Саймон Моррисон
Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней
Медокс решил побаловать аристократов сезонными абонементами, позволявшими забронировать место в ложе и украсить ее по своему усмотрению[68]. План рассадки напоминал шахматную доску, на которой королевы и офицеры находились позади пешек – обладателей одноразовых билетов. Участниками маскарадов, напротив, становились «бездельники и расточители» или «дворяне, ищущие женихов для своих дочерей»[69]. Распущенность и безвкусица подобных мероприятий добавляли шарма предприятию Медокса и вдохновили Михаила Загоскина на написание жуткого рассказа «Концерт бесов» – его главный герой, бывший пациент сумасшедшего дома, переносит психический припадок в Петровском театре. Искры падают со звезд на крышу здания, пока он устало бредет в тускло освещенную Ротонду мимо устрашающих фонарных столбов. Мужчина всматривается сквозь мрак в чарующий вихрь красных и черных масок и гротескный оркестр чудовищ: «Аисты с собачьими мордами, быки с головами ласточек, петухи с козлиными ногами, козлы с человеческими руками»[70]. Оркестр под руководством напудренного дирижера с совиным лицом исполняет увертюру к «Волшебной флейте»[71]. Герой знакомится с призраками известных композиторов. Его хватают. Дирижер отрывает ему правую ногу, «оставляя лишь кости и сухожилия, которые натягивает подобно струнам и играет на них»[72]. Уцелевшая конечность танцует под эту музыку до тех пор, пока персонаж не теряет сознание.
Автор написал произведение в 1834 году, отдавая дань уважения Медоксу и утверждая, что оно основано на реальных событиях.
Первоначальный бюджет оплаты труда артистов составлял около 23 000 рублей. Вместе со стоимостью эксплуатации, зарплатами врача, кочегара, парикмахера и пастижера расходы достигали 28 500 рублей. В труппу входили 13 актеров, 7 актрис и 12 музыкантов. Кроме того, было 7 танцовщиков (3 мужчин и 4 женщины), им не предоставлялось жилье и выплачивалось мизерное жалованье: наименее квалифицированная балерина получала 72 рубля за сезон. Ведущие актеры пришли из театрального кружка, работавшего в Москве в 1760-х под руководством композитора Николая Титова[73]. Надежда Калиграф, вдова Ивана, получала скромное жалованье в 600 рублей за сезон за исполнение таких строк, как, например (цитата из немецкой трагедии «Мисс Сара Сэмпсон»[74]): «Внезапная потеря супруга – это, конечно, больно; но это боль, пока еще не залеченная временем. Когда-нибудь все будут забыты, и для богатой наследницы всегда найдется порядочный мужчина»[75]. Она выступала на сцене с Василием Померанцевым, искусным актером, которого жаждали заполучить конкуренты Медокса – дворяне, вступившие в сговор, чтобы лишить его должности. Артист зарабатывал 2000 рублей за сотни выступлений в год и не возражал против того, что его герои не парят на крыльях над сценой и не появляются из отверстий в полу.
Театр открыл свои двери в канун Нового года, 30 декабря 1780 года, небольшим прологом, восхвалявшим не Екатерину Великую, как было принято, а самого Медокса. Бог насмешки Мом[76] и муза Талия убегают из Москвы, когда их театр сгорает, но возвращаются инкогнито при содействии других мифологических знаменитостей. Хор приветствует их на входе в Петровский, провозглашая конец страданий в скучном и несвободном мире без искусств. В представлении критиковалась театральная цензура и воспевались таланты антрепренера. Текст был написан Александром Аблесимовым[77], либреттистом оперы «Мельник – колдун, обманщик и сват» – самой успешной постановки английского театрального менеджера на тот день. Это был шаг вперед по сравнению с комедиями, которые драматург сочинял бо́льшую часть времени.
Далее, согласно программе, следовала странная смесь пантомимы и танца под названием «Волшебная школа» (или «Волшебная лавка»). Сохранились перечень героев, имена балетмейстера, художника, дизайнера и пяти ведущих исполнителей (из театральной афиши). Маски, костюмы и декорации давно утеряны. Персонажи были взяты из мифов, что характерно для балетов того времени, а их движения, возможно, скопированы из иллюстрированных книг о древнем мире. Образ волшебника Меркурия, бога красноречия и торговли, представлял собой аллегорию карьеры Медокса, полной разных чудес.
