Сборник
Архив еврейской истории. Том 14
4. Разоблачитель
Допросить самого Литвинова-младшего не удалось, ибо в ночь на 11 ноября он скрылся: уехал из Парижа в Брюссель, где подготовил свои «разоблачения» – записку на полтора десятка страниц, раскрывавшую «тайны» советских финансовых операций за границей[165]. Шантажируя большевиков якобы имеющимися в его распоряжении сенсационными материалами… под флагом защиты брата, против которого, мол, только и строят козни его враги из НКИД и ОГПУ, Савелий предупреждал 1 декабря берлинского полпреда Крестинского и, в копии, Довгалевского, что обнародует такие разоблачения, от которых им не поздоровится. Предъявляя, по сути, ультиматум с указанием даже срока на его исполнение, Савелий заявлял:
Уважаемый тов. Крестинский,
Не хочу обращаться к Вашим головотяпам в Торгпредстве, а обращаюсь к Вашему разуму и логике. То, что Торгпредство оклеветало меня в печати, не делает Вам чести и не доказывает Вашего политического такта. Как видите, все было направлено не столько против меня, сколько против Максима Максимовича. Как немецкая, так и белогвардейская пресса здорово использовала пущенную Вами клевету во вред Вам же.
Но мне нет дел до Ваших обязательств. Вы можете платить или не платить по ним (как Вы и не платите по Вашим червонцам), но я требую, чтобы Вы меня и моего брата выпустили из Вашей игры. Я знаю, что у Максима Максимовича из-за его тяжелого характера много врагов среди самих же коммунистов. Я знаю от самого Максима Максимовича и из его писем, хранящихся у меня, про интриги и нелады между ним, Чичериным и Караханом[166]. Я уверен, что сами коммунисты эти сплетни против меня подстроили, чтобы подставить ножку Максиму Максимовичу. Но мне от души жалко Максима Максимовича, он не заслужил, чтобы его имя так трепали.
А мне, защищаясь от Ваших клевет и Ваших преследований, придется в дальнейшем пустить в печать все те документы, которые имеются в моем распоряжении, а эти документы таковы, что они не только дискредитируют советскую власть за границей, но сильно компрометируют Вас, тов. Крестинский, лично. Среди разных секретных бумаг, взятых мною в свое время у брата, находится также и часть Вашего дневника, по опубликовании которого в Германии поднимется такой скандал, перед которым побледнеет только что вызванный Вами, а когда я опубликую письма Максима Максимовича (с 1918 по сентябрь 1928), то он будет сильно скомпрометирован не только в глазах Европы, но и пред самой партией. За мной гонятся французские и американские журналисты, чтобы я им этот материал продал, но, как видите, я до сих пор ни одной бумажки не пустил в печать.
Но я вынужден буду это делать, если в течение 8 (восьми) дней от сего числа не выпустите меня из своей игры и интриг и не сделаете возможным мое возвращение к нормальной жизни. S. Litvinoff[167].
Пересылая 10 декабря копию этого послания Хинчуку и Литвинову-старшему, Крестинский выражал надежду, что речь идет лишь «о попытке шантажа, за которой не последует исполнение угрозы», поскольку «никаких подлинных документов у С. М. Литвинова нет, а на напечатание фальшивых в нынешней стадии процесса он, вероятно, не решится». Обращая внимание, что «письмо написано хотя по-русски, но латинским шрифтом и не имеет собственноручной подписи», Крестинский замечал:
Для меня это является показателем двух фактов: во-первых, очевидно, люди хотят, в случае чего, отречься от этого письма, сказать, что оно ими не посылалось; во-вторых, у людей, по-видимому, нет в распоряжении русской машинки или они боятся пользоваться русской машинкой в присутствии пишущего на этой машинке и понимающего по-русски, чтобы не иметь никакого, могущего уличить их, свидетеля. Поэтому пишут где-либо в немецком учреждении, где окружающие не понимают по-русски[168].
