Сборник
Архив еврейской истории. Том 13

Полная версия

А. М. Шойхет (Резник)
Автобиография

Публикация и подготовка текста Т. Фишеля и В. Дымшица. Примечания и вступительная статья В. Дымшица

«Автобиография» Анны (Ханы) Моисеевны Шойхет (урожденной Резник, 27.06.1900–16.03.1995) – это мемуары так называемого «простого» человека. Такие мемуары встречаются реже, чем записки людей, чем-либо прославившихся, но часто гораздо точней доносят ощущение эпохи. Из них можно не только понять, но и почувствовать, что сохраняли (семейственность, жизнестойкость и оптимизм) и с чем, не задумываясь, расставались (язык и религия) в процессе стремительной модернизации русские евреи; как происходило превращение обывателей из черты оседлости в советских евреев – жителей мегаполисов.

Мемуаристка подробно излагает основные события своей жизни, начиная с раннего детства и заканчивая возвращением в Киев после окончания Великой Отечественной войны, так что пересказывать ее биографию незачем. Разве что добавить несколько слов.

Хана Резник (будущая Анна Шойхет) родилась в местечке Дашев, а юность провела в Гайсине, соседнем уездном городе. Дашев относился к Киевской, а Гайсин к Подольской губернии, но эти города расположены недалеко друг от друга и входят в один исторический регион: Восточная Подолия или Брацлавщина. Эта благодатная земля, орошаемая восточными притоками Южного Буга, богата и пашнями, и лесами. Здесь издавна была очень высока плотность еврейского населения, хотя ему всегда приходилось нелегко. Ни в одном другом регионе Украины еврейское население – от Хмельницкого и гайдамаков до Петлюры и его атаманов – не перенесло столько набегов и погромов. Анна Шойхет тоже потеряла множество родственников, включая родного брата, во время Гражданской войны и разгула бандитизма.

Она родилась в типичной мелкобуржуазной семье, как будто сошедшей со страниц прозы уроженца этих мест Давида Бергельсона. Ее отец торговал лесом и зерном, был достаточно традиционен, но не слишком религиозен. Его детей – их в семье было пятеро, Анна старшая – религиозная традиция интересовала мало, зато очень привлекало современное образование.

В 1923 году Анна Резник вышла замуж за Павла Наумовича (Пинхоса Нахмановича) Шойхета (1890–1969). Сначала молодая семья перебралась из небольшого Гайсина в гораздо больший по размерам Бердичев, а вскоре – в столичный Киев. Анна Шойхет получила высшее экономическое образование и стала работать на швейной фабрике. После войны она продолжила свою профессиональную карьеру: до выхода на пенсию в 1962 году была экономистом на швейных предприятиях Киева.

Анна Шойхет начала писать свою «Автобиографию» в 1986 году по просьбе внука, Павла Фишеля, младшего сына ее единственной дочери Марины, и продолжала работать над ней до 1989 года. Ее старший внук, Тимур Фишель, подготовил рукопись «Автобиографии» к печати. В рукописи были исправлены пунктуация и частично орфография, были добавлены личные местоимения, которые мемуаристка систематически пропускала. Все эти исправления специально не отмечены. Более крупные вставки, сделанные по смыслу, обозначены угловыми скобками.

Киев. 21.05.1986

По просьбе Павлика¹¹².

Я родилась в 19:30, 27.06.1900 в местечке Дашев¹¹³ Киевской губернии (ныне Винницкая область).

Родители: мама – Мария Абрамовна <Щерб>, 1881 года рождения; папа – Моисей Наумович <Резник>, 1878 года рождения. Мне был год и шесть месяцев, когда родился братик, которого назвали Срулей (Израиль). И мне начала уделять большое внимание тётя Рахиль – сестра мамы. Я её очень любила. Мне рассказывали сказку, что в 1894 году была коронация императора Николая II Александровича¹¹⁴. Тогда электричества не было, и местечко освещалось то ли лампадками, то ли свечами. Было очень красиво и торжественно.

Познакомились мои родители на свадьбе родственников, матери было 14 лет, а отцу – 17. Уже тогда родителям с обеих сторон они понравились, и была у них помолвка, как называли тогда знакомство.

