под одеялом. Думает, переждет наступление Архарова. Не на того, парень, нарвался! Комендант дает сигнал похмельному слесарю Николаю, вяло, с ящиком инструментов ожидающему конца одностороннего диалога, и тот неторопливо принимается за дело. В силу того, что каждый здешний замок знаком Николаю, как его пять заскорузлых пальцев, дверь практически мгновенно открывается, и делегация во главе с грозным комендантом врывается в комнату совершаемого греха и разврата.
То, что предстало хищным взорам блюстителей нравов и порядка, удовлетворило их, но не полностью. Содом и Гоморра наличествовали, но как-то скромно и без размаха. Окна, задернутые занавесками, пропускали хлеставший наотмашь летний свет, падавший на казавшиеся теперь абсолютно неромантичными красные розы, стоявшие в бутылке из-под пива. Допитая до дна темно-зеленая бутылка Советского Шампанского стыдливо замерла на столе, потеряв таинство страстной ночи и жгучий напор воздушно-белой струи. Тарелки с легкой закуской, недоеденный торт, пара конфет.
В центре вздыбился Валентин Симароков, уже успевший натянуть брюки, но не успевший застегнуть рубашку, открывающую щедро покрытую волосами грудь ватерполиста. Своим телом он прикрывал сидящую на кровати красивую девушку с черными распущенными волосами. Она закрыла обнаженное, по всей видимости, тело казенной бело-серой простыней и недоуменно смотрела на ворвавшихся. Казалось, что она не верит собственным глазам.
Архаров торжествующе проткнул указательным пальцем наэлектризованный любовью и страстью воздух и, неотрывно глядя на бедную девицу, зловеще прошипел:
– Почему нарушаем?! Почему не исполняем распорядок и правила общежития?!
– Valya! What’s wrong? What does this man want from me? – пролепетала нарушительница порядка.
– It’s ok, Katrine, I’ll take care. This son of a bitch will get his award, – коряво, но доходчиво объяснил любитель знойных иностранок.
Комендант ошарашенно поглядел на красотку. Он ожидал любого коварства от Симарокова, но вот такое?! Нет, чтобы привести студентку МГПИ, из Первого или Второго медицинских, наконец, из института управления или культуры, мало ли женских учебных заведений в столице нашей родины. «Заморской плоти решил отведать, сукин сын!» – пронеслось в голове Архарова, не ведающего, что именно такими же бранными словами только что охарактеризовал его и виновник событий.
Противники молча глядели друг на друга. Однако коменданта не так-то просто выбить из седла. Подумаешь, иностранка!
– На каких это правах она пребывает в нашей стране? А вдруг шпионка или контрабандистка? Смотри, Симароков, не доучишься ты в своем физтехе.
– Во-первых, не в, а на. А во-вторых, она дочь посла Франции, и если вы не хотите международного скандала, то лучше оставьте нас в покое.
Но Архарову словно вожжа под зад попала. Взбешенный противодействием и потерявший над собой контроль, призвав на помощь дюжего Николая и такого же мощного Федора, решивших тоже размять свои косточки, он набросился на ватерполиста, и началась Бородинская битва. Рубашка, которую Валентин так и не успел до конца застегнуть, мгновенно затрещала по швам, в сторону, как осколки пуль, полетели маленькие черные пуговицы. Падая, Симароков ногой зацепил скатерть, и на пол посыпались тарелки; красные розы тоже рухнули вместе с бутылкой и плавали в маленькой луже. На все это с ужасом глядела дочь французского то ли посла, то ли дипломата…
Но все когда-нибудь заканчивается. Скрученный Симароков лежал на полу, руки его оказались прихвачены электропроводом, извлеченным из своих арсеналов все так же молчащим Федором. Катрин схватила вещи и, прикрывшись простыней, побежала в ванну.
Через десять минут поле боя оказалось пустым. Симароков и Катрин уехали, комендант вызвал уборщицу, и та деловито собрала веником осколки, крошки и прочий мусор.