Музыка, также утерянная, была написана венским композитором Йозефом Старцером, имевшим опыт сочинения аккомпанемента для более чем 10 балетов. Сотрудничество с влиятельным балетмейстером Жаном-Жоржем Новерром[78] укрепило его международную репутацию, как и странствующие артисты, распространявшие музыкальные произведения. Старцер состоял в дружественных отношениях с австрийским танцовщиком Леопольдом Парадизом, который выступал в Санкт-Петербурге в течение почти двух десятилетий, прежде чем получить преподавательскую должность в Москве в Императорском воспитательном доме. Парадиз обучал 15 девочек и 15 мальчиков по понедельникам, средам и пятницам с 9 утра до полудня, пробуя их на серьезные и комичные роли, в зависимости от выражения лиц, а не способностей[79]. Его соглашение с учреждением требовало, чтобы он каждый год ставил новый балет с учениками, а также занимался с ними традиционными парными бальными танцами: польскими менуэтами[80] и контрдансами. Обладавшим врожденным талантом и настоящим рвением, предоставлялись дополнительные уроки. Учебная программа длилась три года. После первого года обучения проводился экзамен, по его результатам отсеивались недостаточно талантливые и усердные ученики. На место проваливших экзамен сразу приходили новые воспитанники, поскольку метод Парадиза требовал постоянного присутствия 30 студентов.
Ему платили 2000 рублей в год, он получал жилье, дрова и свечи еще на 200 рублей (сам педагог просил 300). Мужчина был слишком старомоден для подобной работы, и его могли уволить, но покровители не желали выплачивать компенсацию за увольнение и искать нового педагога, поэтому Парадиз оставался в должности. В то же время он состоял в ссоре с бывшим работодателем в Санкт-Петербурге из-за задолженности. Оба были недовольны, обмениваясь напыщенными письмами с обвинениями на роскошной бумаге.
16 детей из класса Парадиза танцевали в «Волшебной школе», но их имен нет в сохранившихся афишах. Имена взрослых танцовщиков, исполнителей главных ролей, встречаются, но они, вероятно, были странствующими артистами, поскольку не упоминаются в других театральных программах.
Это едва ли имеет значение, поскольку балет был намного менее важен для Медокса, чем оперы и драмы. Будучи приверженцем итальянской и французской школ, он не создавал угрозы для крупнобюджетных придворных балетов. Представления имели такие звучные названия, как «Фонтан счастья и несчастья», но узнать, что именно происходило на сцене, невозможно. Сохранился газетный выпуск с упоминанием фантастических спецэффектов и частой смены костюмов в «Арлекине» 1781 года. Главный герой в нем появился по крайней мере в восьми различных нарядах. Также Медокс поставил на сцене Петровского театра балет «Ацис и Галатея». Впервые спектакль на музыку Франца Хильфердинга был сыгран в Зимнем дворце с удивительными (для того времени) спецэффектами[81]. Протагонист, бедный пастух Ацис, попал в руки злому циклопу Полифему, закинувшему его высоко на гору. Он мог погибнуть от удара, но мужчину спасла Любовь. Во втором акте Полифем снова попытался совершить убийство, бросив целую скалу в сторону Ациса и его возлюбленной – прекрасной нимфы по имени Галатея. Любовь снова вмешалась и вознесла пастуха и нимфу сквозь облака в царство его тезки. Не осталось никаких упоминаний о канатах и тросах, при помощи которых происходили упомянутые чудеса, так же как и о реакции зрителей на представление. Однако известно, что после завершения балета императрица Екатерина заплакала.
Медокс целиком полагался на Парадиза как учителя и постановщика, прежде чем обратился к талантливому эмигранту из Италии. В 1782 году он взял на работу миланского танцовщика и балетмейстера Франческо Морелли, в течение семи лет работавшего в Санкт-Петербурге, прежде чем стать преподавателем в Московском университете. Высокая самоотдача искусству сыграла с ним злую шутку – разбитые колени стали хрупкими, а ноги (по мнению одного из учеников)«иссушенными»[82]. О его карьере мало что известно достоверно, поскольку в старости он страдал от потери памяти и воспоминания могли оказаться ошибочными. Судя по разным источникам, в конце жизни Морелли либо преподавал танцы крепостным, либо занимался простой канцелярской работой и регулярно вступал в разногласия с работодателем. Он женился на «дочери служителя графского Черкова»[83] и жил в его доме, а позже хвастался, что каким-то образом предотвратил уничтожение здания войсками Наполеона. Балетмейстер работал с Медоксом почти 14 лет. В его задачи входило преподавание и проведение репетиций; заказ масок, костюмов и реквизита; прослушивание музыкантов; организация движения танцовщиков на сцене и вне ее и управление оркестром. Морелли ставил балеты о любви: античной и современной, на земле и море, но ни один из них не шел более одного сезона. Брат Козимо – исполнитель с плохой репутацией, замешанный в нескольких секс-скандалах, помогал ему в работе. Последним их балетом стал «Обманутый деревенский доктор» (1796 г.) – легкое попурри, поставленное как оперетта, но с серьезными стихами.