Со свадьбы гости разъехались, а связь продолжалась. Молодые <люди> в течение четырех лет переписывались¹¹⁵. Мама была малограмотной и письма писала из письмоводителя¹¹⁶, жениха называла «кормильцем». Отец учился больше её у домашнего учителя по настоящей программе, знания соответствовали примерно двум классам нынешней школы. Писал не совсем правильно. Мне запомнилась фраза «буйте здоровы» (вместо «будьте»). По-древнееврейски и жаргону¹¹⁷ он больше мамы учился и много читал. Знал историю, Библию, вникал во всё, анализировал. Не был фанатиком, не во всё верил. Прислушивался к советам талмудистов, последние, по нашему понятию, были философами. Признавал гигиену: считалось законом мыть руки, посещать баню, после принятия ванны следовало окунуться в бассейне (миква)¹¹⁸, и <при этом> приговаривали «Кушер»¹¹⁹, что означало «чисто». Беременным женщинам необходимо ежемесячно в течение девяти месяцев соблюдать эту процедуру¹²⁰. Мужчины парились на полках, веничками ударяли по телу.

Я от темы удалилась.

Помню себя с трех лет, когда заболела скарлатиной. Я лежала у окна в квартире одноэтажного домика, которую снимали у одного столяра, ко мне заглядывала черная собака Жучка.

Праздновали Пасху, и моя мама возле моей постели готовила налистники со сливами¹²¹. После выздоровления я одна гуляла по двору, и гусь погнался за мной¹²². Хозяин квартиры дразнил меня: «Хонця, куда тебя гусь укусил?» Детских садов не было, и меня определили в хедер¹²³, где ребе учил <с детьми> еврейскую азбуку. Он курил, и от него на расстоянии чувствовался дым от табака, что мне было очень неприятно.

Когда два учителя, более просвещенные, чем ребе, организовали группу, меня направили к ним учиться¹²⁴. Со мной учились двоюродные братья – Фройка и Шлойма, дети дяди Лейба (брата мамы). Я запомнила, что нас учили по-древнееврейски: «шилхон» – стол, «халойн» – окно¹²⁵ и т. д.

В семь лет договорились с учителем, <занимавшимся> четырех- или шестигодичным образованием, который приходил к нам домой меня учить русскому языку, начиная с азбуки. Постепенно научилась читать, писать цифры и потом решать задачки. Очень долго писала диктант с ошибками, а задачи, если условия задачника Верещагина¹²⁶, к примеру, где в бассейн вливалось из трубы больше, чем выливалось, то когда, через сколько часов наполнится бассейн? – мне уже лень было подумать, и я с учителем вместе разбирала. Такой метод учёбы назывался «экстерном»¹²⁷. Мама постоянно угощала учителя чаем или печеньем собственного производства.

Из местечка начали ездить в Умань¹²⁸ экзаменоваться в гимназии – кто за первый класс, кто за второй класс. Уже тогда старше меня тёти – Фаня и Белла (мамины сёстры) выдержали экзамен.

Дедушка Авраам был состоятельнее моего отца, видимо, <это> послужило причиной, что я училась экстерном.

У меня зародилась уже тогда мечта о гимназии. Не помню, в каком году, в 1909-м или 1910-м, открыли земское бесплатное двухклассное училище. Оно было рассчитано на пять лет обучения¹²⁹. Тогда поступили мой брат Сруля в первый класс и двоюродные братья Фройка, Шлойма и Цюня. Я же тянулась в гимназию. Подруга моя Маруся Михайловская выдержала экзамен за первый класс. Она материально была благоустроеннее меня. Я училась внешкольным образом, но по программе гимназии до шестого класса. И лишь в 1917 году, после Февральской революции, когда мы переселились в город Гайсин¹³⁰, Подольской губернии, <поступила в гимназию>. Я была очень хорошо подготовлена, получила по истории, географии и теории словесности (литературе) пятёрки и, к <своему> большому счастью, была зачислена гимназисткой шестого класса. Папа поспешил внести за первый квартал обучения 75 рублей. Гимназия Курчинской¹³¹ была ещё в то время частная. Преподавали ещё Закон Божий, от которого еврейских девочек освобождали. Училась три года – шестой, седьмой и восьмой классы до 1920 года, когда гимназию Курчинской, бывшей <в ней> начальницей, переименовали в трудовую школу. Историю преподавал нам директор мужской казенной гимназии¹³² Пётр Трофимович. Когда отвечали, подходили к нему, к кафедре, и надо было делать реверанс. Девочки, которые учились с первого класса, уже правильно научились этому искусству, а у меня получился реверанс неудачно, и после урока начальница, присутствовавшая как ассистент, учила меня, как правильно надо ноги поставить и поклониться.

