Савкин Александр
Сизополь
Моему другу из Крыма
Введение
Сидеть в российском СИЗО прикольно.
Либеральное сообщество сейчас поперхнулось флэт-уайтом и закрыло книгу. Понимаю такую реакцию и представляю их лица, выражающие презрение. Но кто из них сидел? Единицы. Те, кто, претерпев произвол, исполнились духом, и сделали борьбу главной темой собственной жизни. Достойные уважения и восхищения, как редкие прекрасные герольды, иногда излишне суетящиеся и питающие склонность к драматическим жестам, но верные своему тернистому пути.
Моя история слишком поверхностна для существ подобной героической судьбы, но что поделаешь? Смотреть сквозь бесконечный ужас пенитенциарной системы в жизнеутверждающую сторону – особенность характера, склонность моей легкомысленной натуры.
Досадно наблюдать как ежедневно раскручивается информационное веретено злых новостей. Скромные сухие факты, сдобренные аналитикой сомнительного качества, разбухают чудовищными оспинами на лице здравого смысла. Страшные предвзятости трубят фанфарами, маршируя из одного телеграм-канала в другой, а словоохотливые комментаторы захватывают внимание и удерживают днями, а то и месяцами. Культивируются образы тотальной безнадёги в гиблом месте, где человек в одиночку против системы, а с тыла – армия полузверей, цель жизни которых – низвести бедолагу в низшую касту тюремной иерархии.
Пустые бочки сыто кормятся на «из ряда вон ситуациях», изобретая заголовки кликабельные и пугающие, а в умах добропорядочных граждан пробуждается первобытный ужас перед возможностью однажды очутиться за решёткой.
И всё-таки, сидеть хорошо! Этот опыт не вырубишь топором и не изменишь, как бы новости ни пытались убедить меня в обратном.
Потребитель роликов ютуба, простой обыватель, услышав данный тезис покрутит пальцем у виска – what the fuck? Хорошее дело тюрьмою не назовут! Дядя Валера, папин брат по материнской линии троюродного деда молодым парнишкой сел, смешливым и дерзким, а вышел печальным стариком с пересохшими глазами. Угрюмым, как ноябрьский лес в средней полосе. Ничего не рассказывал, только подростков на сенокосе пугал синими поплывшими наколками, когда стягивал рубаху с худых плеч, обнажая то ли шрам, то ли ожёг под лопаткой.
«Ошибка выжившего!» – согласятся с ним пытливые любители провальных статистик.
У тех, кто не сидел, российская тюрьма коннотации вызывает вполне конкретные – пытки, казни, произвол, но и отмотавший срок зачастую подтвердит тоже самое или многозначительно отмолчится. Дескать, чего спрашиваете, а то не понятно, что из таких мест не возвращаются, я вот возвернулся, но что пережил – вам лучше себе и не воображать. И печально посмотрит в даль.
И, все-таки, настаиваю на сказанном. Сидеть хорошо!
Кто как не я имеет полное право утверждать это? За несколько лет проведённых «там» я поправил здоровье до идеального. Кардиограмма перестала скакать, давление прыгать. Аллергия, терзавшая носоглотку с каждым цветением тополей, исчезла незаметно в первый же год арестантских прогулок по маленькому тюремному дворику. Пять лет воздержания от алкоголя и бессмысленного общения, ему сопутствовавшего, дали настолько мощное прояснение в голове, что удалось со студенческой лёгкостью освоить немецкий язык и декламировать Гейне приятелям во время краткосрочных свиданий. И это далеко не все плюсы.
Временем в заключении можно наслаждаться по-настоящему. Наслаждение будет, конечно, иного порядка, чем на воле – пухлые женские губы не оближешь, привычки гулять с лабрадором по белому песочку береговой линии не заведёшь, но как много радостей жизни ещё остаётся! Несчётное количество простых удовольствий можно обрести в изоляции, смакуя тотальное одиночество с гарантированным обедом в качестве бонуса.
Жаль, что делать это могут лишь единицы. Большинство сидельцев не в состоянии посмотреть свысока на сегодняшнее положение. Момент ареста воспринимают как катастрофический слом и варятся в сомнениях и страхе всё оставшееся время.