Когда балетмейстер стал немощным, Медокс обратился к Пьетро Пинюччи и его жене Колумбе, увеличившей за три года число балетов, ежегодно выпускаемых на сцене Петровского театра, с 25 до 35. Некоторые из них остались в репертуаре, но бо́льшая часть была забыта.
Впоследствии роль балетмейстера досталась Джузеппе Соломони II, который выступал со своим гораздо более известным отцом в Лондоне, Вене и Милане, прежде чем найти работу у Медокса. Дебютировал он в Москве в 1784 году в постановке «Фонтан счастья и несчастья». Его имя и имена трех дочерей (музыкантов) упоминаются в отдельных источниках. Он был одним из тех балетмейстеров Петровского, кто имел совершенно особенные представления о танце – благодаря опыту работы в Париже под руководством Новерра, призывавшего к преобразованию спектаклей из веселых и банальных безделушек в более серьезные произведения с сильным сюжетом. Новому балету предстояло стать благородным и респектабельным видом искусства. Теория оказалась проверена на практике и получила название «действенного танца»[84]. Соломони поставил несколько балетов Новерра на сцене Петровского, возвысив жанр и уйдя от простых и веселых номеров, но в результате потерял аудиторию. Балет призван был развлекать – танцовщики обычно пели народные песни, били в барабаны и меняли костюмы до восьми раз за представление. Он предназначался лишь для увеселения, но не для назидательного высказывания, по крайней мере до тех пор, пока управлять театром не начал бывший канатоходец.
Медокс поставил более 400 русских и зарубежных балетов, опер и драм, в том числе несколько опер Моцарта – например «Волшебную флейту» в 1794 году. Комическая опера «Мельник – колдун, обманщик и сват» по-прежнему оставалась в репертуаре – для тех, кто искал развлечений иного рода. Вместе с тем, с самого начала траты превышали доход, в результате чего антрепренер стал участником судебного разбирательства с одним из художников, Феликсом Делавалем, который предъявил иск о невыплаченной заработной плате и последующем увольнении. Медокс защищался, отвергая все обвинения. «Мистер Делаваль пришел ко мне, чтобы попросить денег. Я сказал ему, что он уже получил даже больше положенного, но, если продемонстрирует мне свое мастерство, заплачу обещанное. Он ответил очень грубо и ушел, но вернулся через два дня и стал клеветать на меня в присутствии капитана Александра Семенова и актера Ивана Калиграфа, а также оскорбил самого капитана»[85]. Англичанин в конце концов проиграл дело, и ему пришлось компенсировать Делавалю невыплаченное жалованье: 60 рублей – свечами и 25 рублей – дровами.
Медоксу удалось выкарабкаться из этой ситуации, как и из многих других, – с помощью урезания жалованья, экономии на свечах и дровах, игнорирования жалоб на холод в зале. Однако в 1783 году, на третий год его работы в Петровском, он столкнулся с серьезной угрозой источнику дохода со стороны Императорского воспитательного дома. Кризис наступил, когда англичанин встретился с Иваном Бецким. Тот служил личным помощником Екатерины в вопросах, связанных с просвещением, и руководил Императорской академией художеств. Бецкой основал приют в 1763 году и в последующие годы демонстрировал искреннюю заботу о детях, находящихся под его опекой.