Квартиру <в Дашеве> мы почему-то часто меняли¹³³. Вторую квартиру мы нанимали на окраине местечка против русского кладбища у хозяйки Капитолины и хозяина Антошки. Мама научилась у них петь украинские песни, которые я через много лет слышала в театре и по радио. Я до сих пор вспоминаю свою маму. Еще была третья квартира в Липках¹³⁴, когда увеличилась семья (родился Гриша в 1905 году): снимали у полячки Бредзевой, там она выделила <нам> часть фруктового сада и огорода. Перед окнами была клумба с цветами, которыми я увлекалась, ухаживала за ними. Отец мой Моисей Наумович вырос в лесу, привык к хорошему воздуху, чем объясняется его тяга к окраинам местечка. Дедушка Авраам и бабушка Рива жили в центре <Дашева> в собственном одноэтажном доме на высоком фундаменте, с балконом. Входили в дом по трем ступенькам. Окна и двери были большие, не то что в селянских домиках, как у нас были. Недалеко от них был дворец князя Потоцкого¹³⁵. Дом был огражден высоким железным решетчатым забором, были для въезда большие железные ворота и дверь. На клумбах росли красивые цветы, привезенные из-за границы, и когда мы, дети, заглядывали через решётки в сад, огородник шлангом обливал нас. Дворец князя примыкал к мосту реки¹³⁶, разделявшей местечко на Новый и Старый Дашев. На Новом жили более культурные, интеллигентные люди. На Новом Дашеве был большой мануфактурный магазин Юровского, в нём были всевозможные ткани, можно было купить и в рассрочку. Юровского считали буржуем, для <его> сына Бенци́на¹³⁷держали немку¹³⁸. Жена <Юровского> Фрейдл шикарно одевалась, была у них служанка.

Дедушка сдавал внаём часть дома, жил там сосед Нюшка Полонский. У него был галантерейный магазин и обувной. Товар получал из Варшавы и обувь из Петербурга – фирмы «Скороход» и «Кипера»¹³⁹.

С окрестностей помещики на фаэтонах и каретах с кучерами и лакеями подъезжали к магазинам, очень красиво одетые <помещицы> с красивыми причёсками и в шляпах с вуалью, также и дети были завиты локонами. Для нас было интересное зрелище с балкона разглядывать дворян, отличавшихся своим богатством в то время. Во дворе у князя был костел, куда католики-поляки приезжали нарядные молиться. Часто верхом на красивых лошадях прогуливались девушки в специальных костюмах амазонки¹⁴⁰ и шапочках, всё это нам очень нравилось.

Дедушка не хотел, чтоб его старшая дочь, моя мать, жила в лесу, а зять был служащим, как и его отец, Наум (Нухим), <который> был служащим у лесопромышленников. Специальность у них – бухгалтер-кассир. Запомнилось мне, что жили в маленьком домике, возле него были подъездные весы, на которые раньше подъезжали, чтобы взвесить пустую подводу, которая наполнялась подготовленными дровами, и, возвращаясь, опять взвешивали, чтобы узнать вес количества полен, и таким образом вели учет, получали деньги. Иногда богачи приезжали, чтоб получить заработки¹⁴¹. Бабушка кормила их сметаной, сырниками, которые плавали в масле, и т. д. А дедушка сидел ночами над учётом, а питался простоквашей, не разрешая себе сметану. Они из сметаны сбивали масло, из простокваши – творог и эти молочные продукты возили в местечко, где их продавали и на вырученные деньги покупали мясо, бочку сельдей, разные крупы, сахар и т. д.