«Жизнь проиграна» – столько раз я слышал это от арестантов. Проиграна окончательно и впереди лишь нищета и бесконечный стыд бедного человека, неудачника, что растоптан судьбой-злодейкой, отщепенца и лузера, не сумевшего вписаться в реальность.
Разочарование иных столь велико, что избыток свободной энергии пускают в русло самосожалений, днями грызут себя и кусают соседей ядовитым зубом. Есть и другие. Реактивно адаптируются в неволе – сбиваются в стаи, крутятся, зарабатывают, имеют авторитет, но даже они воспринимают своё положение негативно. Набрать воздуха в лёгкие и превозмочь. Встать в боевую стойку и выдержать испытание. Освободиться и отомстить за перенесённые муки или начать с чистого листа. Выйти и перевернуть страницу, вымарав из памяти и биографии.
А ведь это просто кривая на едином отрезке отпущенных дней. Можно воспринимать как переходную и созидать на благо будущих радостей личной судьбы, а лучше жить максимально красочно здесь и сейчас, включив отсидку на полных правах в свой «творческий путь» как, возможно, самое интересное время. Зона – это маленькая жизнь.
Начальник одного изолятора в ответ на жалобу арестанта, что продольный не дает иголку с ниткой чтоб зашить дырку на износившихся брюках, гневно заявил:
– Вы сюда для чего попали? Чтобы претерпеть! Вот и мучайтесь!
И большинство покорно мучается. Мучается всю жизнь и им всё равно где это делать – в тюрьме или на воле. Заключение – ещё один весомый повод страдания свои углубить и укрепиться в мысли, что Земля – поезд для бедных, а мы в нём лишь искорки концентрированной индивидуально-личностной боли.
«Карма-хуярма», как говорил сокамерник Виталик.
Иногда, лёжа на шконке, я представлял, что акушерка шепнула каждому в ухо при рождении:
– Страдай, раз ты тут!
Первая информация о мире, которую младенчик записывает на табулу расу и кричит от безысходности.
– Страдай!
Где ж ты была, глупая тётка, когда рожали меня? Может в туалет вышла или помахать рукой молодому любовнику, забежавшему в обеденный перерыв? Не знаю, но тому бреду, что ты болтаешь я всё равно не поверю.
Шанс отсидеть может выпасть лишь раз в жизни. Пиковый флэш-рояль, королевская масть, прекрасная Дама-фортуна в бескрайней заснеженной пустоте лабиринта Русского лото. Считать дни, месяцы, годы, убивать время, убиваться самому – это всё пустое.
– Раз уж «птица счастья завтрашнего дня прилетела крыльями звеня», лови её, Александр Николаевич, за дивный переливчатый хвост! Вырви пару блестящих перьев! – так думал я, когда смотрел сквозь зарешеченное окно с грязными стёклами, добрым словом поминая Ницше. Он в российских казематах не сидел, но как-то сообразил, что «созидание – есть великое избавление от страданий и облегчение жизни. Воля освобождает»
В заключении можно стать свободнее и счастливее большинства людей, живущих по ту сторону колючки. Созерцать и делать выводы, дружить и вдохновляться, любить и глумиться над абсурдом жизни, мечтать и творить, благословляя скоротечность момента и ясность сознания. Не трудно сделаться неприлично счастливым и радостным, как говорится, было бы желание. А оно было.
Глава 1. Арест
История эта произошла в 2015 году в городе Архангельске – грязно-сером заснеженном тупичке, начисто лишённом туристов, северного сияния и со вкусом одетых женщин.
К неполным тридцати пяти я добился, пожалуй, больше, чем среднестатистический россиянин. Шесть последних лет числился депутатом регионального заксобрания, владельцем трёхцветного значка с винтовой застёжкой, умеющего мгновенно менять выражение лиц юных дев и мужчин с высшим и средним образованием. Уже четыре года возглавлял крупнейшую организацию региона – Федерацию профсоюзов – окрепшую в последнее время настолько, что внутренние сплетни то и дело всплывали за беседами неприметных мальчиков в штатском в местных кальянных.