Воспитательный дом, огромное прямоугольное здание с большим внутренним двором, располагался в излучине Москвы-реки, прилегающей к рыночному району под названием Китай-город. Несмотря на название, у обветшалых палаток и мастерских не было ничего общего с китайскими кварталами (устаревшее слово «кита» относится к плетению корзин, которыми там торговали). Опекунский совет заведовал финансовыми делами приюта, а рекламные объявления о выдаче кредитов появлялись в «Московских ведомостях»[86]. Финансирование поступало из доходного 5-копеечного налога на карточные игры. Императрица постановила, что символом Воспитательного дома должен быть аист, а лозунгом: «Она кормит своих цыплят, не заботясь о себе». Перечислялись также скромные пожертвования от дворян, которые имели детей, рожденных вне брака, кроме того, казну пополнял отдельный налог на общественные развлечения. Денег оставалось достаточно после расходов на импорт музыкальных инструментов из-за границы, а также цветных карандашей, «луков» и «винтов»[87]. Сиротам давали фамилии князей и княгинь, финансировавших уход за ними (например, двадцать сирот ежегодно получали деньги от принцессы Марианны Гессен-Гомбургской, а потому унаследовали фамилию «Гомбурцев» или «Гомбурцева»), однако дворянская родословная не уберегла их от тяжкого труда на фабриках и мельницах во взрослой жизни.
Бецкой задумал приют как школу этикета для освобожденных детей крепостных, чьи родители умерли от бубонной чумы, и тех, от кого отказались родители – солдаты и крестьяне. Улучшая жизнь этих несчастных, Бецкой полагал, что он содействует формированию третьего сословия – среднего между дворянами и крестьянами. Вдохновленный мыслителями эпохи Просвещения, Локком и Руссо, он, в своей привычной изящной манере, доказывал, что дети приходят в мир ни хорошими, ни плохими, а «сургучной печатью», на которой можно выгравировать все, что угодно. По его мнению, воспитанники должны были отличаться трудолюбием, сострадательностью, вежливостью, аккуратностью и чистоплотностью. Становление сердца и души считалось в учреждении настолько же важным, как и интеллектуальное развитие. Обучение иностранным языкам и искусствам, включая танцы, музыку и театр, призвано было оградить детей от негативного влияния улицы. Первые воспитанники, занимавшиеся бальными танцами, были потомками дворцовых слуг. К сожалению, ужасающие показатели смертности сирот (в том числе младенцев, оставленных у дверей приютов), жестокое обращение с детьми и рассказы о кражах очерняли планы Бецкого. Он предлагал награду за спасение младенцев из сточных канав и не мог смириться с тем, что Воспитательному дому не хватало ресурсов, чтобы сохранить им жизнь. В письме, направленном совету управляющих, выступая против применения телесных наказаний и суровых условий в ткацких мастерских, князь продемонстрировал всю боль, испытываемую им из-за бедственного положения сирот:
«Из разных слухов, распространяемых здесь, я узнал о том, что сироты, особенно девочки, воспитываются совершенно безобразным образом; я не хочу, чтобы их учили быть тщеславными и спесивыми, ибо истинное образование состоит в том, чтобы научить человека уважать себя и других, кем бы они ни были, не позволять никому обращаться с собой как с животным, а также с усердием и честью выполнять все возлагаемые на него обязательства. Прежде всего слухи говорят о подопечных, работающих на мануфактурах, – тех, чьи условия работы даже хуже, чем у крепостных, что совершенно недопустимо в человеческом обществе»[88].
Как всегда, идеи столкнулись с реальностью. То, что чистые вилки, миски и пеленки выдавались раз в три дня, не могло укрыться ни от кого, за исключением иностранных гостей. Для них это место было Потемкинской деревней[89] – дети танцевали вокруг сияющего директора, благодаря его за ягнятину, рис и железные кровати. Служащие приюта тайно насиловали юных девушек, для которых это было настоящей катастрофой, поскольку одинокие беременные женщины рисковали быть жестоко избитыми (с целью спровоцировать выкидыш) и изгнанными в Сибирь. Знакомство других воспитанников с эпохой Просвещения состояло в усердной работе в жарких непроветренных комнатах. Они пряли хлопок и лен и получали порку кнутом, если их работу находили неудовлетворительной. Некоторые ученики учились петь, иные – танцевать.