Летом мы к ним приезжали на поправку, иногда мама нас сопровождала, а когда старше стали мы со Срулей – сами ездили. Сразу, как только приехали, мне было не по себе, и мне хотелось уже ехать домой обратно с извозчиком, который нас привёз. Мне было стыдно, я терпела, но постепенно привыкла. В лесу росла земляника, мы собирали её, когда увидали поляну с яркими ягодами – бросались рвать её и бросать в коробочки. С нами ходили тёти Хонця и Шева, они старше нас, и брат младший Цюня (Бенци́н). Ещё мальчики карабкались на деревья, на которых росли вишни и черешни.

Подчас, чтоб было быстрее, ломали ветки, бросали вниз, а мы, девочки, с веток срывали красные и чёрные вишни. С дедушкой ещё по этой специальности работал сосед-еврей с семьёй – Дудя Борисовский, у нас была дружба. К нашему приезду дедушка подготавливал качели.

Они подвешивались на двух палках с сиденьем высоко к толстым веткам дерева, дуба, и мы катались. Вспоминаю, какое это было развлечение для нас. У меня образовались мозоли на ладонях рук. Ещё иногда дедушка катал нас на одноколке, ездил мимо поля, на котором росли рожь, пшеница и бобик¹⁴². От последнего чувствовался приятный запах. Рвать букет нельзя было, в курене¹⁴³ сторож следил, чтоб не топтали растения и букетов не делали.

Дедушка, мамин отец, был человеком другого склада. Он был более просвещенный, общался с помещиками, ездил в Киев на контрактовую ярмарку¹⁴⁴ раз в году. Туда съезжались, чтобы авансом покупать будущее с урожая: рожь, пшеницу, ячмень, овес, просо. Заключали контракты. С другой стороны были покупатели из разных городов – Кенигсберга, Данцига, Калиша, Коло, Варшавы¹⁴⁵ и др., которым грузили <зерно> вагонами. Получали, называли «Барихте»¹⁴⁶, это были таблицы, в которых указывали цены хлебных продуктов. Были специальные весы, на которых взвешивали удельный вес, определяющий качество данного зерна. Весы представляли деревянную коробку, в ней помещался один металлический стакан с дном, а второй – куда высыпалось зерно; при нажиме на какую-то деталь открывалась дно, и <зерно> высыпалось в целый стакан.

Гири были круглые, как монеты, вставлялись в дощечку, покрытую зелёным сукном, с соответствующими отделениями для гирек. Мы, дети, любили наблюдать эту процедуру, но руками <весы> нельзя было трогать. По весу определяли качество и цену зерна. Извозчиками ездили на железнодорожные станции Монастырище, Оратов, Фронтовка¹⁴⁷, откуда отгружали вагоны, соответственно договорам, комиссионеру.

Были и помощники уже низкого ранга, они осуществляли доставку зерна из амбаров на железнодорожные станции.

Отец мой сразу не примкнул к дедушке, его по привычке тянуло в лес. Он после женитьбы считался иждивенцем. В те времена называлось «аф кест»¹⁴⁸. Наконец ему это надоело, и он собрался с мамой и уже двумя детьми на работу в Вахновский лес¹⁴⁹. Мама очень переживала, ей страшно было одиночество в лесу и страшно было, когда отец с револьвером ночью выходил на разведку: не крадут ли дрова ближайшие селяне? Мама настояла, чтобы они вернулись в местечко Дашев. Тогда <отец> надолго примкнул к дедушке Аврааму и дяде Лейбу, <они> вместе, в компании осуществляли профессию. Как их назвать, мне до сих <пор> непонятно – не рабочие, не служащие, не купцы, не торговцы, а так себе – тяни-ремесленники.