Одним тусклым мартовским днем, когда природа ещё размышляет, стоит ли в этом году пробуждаться, а солнце, застиранным теннисным мячиком смущённо просвечивает сквозь пышногрудую завесу облаков, я вышел из офиса в центре города. Открыл дверь служебной Тойоты, швырнул сумку на пассажирское сидение и уже собирался занять водительское место. Внезапно сзади с каким-то гиканьем, как дикие гуси, налетели несколько человек. Через мгновение руки мои были скручены. Я автоматически пытался сопротивляться, но быстро понял, что это бесполезно. Меня прижали так крепко, что с трудом удавалось дышать.
– Фамилия?! – орал кто-то мне в ухо, как будто издалека, как будто и не мне вовсе. Я молчал, стараясь задержать дыхание. Униформа одного из них давно не была в химчистке и источала аромат скумбрии, забытой на столе после пятничной попойки.
– Фамилия?! – крикнули еще раз.
– Вы кто такие? – выдавил я, настолько громко, как мог. Вышли не очень членораздельные, какие-то булькающие и хриплые звуки. Скумбрия чуть ослабил хватку, получилось вдохнуть, повернуть голову и осмотреться. Начало доходить, что ситуация нестандартная.
– Александр Николаевич! – сказал мне в ухо важный голос, в нотках которого преобладала торжествующая радость, – Вы участвуете в оперативно-розыскном мероприятии «следственный эксперимент»! Предлагаю добровольно выдать деньги, нажитые преступным путем!
– Херассе, мероприятие, костюмированный бал! – слюна попала в дыхательное горло, я закашлялся, – Пригласительные когда рассылали?
Грязный снег таял и стекал по новеньким джинсам, приходилось дёргать ногами, чтобы отряхнуть. Предплечье, прижатое к стеклу, занемело, пальцы без перчаток начали замерзать, поясница напомнила, что межпозвоночную грыжу следовало начать лечить ещё в позапрошлом году.
– Так вы будете добровольно выдавать деньги, нажитые преступным путем? – повторил важный голос.
Мне позволили обернуться. Одним глазом я увидел пухлого мужчину наполеоновского роста с отросшим ежиком и хорошо сформированными ушами, по которым грамотный физиогномист мгновенно сделает вывод, что детство у человека было счастливым. Одного со мною возраста, а то и младше, он изо всех сил старался напустить вид, соответствующий ситуации. Драматически хмурил брови, выпячивал челюсть как Дольф Лундгрен и поочерёдно сверлил взглядом моё лицо, карманы и сумку в машине.
Я молчал. В тот момент в голове наступило полное, и такое вожделенное, всеми ищущими на тропе Духа – безмыслие.
Сейчас, вспоминая, ситуация вызывает вполне земную острую злость и желание ответить что-нибудь едкое про честно нажитые амбары с зерном, тучные буйволиные стада и шаланды полные кефали, но тогда я молчал. Происходящее казалось происходящим не со мной. Мне прощупали куртку, достали сто тысяч рублей, разложили в присутствии понятых на багажнике машины, где они сразу промокли и стали походить на фантики из-под батончиков фабрики «Рот-Фронт». Сверили номера, заполнили протокол.
Следователь Верин, а важный голос принадлежал именно ему, пытался намекать, что влип я серьезно и ситуация безнадежней чем у первой леди Китеж-града перед нашествием хана Батыя. Вежливо заходил с разных сторон. Повышал голос. Иносказательно, а то и прямо, с наездом, увещевал о долге и вине перед семьёй и отчизной. Странно, но я таковым положение не считал и вины не чувствовал. Небосвод не спешил обрушиться на мои плечи, а боженька метнуть камнем в темечко.
«Сейчас начнётся паника, Александр Николаевич, вдыхай глубже воздух свободы», – Я поднял глаза на полоску монтажной пены, ее оставлял самолёт, улетавший без меня в прекрасное будущее.
Чёткий инверсионный след реактивного двигателя рассекал пасмурное небо на две неровные части. Зяблики на сосне все так же переговаривались «ци-ци-ци», чёрная беспородная псина на углу пятиэтажки рыла носом, пытаясь достать обломок кости. Усатый дядька в заношенной синей «аляске» прошёл мимо по своим делам, с интересом взглянул в нашу сторону, но не остановился.