Как в битве при Бородино не было победителей, так и в этом сражении все закончилось такой же невнятицей. Пока Архаров думал, какие кары обрушить на злодея Симарокова, деловая девушка Катрин настучала своему отцу на возмутительное поведение коменданта. Разгневанный дипломат вышел на руководство физтеха, и уже буквально через день проректор вызвал на ковер обоих местных царьков: и Павла Филипповича Буренина, и Константина Ивановича Архарова.
Беседа оказалась краткой, но содержательной. По ее итогам давление у обоих скакнуло до двухсот, но они были вне себя от радости, что устными выговорами лишь и отделались. Симарокова велено было не трогать и впредь таких эксцессов не допускать.
После этого случая оба присмирели, но нет-нет тяга к художественной резьбе студентов по дереву давала знать…Симароков же ходил гоголем до самой защиты, только не разговаривал со своим старостой, который вопреки студенческой солидарности не вступился за него, а предпочел индифферентно наблюдать за битвой…
Нахимов глянул на коменданта, заканчивающего давать инструкции вахтеру, легонько поворачивающемся на крутящемся стуле. Время от времени Архаров поднимал глаза и подозрительно озирался вокруг. От греха подальше Александр прошел к месту ожидания для гостей и уселся в холле, где ветер через открытую форточку трепал бежевые занавески, на коротенький диван перед овальным журнальным столиком. Возле стены рядком стояли красные стулья. В телевизионке людей в это время было еще немного, однако там явно что-то происходило. Практически ни у кого из студентов телевизора не было, поэтому уставшие от учебы и желающие как-то развлечься студенты спускались вниз. Нахимов ожидал, когда появится кто-нибудь знакомый, чтоб подняться с ним в охраняемое цербером общежитское царство.
По шуму голосов Александр понял, что мужская часть возроптала, требуя переключить на вторую программу, по которой транслировали футбольный матч «Торпедо» – «СКА». Однако, судя по тому, что пение продолжалось до тех пор, пока Людмила Гурченко не допела до конца «Что не сбылось, то сбудется, навеки не забудется, когда проходит молодость, еще сильнее помнится…», что-то у них не сложилось. Нахимов представил себе мужиков-физтехов, тупо глядящих на знаменитую актрису и больше всего ожидающих момента, когда прозвучит последний аккорд. Уф-ф, наконец это случилось, и, видимо, после слов «Можете переключать на свой дурацкий, никому не нужный, тупейший футбол», послышался шум стадиона и задиристый голос комментатора. После этого из телевизионки вышли две девушки.
Нахимов посмотрел на них и обмер. Одну из них он раньше встречал на физтехе, – шестикурсницу с ФОПФа, высокую с лицом уставшего физика-теоретика девушку в темно-синих джинсах, блузке в полоску и уютных домашних тапочках с пушистыми помпонами. Кажется, ее зовут Алена. А второй была Наташа Донченко собственной персоной. Эффектная, даже в этом легком ситцевом платьице, не скрывавшем красивые ноги. Каштановые волосы до плеч, зеленые живые глаза, чувственный рот и придающий шарм всему ее облику нос с еле заметной горбинкой. Не поступи она на физтех, вполне могла избрать и артистическую карьеру. Не зря Наташу в физтеховском театре всегда назначали на роли роковых красавиц.
Нахимов неловко и поспешно встал, привлекая к себе внимание девушек. Наташа, конечно, заметила его и намеревалась, по всей видимости, пройти мимо, не здороваясь, но теперь этого уже сделать было нельзя.
– Добрый вечер, Наташа! – выдохнул Нахимов, никак не ожидавший сразу ее найти. Ведь он-то думал, что ему придется заискивать перед вахтером, ища по списку жильцов номер ее комнаты или теребить знакомых студентов. Все вроде складывалось как нельзя лучше. В этой неожиданной встрече Александр, не страдающий особенными суевериями, вдруг увидел несомненный знак судьбы.