Бецкой, гордый и сильный чиновник гордой и сильной императрицы, уверял, что посетители уходят с положительными впечатлениями. Осенью 1786 года сэр Ричард Уорсли (английский государственный деятель и коллекционер древностей) отправился в Москву в конце путешествия по Европе, отметив плохие дороги, ведущие в город, а также «благородный вид» церквей и дворцов. Он отобедал с Медоксом 27 и 30 сентября. После первой трапезы посетил Петровский театр. После второй поднял бокал в дворянском клубе за здоровье графов, графинь и их детей. Уорсли говорил, что певцы у антрепренера лучше, чем актеры, добавляя, что только один из них выдержал беспардонные критические замечания из партера и остался на сцене. Гость посетил Воспитательный дом и в мемуарах рассказывал о «небольшом здании, которое в скором времени должно быть увеличено, дающем крышу над головой 4000 сиротам, обучающимся музыке, географии и этике». Девушки, писал он, «прекрасно вышивают и плетут очень хорошие кружева». Директор Григорий Гогель рассказал ему о бюджете: «Расходы на учителей обходятся ежегодно в 40 000 рублей, постоянная пенсия от правительства составляет 70 000 рублей; кроме того, существует специальный фонд в размере около 3 000 000 рублей, откуда мы можем занять при необходимости под процент». В целом Уорсли счел приют «превосходно организованным местом, где у каждого ребенка есть кровать, девушки заботятся о себе самостоятельно, а меню на обед меняется дважды в неделю. Есть также небольшой музей естественной истории для наглядного обучения, комната для занятий музыкой и библиотека. Отделение для уже родивших женщин находится в отдельном здании, куда можно приходить, когда они посчитают нужным, и откуда можно уйти в любое время и без лишних вопросов». С иронией он замечал: «Директор сообщил мне, что бо́льшую часть детей из этого заведения забирала аристократия»[90]. Уорсли подобное было хорошо знакомо: его жена (проживавшая отдельно), Сеймур Флеминг, родила мальчика от другого мужчины и, по слухам, имела более двух десятков любовников в одном лишь 1782 году.
По крайней мере на первых порах постановки с сиротами могли увидеть только сами дети, их воспитатели и высокопоставленные гости. Об этих спектаклях мало что известно, кроме информации из театральных программок и неподтвержденных слухов. В 1778 году граф Петр Шереметев посетил оперетту и был достаточно сильно впечатлен, чтобы «увековечить удовольствие, уже выраженное устно, пожертвованием 100 рублей» для «сирот обоих полов»[91]. Воспитанники также участвовали в инсценировке, сомнительной с точки зрения морали – эротической поэмы Шекспира «Венера и Адонис», где богиня силой овладевает смертным возлюбленным. Периодически дети играли в «театрах теней», произнося слова из-за перегородок и изображая руками великие сражения[92]. Поскольку спектакли проходили в закрытом режиме, они не создавали конкуренции Медоксу, но в 1783 году композитор, магнат и благотворитель Эрнест Ванжура обратился к императрице с просьбой разрешить приютской труппе давать публичные выступления. Екатерина согласилась, и Воспитательный дом внедрился в индустрию развлечений. В нем ставились французские и русские драмы, оперы и арлекинады.
Английский священник Уильям Кокс присутствовал на одном из выступлений и оставил важное, хоть немного невнятное описание увиденного. Исполнители «строили сцену, рисовали декорации и шили платья» для оперетты. На сцене они держались непринужденно. «Было несколько приятных голосов», а «оркестр, игравший очень достойно, целиком состоял из сирот; кроме первой скрипки – их учителя музыки». Кокс слышал певцов, но не видел танцовщиков, поскольку «в этот раз постановка не закончилась балетом из-за болезни солиста, что стало для меня небольшим разочарованием, ведь мне сообщили, что они танцуют с великолепным вкусом и изяществом»[93]. Кроме того, он был приятно удивлен отсутствием «нездоровых запахов» в детской и превосходным вкусом хлеба, выпекавшегося утром и вечером старшими сиротами.
Стремясь получить разрешение на продолжение работы в театре, директор детского приюта Гогель хвастался успехом спектаклей Бецкому в письме от 13 июня 1784 года: «Каждый день наш театр становится чуточку лучше, к огромной радости зрителей. Руководство дворянского клуба сообщило мне, что его члены собираются отправить благодарственное письмо руководству приюта, приложив к нему 2000 рублей для сирот, особенно отличившихся в театре»[94].
Бецкой не разделял восхищения дворян и, вопреки своему уравновешенному нраву, выразил возмущение. Он посетил один из балетов и пришел от него в ужас, не увидев никакого «великолепного вкуса и изящества», а только лишь мерзость, присущую «публичным домам»[95]. Просветитель боялся, что театр Воспитательного дома станет похожим на крупные крепостные театры – места грязных удовольствий, где уязвимые женщины-артисты давали своим хозяевам нечто большее, чем танцы и песни.