Паника не начиналась. Я огладывался по сторонам, пока Верин прямо на капоте заполнял бумаги. Задержал взгляд на дешёвых ботинках, в один из которых набилась тёмная весенняя жижа и он смешно поднимал намокнувшую пятку. Промелькнула мысль: «Надеюсь, я не выгляжу так же тучно? Худеть надо, Александр Николаевич, пузо старит. Сколько ему? Тридцать пять? Сорок?»
– Со следствием сотрудничать будете? – он поднял на меня глаза с белёсыми ресницами, оторвавшись от бумаг.
– Конечно буду, – ответил я, – В чем заключается сотрудничество?
– В вашем случае – только полное признание! – с видом победителя чемпионата по рестлингу заключил Верин.
– Хорошенькое дело! – я аж присвистнул, – Вот это сотрудничество! Сохраню-ка пока нейтралитет. «Похоже нет и тридцати пяти, потрепала жизнь»
Ребята из группы задержания энергично обыскивали машину. Изъяли навигатор, флэш-карты с музыкой, еще какое-то барахло. Отодвинули сиденья, нашли смятую детскую раскраску «Мимми, сестра Китти», два леденца lollipop на бумажной палочке, плоскогубцы и давно потерянную серёжку в форме лиры. Из бардачка достали диски и передали Верину. На них я записывал аудиокниги французских, немецких и русских писателей, любил слушать классику всякий раз, как оставался в машине один. Диски были дешёвые, потрёпанные, коробки кое-где треснули, в общем, вид имели самый что ни на есть криминальный.
– Что это? – заволновался Верин, тряся одним у меня перед лицом.
– Здесь же подписано! – удивленно ответил я, указывая подбородком на желтый стикер с названием.
– Что такое Бальзак?! –процедил он зло, чеканя каждое слово.
Взгляд следователя прыгал с диска на меня и обратно. На лице появились признаки внутренней работы – брови сперва нахмурились, затем поползли вверх, скуловая мышца дёрнулась и напряглась. Мимика сделалась гротескной, Верин глубоко задышал, раздул ноздри и стал похож на самца ёжика перед нападением на врага. Было понятно, что сочетание букв ему знакомо, он его точно слышал, но где фигурировало вспомнить не мог. Секунда и когнитивные усилия прекратились, следователь повернулся к спецназовцу и скомандовал:
– Приобщить к делу!
«Эссен есть, апогея нету!» – представились мне лица красноармейцев, о которых я когда-то читал у Маяковского.
Физиономия Верина оставалась напряжённой. Бальзака он записал ко мне в подельники и, похоже, соображал, как бы всё провернуть, чтобы тот не узнал о моём аресте раньше времени.
Много позже подобным со мной делился человек, обвинявшийся в незаконных банковских операциях. Сотрудники ОБЭПа, распихав по карманам ручки Монблан, решили уточнить, что является основным видом деятельности, на которой он взметнулся так высоко, что под столом три пустые бутылки из-под Мартеля, а в баре ещё четыре полные.
– Я занимаюсь деривативами, – честно ответил он, чуть удивившись, что те, кто его арестовывают не в курсе.
– Это ДСП1? – последовал мгновенный вопрос.
– На каком языке с ними разговаривать?! – вопрошал мошенник Борисыч к сокамерникам, – Так яростно бороться с экономическими преступлениями, и даже приблизительно не понимать о чём речь? Уж лучше прибухивать, чем иметь такой зашоренный взгляд на мироздание!
«Комедия ситуаций происходит на земле несчётное количество раз, всё повторяется, все типажи воспеты» – от этой мысли стало по-настоящему смешно. Я заулыбался, а Верин закрыл рот и недовольно сморщился, вместо того, чтоб на всю катушку переживать моменты своего триумфа.