Тянули лямку до наступления войны 1914 года. В местечке выделялись своей культурой, честностью, доверием, пользовались уважением. Жили очень скромно, но красиво. У дедушки, как я уже упомянула, в квартире была зала обставлена: с красной бархатной обивкой диван и два кресла, круглый стол, накрытый жирардовской скатертью¹⁵⁰, и на нём стояла лампа с абажуром. Сбоку стоял у стены карточный столик с разными безделушками, и над ним висело зеркало в позолоченной раме. Стоял ещё комод. На стенах висели две большие живописные картины. На окнах были гардины. Пол дубовый (дощатый), вроде паркета, составлен из больших квадратов, окаймленных черными дощечками. Стены и потолок были разрисованы. Одна дверь выходила в коридор, вторая – в столовую. Когда бабушка Рива (мать мамы) заболела астмой, ей поставили кровать в зале, самой большой комнате, чтобы легче было дышать.

В столовой стоял большой буфет. В центре были большой шкафчик и ящик, а по бокам и шкафчики, и ящики были у́же. В самом большом ящике стоял сервиз столовый, белого цвета с голубыми краями, очень красивый, стеклянные бокалы и рюмки, хрусталя не было. В одном из ящиков бабушка Рива хранила в коробке пуговицы. Я очень любила перебирать их, когда она что-нибудь искала. Мне запомнилась одна яркая пуговица (штерншис)¹⁵¹, ее носила на шее беременная женщина. Стоял еще длинный стол, за которым собирались родные в праздники, особенно в праздник «Пирим» и «Симхес Тойре», самые торжественные¹⁵². В будни вокруг стола сидели папа, дядя Лейб и разные помещики, <приехавшие> по делу. В углу стоял письменный стол, на нём находились весы, о которых я уже упомянула. Над этим столом висели стенные часы, звон которых мне очень нравился. Впоследствии и у нас в доме были <стенные часы>.

Стоял ещё шкаф, в котором хранили белье, и возле него стояла «софка»¹⁵³, вроде диванчика без спинки: мы на ней всегда засыпали, когда мама к нам приходила во «второй дом», как она называла <дом дедушки и бабушки>. Ей было скучно, а у бабушки и дедушки была как биржа¹⁵⁴, много людей, а папа вёл переписку со всеми <покупателями> из разных городов Пруссии и Польши. Он изучил немецкий язык по учебнику Глезера и Пецольда¹⁵⁵, чтобы не надо было прибегать к местечковому <присяжному> поверенному¹⁵⁶, чтобы написать адреса. Да, ещё возле «софки» стоял столик маленький с большим медным самоваром, из которого поили всех присутствовавших. (В будние дни печеньем не угощали, только сахар ставили на стол.) 5 мая 1911 года родился третий мальчик по имени Бенци́н, но звали его Бенык, а когда повзрослел, начали называть его Борей. Он был красивым тучным мальчиком, мама до года кормила <его> грудью, не прикармливала.

Коротко о нём. Он окончил школу-десятилетку. Был пионером, потом членом ВЛКСМ и членом КПСС. Служил в армии в Москве на действительной службе. Его проводили торжественно, выступали с речью папа и мой муж Павлуша: <в армии> с 1932 года. Перед отъездом записался в ЗАГСе с девочкой Соней, но от нас утаили. Соня нас посещала, мы её принимали хорошо, знали, что Боря её любит, и она нам нравилась.

Я выпустила очень важные события,

о которых интересно написать.

В 1914 году нагрянула война с Германией, и жизнь у нас, к сожалению, изменилась к худшему. Папа из-за отсутствия зубов был освобождён от участия в войне. Один дядя искусственно ослепил глаз – сделали ему бельмо, и получил «белый билет», то есть освободили его. Второй дядя Исаак долго голодал, чтобы похудеть, но это ему не помогло, и он был «зайцем», так называли тех, которые увиливали от военщины.

Во время Первой отечественной войны¹⁵⁷ отец и дедушка продолжали работать как раньше. Запомнилось только одно, что поехали во Львов и на площадке¹⁵⁸ перевозили груз в Перемышль, Дрогобыч¹⁵⁹ и другие города и обратно. Оттуда <отец> привез нам подарки: бархат мне и маме на блузочки и вышитую ткань белого цвета (шитьё) на платье, которое я очень долго носила до замужества.