Узнав о том, что князь планирует упразднить приютскую театральную сцену, Медокс пришел в ярость, ведь это нарушало его права. Сначала он послал полицейского, чтобы предостеречь издателя «Московских ведомостей» от обсуждения данной темы, а затем обратился в суд. Англичанин решил воплотить давно забытый план по задействованию в театре юных артистов-сирот. Бецкой выступил против антрепренера, посчитав его предложение подозрительным. Вскоре у Медокса появились другие идеи, о чем он рассказал градоначальнику Москвы графу Захару Чернышеву. «Будьте благосклонны к иностранцу, который вручает свою судьбу вашему милостивому Величеству», – умолял он, изображая невинность, – «примите во внимание печальное положение моей семьи и тех, кто доверил мне деньги»[96]. Ораторское искусство подвело руководителя театра. Генерал-губернатор передал дело императрице, а та в итоге поручила ему урегулировать вопрос самостоятельно. Бецкой тоже отправил Чернышеву письмо, выразив удивление тем, что «иностранец, пришедший только к собственному обогащению, может иметь «наглость» требовать контроля над наиболее «священным» – национальной культурой»[97].
Суд подтвердил, что приюту разрешено осуществлять театральную деятельность независимо от прерогатив Медокса. Как ни странно, учитывая его первоначальные протесты, решение позволило ему разобраться с финансовыми проблемами – по крайней мере, на тот момент. Англичанин предложил объединить театр Воспитательного дома с его собственным, обязавшись покрыть расходы на «жилье и дрова» и возложив на себя обязательство не «продавать девочек за деньги»[98]. Также он предложил помощь в ведении переговоров сиротам, «желавшим добиться счастья где-то еще», – это было хитрым способом следить за конкурентами и, возможно, подтверждением того, что антрепренер предлагал скупое жалованье и тяжелые условия труда[99]. Еще Медокс обещал, что наймет из приюта учителей танцев, музыки и актерской игры для работы в Петровском. Он согласился купить костюмы и реквизит на 4000 рублей.
Ловкость рук позволила ему взять под свое крыло театр Воспитательного дома, – но не тот, что работал в последние годы. Медокс предложил расширить империю публичных театров, продав это здание и открыв другое в районе Китай-города – больше, прочнее и потенциально прибыльнее. Идея вызвала возмущение одного из членов правительства: «Мне кажется абсолютно немыслимым и обескураживающим то, что деревянный театр, полученный от Ее Величества, выставлен на открытые торги. Где будут выступать наши сироты? Я так понимаю, не в театре, сооруженном в зале в центральном корпусе приюта? Тогда нам следовало бы пригласить туда полицейских и положиться на их авторитет, поскольку их присутствие требуется всякий раз, когда весь город стекается на зрелища, предлагаемые этим чужестранцем»[100].
Медокс впоследствии отказался от строительства второго театра, но только после того, как заручился финансированием правительства, заслужив репутацию хитрейшего из хитрых.
Переговоры продолжались несколько месяцев из-за протестов настороженных дворян, считавших, что порочная репутация Петровского театра гарантированно нанесет ущерб сиротам. После томительных споров и изменений условий договора антрепренер получил то, чего хотел: 50 бальных танцоров, 24 актера и 30 музыкантов из приюта, а также все доходы от выступлений, за исключением 10 %. В соглашении было высказано мнение, что плохое всегда может стать хорошим и что воспитанники очистят репутацию театра, а не запачкают собственную. Так англичанин пытался оправдать вовлечение сирот в продажу игральных карт и организацию ломбарда. Греховные дела становились благородными, когда использовались для спасения бездомных детей с улиц и просвещения масс. Медокс полагал, что цель оправдывает средства. Финансовые преступления, совершенные во имя балета и оперы на сцене Петровского театра, позже названного «Большим», казались ему добродетелью.