Обыск переместился в квартиру. Легенда сыска, затоптав ковёр, который мне подарили друзья из Самарканда, долго и нудно пересматривал документы, перетряхивал тумбочки, диваны, гладил ножки стульев и несколько раз заглядывал под днище настольной лампы. Добрался до книжного шкафа. Вместо закладок в книгах я использовал билеты в оперу и театр в разных уголках мира и этикетки от пива. Они разлетались по комнате, Верин то и дело со вдохом нагибался, собирал, и всматривался в них пустым взглядом. И тут я вспомнил, что в кухне осталась банка Гиннесса. Всё моё естество радостно встрепенулось, когда ещё выпадет шанс испить настоящего ирландского? Как в воду глядел.
Спецназовец, ответственный за сохранность арестованного, втянул внутрь пересохшую нижнюю губу и кивнул, мигнув глазами. Он был не против чтоб бедолага чуток употребил, да и сам был не прочь. При виде запотевшей банки на дверце холодильника мы обменялись понимающими взглядами, я понял, что шанс есть.
– У командира только спроси, он тут главный, – шепнул он усталым голосом.
Верин мгновенно взбеленился:
– Распивать алкоголь? Категорически запрещено!
– Товарищ следователь, за это вам воздастся по заслугам! – я был возмущён. Отказывать человеку в глотке пива в такой ситуации – это, скажу я вам, чёрствость и верх негуманности! Предатели сотрапезников коротают свои дни в девятом круге ада! – но тут же умолк. Подставлять ещё и Данте не хотелось.
– Рот захлопни, разговорился, на пятнашку закрою дни коротать! – зашипел Верин и зевнул, обнажив розовую десну над крупными ровными зубами. – С поличным же, с поличным!
Пришлось смириться. Тогда не подозревал, что со следующей порцией алкоголя встречусь через много лет. Я обернулся на спецназ, ребята ухмылялись. Один облокотился на каменную столешницу и закатил глаза, выражая полную солидарность. Мне показалось, если начальнику выпадет жребий отдохнуть в ледяном озере в центре Преисподней никто из них печалиться не будет.
Уже ночью меня официально арестовали, предъявив обвинения в мошенничестве в особо крупном размере и в коммерческом подкупе с вымогательством.
– Мошенничать, так особо крупно, а подкупать – всенепременно с вымогательством! По крайней мере, не буду чувствовать себя форточным воришкой, – утешал я себя, пытаясь растормошить тихоходку мыслительной деятельности, которая притихла и грозила впасть в анабиоз. – Дочку вечером от мамы надо забирать, кто теперь поедет? – единственное, что приходило в голову.
– Вы, похоже, не знаете, что такое коммерческий подкуп с вымогательством?! -кипятился Верин, вышагивая по кабинету. – Особо тяжкая статья и предусматривает до… – он нашёл нужную страницу, – Двенадцати? Двенадцати лет лишения свободы!
Следователь смотрел на меня сверху вниз и тыкал пухлым пальцем в красную книжечку с белыми буквами «Уголовный кодекс Российской Федерации». Разочарование отразилось на его гладком как у девушки лице, он точно помнил, что за такие прегрешения дают не меньше пятнадцати.
– Ситуация у тебя, Савкин, безнадёжная. Смягчаю, чтоб не травмировать, но сказал бы херовая! – он захлопнул кодекс, уселся на стул и начал вздыхать и чесаться. Желание поскорее закончить, отчитаться перед начальством и поехать домой сквозило в его обмякшей позе. Даже тон стал заискивающим.
– Отпираться даже не вздумай. Если только дать признательные показания. И будем вместе надеяться на смягчение!
За окном поднялся ветер, голая осиновая ветка замахивалась на затылок Верина, царапая стекло.
– Товарищ майор, вот вы мне пиво давеча выпить не разрешили, и я теперече с вами вместе ни на что надеяться не могу. Доверие утратил. Отчётливо, так сказать, вижу, что вы мне не такой уж и близкий друг.
Следователь не отреагировал, поэтому я укрепился в выбранной тактике. «Молчи» – думал я, будем тянуть резину. Может сейчас партия власти кирзовым сапогом бахнет по двери и вызволит своего члена из застенка НКВД. Такие прецеденты в истории были, дадим чудесам время проявить себя в деле.