Я продолжала учиться дома экстерном, пока представился случай переехать в город Гайсин с семьёй в 1916 году. В июне 1916 года родился четвертый мальчик – Миля. Ему было несколько месяцев, когда выехали <в Гайсин>. Организовалась артель из семи человек: наш отец, дядя Меер (брат дедушки Авраама), его зять – Кальницкий, Котляревский, два священника и бухгалтер Бонгард. Работали на мельнице, на которой перерабатывали просо на пшено и горох – на крупу для армии, и пользовались отсрочкой от войны. Отец работал в качестве весовщика, иногда замещал и мельника, когда <тот> отсутствовал. Брат Сруля, как его называли, имел двухклассное образование, закончил земскую школу пятой группы и работал в конторе, в бухгалтерии, под руководством бухгалтера Журинского. Отмечали, что он отличался честностью: когда рассчитывались и оставляли сдачу, копейку, он догонял и отдавал.

Чтоб прокормить семью, мама готовила обед для дяди Меера, его зятя Кальницкого и Котляревского. <Они> приезжали из Киева, тоже участники артели. Приезжал государственный контролёр – проверял норму выпуска продукции, и для него мама тоже готовила обед, обливалась потом и за это получила 25 рублей. Ей было очень обидно, что не посчитали, как она потрудилась. Миля был маленьким, мы его очень любили, но няньки у него не было.

Мама его сажала на кухне возле себя у стола. Однажды он свалился со стула, упал на камень, лежавший в бочке с капустой, и покалечил себе лоб. Шрам остался на много лет. Иногда я его садила на печке возле себя, задерживала ногами, сама с книгой: занималась, готовилась к экзаменам.

В 1917 году была Февральская буржуазная революция. Было большое торжество, музыка играла, был парад военных – мы ходили смотреть. А в октябре месяце вспыхнула Октябрьская <революция>. Выступали на площади ораторы, все радовались.

Мне уже удалось выдержать экзамены, и я поступила в шестой класс женской, ещё частной, гимназии Курчинской Евгении Тимофеевны. Старший брат Сруля в 1918 году поступил в четвёртый класс мужской казённой гимназии. Но ему не посчастливилось, он учился всего два месяца. Был налет на нашу квартиру. Подослали соученика за задачником. Дверь, как всегда, была у нас заперта, ему¹⁶⁰ открыли, и несчастный Сруля пошел провожать парня, чтоб собака его не тронула. В это время подошли двое мужчин, остановили его и ворвались к нам в квартиру. Он <Сруля> крикнул: «Удирайте!» и начал их задерживать, а папа прикрыл двери. Видно, это были соседи, при них был револьвер, <они> выстрелили, и пуля попала Сруле в живот, на этом закончилась их затея. Злодеям не удалось из квартиры взять что-нибудь, а брат на третий день в больнице скончался ¹⁶¹. Такое горе нас постигло. Способный очень парень, мы были счастливы, что ему удалось поступить учиться¹⁶². Уплатили за право учения за квартал, но папа просил в его <Срули> память за эти деньги купить книги для библиотеки.

Начались тяжелые времена, начались гонения на евреев, банды. Поляки нас обстреливали¹⁶³, и мы прятались в погребах. Однажды мама пекла хлеб в русской печке и во время бомбардировки выбегала во двор, в квартиру, чтобы вовремя вынуть хлеб, рискуя жизнью, но страшно было голодными остаться. Было нашествие банды Волынца и в один день было убито 700 человек евреев, как большевиков¹⁶⁴. Интеллигенция города Гайсина – врачи, городской голова, священники собрали деньги и дали контрибуцию, чтоб спасти людей. Папа наш по приказу Волынца явился: его и еще много мужчин закрыли в мясной лавке, они задыхались от тесноты. Как потом узнали, должны были керосином облить деревянное помещение и сжечь их. Контрибуция их спасла. Однажды во время учебы в гимназии объявили еврейкам-девочкам уйти по домам в связи с тем, что в городе тревожно, разъезжают казаки верхом на лошадях. Представьте наше настроение, мы встали с парт и ушли, а русские девочки сидели на своих местах и продолжали учиться. Однажды гимназисты устроили у себя бал и пригласили всех девочек. Мне так интересно было пойти и погулять с мальчиками, нарядилась, завила волосы, мама мне купила тонкие чулки, туфли у меня были. А папа не разрешил пойти на такое мероприятие, <потому> что может быть нападение на еврейских девочек.