Антрепренер сохранил монополию. Ни приют, ни преподаватели, ни зарубежные театральные труппы не могли работать в Москве без его согласия. И передав Воспитательный дом под патронаж Петровского театра, Медокс сумел защитить себя от кредиторов, которым он задолжал, как те утверждали, 90 000 рублей. Часть он получил деньгами, часть – строительными материалами и мебелью. Банков в России в то время еще не было, как и ростовщиков из Польши. У англичанина не осталось иного выхода, кроме как запросить ссуду у рязанских и московских купцов, бывших на протяжении столетий единственными людьми, имевшими в распоряжении большие суммы денег. Поэт Александр Пушкин, по его словам, тоже брал в долг у купцов. Однако факт управления публичным учреждением человеком, полностью зависевшим от кредитов, казался беспрецедентным. Поскольку все личные сбережения, полученные от магических представлений и парка развлечений, были потрачены на открытие Петровского, Медокс не собирался возвращать долг. Он знал, что «бородатые толстобрюхие бояре» станут искать его, если не выполнить обязательства. Его театр, как и безопасность, находились под протекцией других кредиторов – могущественных дворян из правительства. Получив защиту, театральный менеджер совершил смелый шаг. Он обратился к ним с просьбой о дополнительном финансировании. Очевидно, амбиции антрепренера, не говоря уже о его хитрости, не знали никаких границ.
Разногласия с купцами были отложены, поскольку финансовое положение театра продолжало ухудшаться.
В период между 1786 и 1791 годом Петровский переживал застой. Разочарованные плохим репертуаром и маленькими зарплатами, некоторые из «звезд» Медокса перешли в государственные театры Санкт-Петербурга. Их заменили арендованные крепостные и сироты из приюта, среди которых встречались и настоящие таланты. Англичанин нанял Арину Собакину и Гаврилу Райкова – двух танцовщиков, обучавшихся у Парадиза, а также великого актера Андрея Украсова – эталона для молодых московских артистов того времени. Однако и разрекламированные исполнители, зачастую не получавшие обещанных зарплат, не смогли удержать предприятие на плаву.
Медокс не имел возможности выплачивать проценты по кредиту, не говоря уже об уплате жалованья ведущему исполнителю, а его попытки в 1786 году запросить еще больше средств у Опекунского совета обернулись провалом. Антрепренера заклеймили как попрошайку. Его кредиторы возобновили требования о возмещении долгов, но уже с повышенной процентной ставкой, и угрожали тюремным заключением. Он попытался просить милости у властей в Санкт-Петербурге: «Я ехал туда пять холодных месяцев, а в конце концов остался без какой-либо надежды на то, что мое дело будет рассмотрено»[101]. В том же году в Москве Медокс упал на колени перед членами правительства: «Поскольку у меня нет никаких средств для погашения задолженности перед детским домом и кредиторами, – умолял он, – я прошу передать дело в руки управляющего совета – вместе со всеми моими предприятиями и доходами»[102].
В результате театр на Петровке стал государственным. Опекунский совет взял на себя полный контроль над Воспитательным домом и его финансами. Медокс сохранил должность главного управляющего, а также получил 27 000 рублей для выплаты исполнителям, врачу, кочегару и парикмахеру. Его собственное жалованье было привязано непосредственно к успеху балетов и опер, поставленных им: 5000 рублей, если доходы от спектаклей превышали 50 000 рублей, 3000 рублей, если не превышали. Если же расходы оказывались больше сборов, он не получал ничего, даже дров и свечей для дома. Чтобы выжить, антрепренер обратился к простонародной аудитории, поэтому начал наполнять афишу комедиями, а не трагедиями. Дворяне с подозрением отнеслись к очередной затее, но англичанин сделал свои спектакли более доступными для обычных людей. Новый репертуар демонстрировал важность скромных, невинных и мечтательных персонажей. Таких, как сам Медокс.
В первый год нового соглашения он заработал 5000 рублей, полагаясь при составлении программы на сезон на советы дворян, особенно интересующихся театром. Некоторые из них имели частные крепостные театры и были не менее заинтересованы в отслеживании намерений Медокса, чем он в отслеживании их дел. Они одобряли хорошие и подвергали цензуре плохие постановки – не только нарушавшие моральные нормы, но и те, в которых актеры переигрывали, а танцовщики плохо исполняли бурре[103].
Правительство вновь решило вмешаться. Александр Прозоровский, будучи крайне консервативным политиком, выступавшим против Просвещения, проявил особый интерес к Медоксу. Князя назначили главнокомандующим в Москве, чтобы предотвратить повторение в Российской империи сценария Великой французской революции. Он организовывал массовые сжигания книг, уничтожал тайные организации и неправославные религиозные секты, в частности масонов, вербовал шпионов для наблюдения за потенциальными мятежниками.