Зачем-то вспомнился набоковский Цинциннат, которого обвиняли в нарушении общественной морали и чего-то еще, зверски страшного и бессмысленного. Потом мысли перекинулись на салат, что я купил сегодня утром в супермаркете на ужин. Кальмары, креветки, сыр, красная икра, «Морское дно» называется, вкусный. Захотелось навернуть под пиво и развалиться на диване. Операция «Морское дно»… Да уж, Александр Николаевич, ситуация – хуже не придумаешь. В голове запела губастая рыбка из мультика, похожая на всех современных женщин: «В синем море в белой пене… оставайся мальчик с нами, будешь нашим королём!» Я перевёл взгляд на Верина, он из-за меня, похоже, тоже не ужинал и усмехнулся. Как тёща соседям в глаза смотреть будет? У неё в подъезде одни сплетницы, да ещё коварная тётка Зойка из квартиры напротив. Надо было в новостройку её селить. Какая-то ерунда крутилась в голове и не давала расстроиться по-настоящему.
Изолятор временного содержания, куда меня доставили после допроса по тускло освещённому коридору с чёрными клетчатыми стенами вместо дверей, благоухал плесенью и печалью. Выглядел неуютно, но ничего шокирующего и невероятного из себя не представлял. ИВС – вотчина министерства внутренних дел, куда на срок до двух суток могут доставить без решения суда по постановлению следователя.
В камере уже сидел дядя Витя. Изрядно провяленные на солнце его сухощавые руки были похожи на бастурму, а лицо имело выражение бывалого каторжника.
– Какая статья? – с ходу начал он знакомство.
– 159-я2 – я вертел головой по сторонам. Стол, двухэтажные скелеты кроватей, сваренные из металлических частей, лампа с абажуром наподобие ветеринарного воротника, знавшие лучшие времена железные скамейки на исхудавших чёрных ножках, вмурованные в пол. У сына в спальне стояла двухярусная кровать и я завидовал тайному месту, что он оборудовал наверху, в моём детстве таких не было, но сейчас засомневался стоит ли заночевать на вершине, не грабанусь ли ночью с высоты. То, что не смогу уснуть в тот момент в голову не пришло.
– Интеллектуал! – с почтением протянул дядя Витя, доставая пакет с кусковым сахаром. – Серьезная статья и на зоне уважаемая!
При упоминании зоны стало не по себе. Холодок побежал по коже, но я отогнал дурные мысли, готовые навалиться скопом, воскрешая в памяти тревогу, которую моё поколение почерпнуло из «Архипелага ГУЛАГ». Следовало элементарно осмотреться.
Чисто, тепло, сетка запотевших труб под потолком, радио, непрестанно громко говорившее и певшее, зелёные шерстяные одеяла в разномастную клеточку, предсказуемо мрачно.
– А у вас какая?
– 158-я3. На 159-ю ума не хватило. В шестой раз заезжаю! На верх не лезь, это для мартышек, – остудил мой пыл дядя Витя, – Нам путешествовать положено с комфортом в королевском купе на нижней полке.
Старик быстро раздобыл кипятку, сообразил чаю и разлил его по жестяным арестантским кружкам. Мы сидели за железным ледяным столом, приваренном к полу на такой же холодной скамейке, пили черную жижу и делились подробностями своих «проделок».
Оказалось, он – бывалый меломан, в юности бренчал на двенадцатиструнке Deep Purple и Black Sabbath, но и Ступу уважает. Когда дядя Витя, разгорячённый крепким чаем, начал напевать «Мой генерал, вы опять обосрались!» я понял, на кого он похож, разве что гораздо старше.
– Несколько лет назад сидел в одной камере с мэром Архангельска Алексеем Донским, – вспоминал он, окуная сушку в напиток, – Простой мужик, компанейский, не жадный, передачками охотно делился. Херню какую-то правда слушал, музыкального вкуса нет. Так вот, мы с ним поспорили – должен ли человек иметь цель дальше своей жизни? – дядя Витя вопросительно посмотрел на меня, как бы спрашивая, что я думаю, но я ничего не думал, а дул на горячий чай. Сушка набухла, половина мякиша отделилась и плюхнулась в кружку, но дядю Витю не смутило, он размешал и отхлебнул.