Я плакала, мне казалось, что никогда не прощу папе этого. Вот такая жизнь была. В театр тоже боялись ходить, ночью бывали случаи убийств.

Чтоб заработать на жизнь, спекулировали: ездили в Киев, Одессу. Ездили на крышах вагонов поездов, мучились зимой от холода, замерзали. Так приходилось и нашей тете Фане после смерти дедушки Авраама. А дядя Исаак, младший брат мамы, недолго <побыв дома> после женитьбы, был в Киеве на заработках. Когда деникинцы наступали¹⁶⁵, он и еще тетя Поля, жена дяди Гершеля, брата мамы, и ещё двенадцать человек дашевцев подводами уехали, как говорится, «живот спасая». Но не тут-то было. Их в дороге под Белой Церковью, в селе Алайки¹⁶⁶, остановили, ограбили и расстреляли. Дядю Исаака бросили в колодезь убитого, а тетю Полю ранили в трёх местах в голову и саблей на правой руке отрубили мизинец до самой кисти. Впоследствии благородные селяне дали знать в местечко. Привезли раненую тетю Полю и близнецов, грудных <детей>, живыми к дедушке и бабушке, ходили узнавать трупы, среди которых по носку определили, что это Исаак.

Второе горе случилось, что бандиты убили всю семью любимого нами дедушки Наума (Нухима), бабушку Рейзел и прабабушку Фейгу, тетю Хонцю и дядю, молодого парня, звавшегося Цюней, <пришедшего> после армии. Так тяжело было пережить это папе и нам всем. Уцелела одна сестра папы, тётя Шева. Она гостила тогда у дяди Гершеля (отца Доры Резник). Можно себе представить её состояние: застать окровавленную постель, на которой были убитые. Оставшиеся чудом в живых люди рассказали, что мужчин они похоронили, а от женщин следа не осталось. Убитая горем, в печали, она добралась к нам.

10.07.1987

Начала читать прошлые заметки.

Проводили доченьку Мариночку и внука Павлика в Таллинн в гости к Тимуру, старшему внуку.

13.08.1987

Приходится нарушить обещание Павлуше писать автобиографию.

Сегодня, 13 августа, включила в план своей работы продолжать свои записки.

В 1917 году я поступила в гимназию. Как уже известно, она была переименована в трудовую школу. И в 1921 году окончила восьмой класс почти на все пятёрки, медалей тогда не выдавали. У кого была материальная возможность, уехали в Одессу, поступили в институт. Я же поступила учиться в Электротехнический техникум. Была на практике, сама сделала в кузнице стамеску. Меня всё же не покидало стремление получить высшее образование.

В 1922 году мне сделал предложение будущий муж Павлуша: обещал, что он демобилизуется и у него будет возможность устроиться в любом городе (Киеве, Одессе). Судьба: его дивизию направили в город Гайсин. Будучи нашим родственником, он с нами познакомился, и я ему понравилась, и он, как водится, начал за мной ухаживать.

Я всегда высказывала своё мнение, «чтобы не быть рабом чувств»¹⁶⁷. У меня не было никакой специальности, и несмотря на то, что мне было уже 22 года¹⁶⁸, я всё же не решилась дать согласие. Расстроенные, мы расстались, мне тоже было тяжело, стало скучно. Компания, как мы называли своих друзей, распалась. Подруга моя Хонця Урман <вышла> замуж за Муню Лехта, мы встречались много лет. Я настояла у своих родителей, чтоб меня отпустили в Одессу: продолжать учебу. До сих пор не могу забыть, какая у меня была тяжелая дорога.

Я была молода, энергична, ничего не страшило. Снарядили меня в поход, и я несколько дней ехала в Одессу с большим багажом, пока наконец добралась. У меня был адрес Муни Лехта, остановилась сразу на квартире его хозяев.

Переоделась, ибо была осыпана насекомыми. На второй день на Малой Арнаутской при помощи Муни устроилась на квартире у бездетных, они же обещали давать мне и обед.

Имея свидетельство за восьмой класс и один год обучения в техникуме, меня зачислили в мединститут, пришлось <сдать> только один экзамен по политической части.