– Лёха говорил, что да, надо из штанов выпрыгивать, даже какие-то задумки имел на этот счёт. Кому он должен я так и не понял, – старик замолчал.
Хотя я уже не был уверен, что он старик. Не смотря на атрофированное тело, глаза живые, с блестящей поволокой, а движения энергичные.
– Лично я никому не должен, не заимствовал! Считаю, что главная цель – не сдохнуть, быть-существовать. Понимаешь? Очень скоро, поверь мне, придётся не быть, поэтому «быть» в любом виде – уже великое достижение! Это, как с альфа-самцом, стремишься всю жизнь им стать, бородою тянешься, подпрыгиваешь, делаешь вид, а что по итогу? Да ничего! – дядя Витя показал кукиш в пустоту, – Был один, Сашка Македонский, да и тот по слухам – пидорас!
После чего стал расспрашивать что я натворил, планирую ли признаваться. Я отвечал неопределённо:
– На депутатской работе – куда ни плюнь окажется что под статьёй ходишь, а крепкие напитки за вредность не положены, приходиться от семейного бюджета отнимать.
Дядя Витя охотно соглашался, что ему во власть не надо, ибо там хуйня творится почище, чем у его брата в шиномонтаже.
Через несколько часов, когда я сгрыз десяток сушек, макать в кипяток мне не нравилось, камера стала наполняться задержанными. Ребята были юные, кичились изломанной судьбой, наперебой что-то рассказывали, считая свою историю самой трагичной и заслуживающей отдельных удивлений. Дядя Витя всех поил пахучим рассыпным чаем, выслушивал и давал советы.
Последним втолкнули белоголового парнишку. Куртка была разорвана, а на щеке сияла свежая царапина, след жесткой поимки. Глядя на него, я мысленно поблагодарил спецназ, который со мной обошёлся очень мягко, если не сказать нежно.
– Жена должна родить со дня на день! 39-я неделя пошла! На сохранении. А я здесь! Они меня выпустят?
– Может, конечно, и выпустят, – пытались успокоить его арестанты, – Но шансов нет.
Парень с трудом сдерживался чтоб не размякнуть и стал рассказывать, как они с приятелем забрались в чей-то гараж и пытались оттуда украсть не то лодку, не то мотоцикл. Было темно, сыро и грустно так, как бывает только в начале весны, а зачем полезли он и сам не знает. Слёзы уже потекли по щекам, и он стал размазывать их по свежей ране.
– Всё равно не продать, барыг-то знакомых нет.
Дядя Витя, гремя чайником, перебил:
– Запомни, ты всё делал один! – проскрипел он, подливая кипяток, – Поплачь, тут стесняться некого.
Парнишка закрыл глаза руками, и начал хватать воздух ртом, а сидельцы наперебой наставлять как выйти на порядочного барыгу.
Камера, и без того тёплая наполнилась взволнованным дыханием нескольких человек и разномастными запахами пота, сдобы, табака, плесени и мокрой побелки.
– Как мне поступить? Признаться или «сидеть» на 51-й?4 – белоголовый парнишка выпил кружку чая, раскраснелся и сжимал в руках карамельку, которую кто-то кинул в пакет с сушками.
– Решай, конечно, сам, но я бы на твоём месте во всем признался, пошел домой на подписку и никогда больше такой хуйнёй не занимался, – зевнул дядя Витя. Он взбил подушку, и похрустывая костяшками пальцев разместился на шконке. Часы показывали за полночь, но разговоры не прекращались.
– Красть нынче полагается по букве закона, согласно Конституции, – продолжал матерый сиделец, – Там и суммы крупнее и бабы красивее! Мне вот не повезло, вечерку даже не закончил. А вы, молодёжь? Стыдно, интеллект надо включать! – он скосил глаз на меня и махнул рукой, с видом, что некоторым включать, похоже, нечего.
– А я рассказ про это всё напишу, и про вас, дядь Вить, и про вас всех! – взволнованно выпалил, обведя камеру глазами Егор, так звали чувствительного мальчишку. Он допил чай и начал языком доставать пищу, застрявшую в неопломбированном верхнем зубе.