Был сильный голод, студенты голодали. Один товарищ <нрзб.> лежал весь день в постели, чтоб не хотелось кушать. Я получала посылки из дома – коржи и другие продукты, посещала институт, слушала лекции по остеологии, посещала оперный театр: я музыку всегда любила, и мне опера очень нравилась. Не помню, какие оперы я слушала тогда. Но счастье моё долго не продолжалось. Начали студенты постепенно разъезжаться. Мне объяснили, что <если> я достану скелет, <то> сумею и в Гайсине некоторое время учиться. Уже с меньшими мучениями вернулась домой в Гайсин. Меня обыскивали, раскрывали чемоданы. Мы вдвоём вышли на перрон, чтобы купить себе что-нибудь, и поезд ушел, расписания не было. Опять мы переживали, пока дождались следующего поезда. Благо что вещи не пропали – за ними следили другие товарищи. Началась новая эпопея в жизни. Павлуша демобилизовался и поехал в Белую Церковь, где уже его родители жили. Устроился на работу в райкоме, началась у нас переписка.

В течение 1922 года я его письма прятала и скрывала от родителей, а у меня любовь к нему разгоралась. В августе 1923 года он получил отпуск и решил поехать в город Гайсин – авось соглашусь выйти за него замуж, а то он решится жениться на другой, ему уже было 33 года, он <был> старше меня на 10 лет. Родителям он очень понравился, и <они> начали мне подсказывать, что они не возражают считать его зятем. Отношения с ним повернулись в лучшую сторону: я учла, что я очень скучала, никто из друзей меня не интересовал. Павлуша обещал златые горы, что он будет всячески содействовать, чтоб я продолжала учиться. И вот настал момент: 6 августа вечером, сидя на скамейке около дома, решили, что надо с родителями поговорить, чтоб они дали согласие на женитьбу. Ему хотелось, чтоб я с ними поговорила, а я отнекивалась. В общем, он меня оставил одну сидеть, а сам (это было вечером) зашёл в квартиру, побледнел, сказал, что просит дать согласие <на брак>, чтоб, мол, дочь вышла замуж, поскольку полюбили друг друга. Папа и мама ответили: если вы между собой решили серьезно, обдуманно вступить в брак, то они не возражают, и тут же позвали меня и начали поздравлять, удивились, что он, то есть будущий жених, муж, сам вел разговор.

– А где же Хонця? Какие мы дураки.

Сразу послали Гришу в магазин за вином и выпили по рюмке. Стало нам обоим легко на душе.

Маму я просила об этом событии никому не рассказывать.

А мама, конечно, утром, когда мимо нас проходила на кладбище тетя, миме¹⁶⁹ Зисл, она тут же с радостью известила, что помолвлена я с Пинхосом (так его звали).

1 сентября был день рождения Павлуши (так мы его звали, называли его также чужие «Пётр»).

Пригласили моих друзей-подруг: Хонцю Урман, Полю Коган и других.

Приехали родные из местечка Дашева (моей родины): тетя Фаня, тетя Белла, двоюродный брат Евсей. Очень весело провели вечер, пели, танцевали. Мама напекла и наварила, был очень вкусный ужин. Была одета в белое платье из ткани, которую папа привёз из Львова, когда он ездил на заработки в начале Первой отечественной войны.

Настроение было у нас отличное. Когда подруги возвращались от нас домой, они гадали: что за торжество было? Именины¹⁷⁰ или свадьба?

19.12.1988

Был большой перерыв у меня, и не было вдохновения.

Мне очень хочется выполнить просьбу любимого

внука Павлуши, и постараюсь что-то вспоминать,

продолжать автобиографию.

Отпуск Павлуша провел у нас, а потом договорились, что меня подготовят, чтоб поехать уже к нему. Павлуша надеялся, что его переведут из Белой Церкви в Киев, где я буду продолжать учёбу.

Но человек предполагает, а бог, как говорится, располагает. Его направили в г. Бердичев¹⁷¹ в качестве председателя союза «Пище-вкус»¹⁷². Он сильно переживал, думал, что я не соглашусь поехать в Бердичев.