– Ты писательских коней, давай-ка, попридержи, читательских подгоняй! – буркнул мудрый старикашка и отвернулся к стене, давая понять, что психологические консультации на сегодня закончены.
В изолятор временного содержания на пару дней перед СИЗО попадает каждый арестант. Как мне стало известно позже, почти все они умудрялись познакомиться с дядей Витей.
– Он тебе рассказывал, что Pink Floyd на балете в Марселе играли? – спрашивал я уже через год вновь прибывшего из камеры предварительно заключения в СИЗО. К тому моменту мои скитания по архангельским изоляторам приобрели совсем уж затяжной характер.
– Да.
– И про то, что он с мэром Архангельска сидел и тот – мировой мужик?
– Да. Я все это вчера слышал точно такими же словами! – пучил глаза новоиспеченный зэк.
– И про генерала пел? – довольный произведённым впечатлением продолжал я.
– Блядь, это как так? Я ему сигарет оставил, колбасы. Мы с ним так хорошо по душам поговорили! Это фэйс5 переодетый? – возмущался парень.
– Да все с ним поговорили… Такое не переоденешь, актёрского таланту в управлении не хватит, хоть самых способных напряги. Он, наоборот, предупреждал – «тише дыши!»6
Вот такой был дядя Витя, вот так глобально мыслил. Как знать, может он и сейчас путешествует с комфортом в ИВС города Архангельска.
В камеру набилось человек восемь только что схваченных несчастливцев. На всех нашлось три сигареты. Задержанные курили, передавая друг другу и смачно затягиваясь. Последний раз я баловался табаком в университете, найдя себе после его окончания куда более яркие удовольствия, но сейчас поддался и тоже смолил, испытывая при этом невероятное наслаждение. К счастью, через два дня меня посадили в одиночку. Сигарет не было, я быстро забыл о них и сэкономил кучу денег. Иметь любую зависимость в заключении – дело экономически нецелесообразное.
С каждым новым человеком, попадавшим в камеру, становилось веселее, а на душе легче. Прошёл ступор, я впал в него во время перевозки в автозаке, и печаль о судьбе милых сердцу дам, готовая рицином проникнуть в кровь. Когда пацан стал рассказывать, как они с подельником вскрывали гараж, используя связку отмычек, предварительно выточенных на заводе, где глуповатый тесть его друга работал в токарном цехе, сделалось потешно и тепло.
«И от того, что Ивану тоже плохо, Сидору вдруг стало хорошо» – никогда не нравилась эта поговорка, есть в ней пакостный душок, намекающий на врождённую подлость русского народа. Сейчас, впервые в жизни, ощутил, насколько житейская мудрость бывает точна в своих сжатых, но ёмких формулировках.
Голод прошёл, мышечное напряжение отпустило, глаз перестал чесаться, сигнализируя, что пришло время выпить антигистаминное. Я расслабленно улыбался и ощущал себя персонажем нуара: ещё вчера с трибуны отчитывал членов комитета в Законодательном собрании, а сегодня брошен злодеями в каменный мешок. Жизнь на мгновение показалась удивительным приключением, где я – главный герой в плаще и шляпе, целующий Веронику Лейк в финале.
Мне понравилось это состояние. Оно было не в пример лучше предыдущего, что сковало тело, стучало в висках и отдавало болью в пояснице.
«Надо сохранить» – подумал я, – «А когда придет вновь, всячески культивировать». В тот момент я нащупал единственный путь к спасению, по которому до меня плутало множество человек – смех.
«Раз уж упустил поводья власти, Александр Николаевич и ёбнулся с рысака, самое время пересесть на забавного ослика и поступать по обстоятельствам в последний бастион, потешаясь над тупостью собственной и окружающих».
Холодный каменный пол, грязные стены, колючая проволока за двойной решёткой, лица в которых торжество материи граничит с вырождением, запах, в нём увязла и перестала бурлить сама жизнь – всё мгновенно исчезало, стоило одному из арестантов сказать удачную шутку. Камера взрывалась диким первобытным мужским гоготом, и мы становились единым целым – живым, пульсирующим, сияющим сгустком радости.