Литвинов-старший тоже уверял, что «никаких документов, которые могли бы служить материалами для разоблачений, у С. Л. нет и не было, и речь может идти только о фальшивках»[169]. Но копию послания Савелия, «по распоряжению т. Микояна», его консультант, Л. М. Левитин[170], переслал 14 декабря И. В. Сталину и председателю Совнаркома СССР А. И. Рыкову, указав, что на аналогичном письме, полученном Довгалевским, проставлен 4 декабря почтовый штемпель в Берлине. Это объясняли тем, что Савелий, не желая раскрывать место, где он прячется, отправил свое послание кому-либо из берлинских сообщников, который и переправил его в Париж. Левитин добавлял, что Крестинский, Литвинов и Хинчук «дали т. Довгалевскому согласие, если понадобится, передать это шантажное письмо следователю, ведущему дело С. Л.»[171].
Но, закончив «разоблачительную» записку, Савелий вернулся в Париж и, явившись 11 декабря на допрос к следователю Одиберу со своим адвокатом, мэтром Годебуа, дал показания через присяжного переводчика П. М. Клечковского[172]. Савелий уверял, что о затеянном против него деле узнал из прессы и если не посетил следователя ранее, то лишь потому, что для своей защиты хотел предварительно собрать необходимые документы, включая доверенности, которые выдавались ему берлинским торгпредством в разное время. Непосредственно по делу Савелий показал следующее:
Бывало часто, что советские организации, нуждаясь в деньгах, выдавали одна другой дружеские векселя. Вот почему зимой 1925/26 г. Туров, который жил в Москве и который был во главе всех торговых представительств СССР за границей, попросил меня устроить ему, в случае надобности, некоторое количество векселей, которые он хотел учесть за границей, не говоря мне, в интересах какой организации. Мы сделали образец, который Туров увез с собой[173].
В мае 1926 г. я получил от Турова шифрованную телеграмму с просьбой послать ему векселя, число и сумму которых он указывал. Я сделал 6 векселей, которые были Вами арестованы и которые Вы мне предъявляете, и я их признаю. На словах было с Туровым условлено, что сроки платежа векселей будут разбиты между 2 и 2ХА годами. Я думаю, не имея возможности утверждать, что телеграмма Турова была из Берлина. Я послал векселя в Берлин дипломатическим курьером лично на имя Турова. Несколько времени спустя шифрованной телеграммой, посланной, очевидно, из Берлина, Туров попросил меня послать расписку на сумму, полученную от учета векселей. Я в расписке не указал итоговой суммы, так как Туров мне ее не указывал. <…>
Я не осмеливался спрашивать у Турова, какая организация должна была извлечь пользу от учета векселей, так как я не был членом коммунистической партии и меня могли счесть за шпиона. Все дружеские векселя датировались за границей, по крайней мере – те, которые были предназначены для заграницы, чтобы избегнуть уплаты русского гербового сбора. Так же было и с векселями коммерческими. Я выставил свои векселя на Париж по приказу Турова, так как векселя в иностранной валюте не принимаются к оплате в России. Мы размещаем подобного сорта векселя между Лондоном, Берлином, Парижем и Нью-Йорком, чтобы избегнуть их скопления в одном месте. Я их составил в моей квартире.
Мы не обладаем специальными бланками, чтобы выписывать векселя. Я считаю, что пределы моей доверенности (параграф 6) были достаточными, чтобы позволить мне выставлять векселя и их акцептовать. В конце концов я действовал по приказаниям Турова, – не могу установить это документами, потому что его телеграммы были официальными, которые я не мог сохранить. Никогда мы не ставили печати на векселях.
Впоследствии я видел Турова в июне-июле 1926 года в Москве. Он сказал мне, что его здорово ободрали, но не определил точно, какая сумма была им получена за векселя. Он сказал, что учел их, но не говорил, кому уступил вексель. Однажды, когда Туров со мной беседовал по поводу этих векселей, он мне сказал, что издержки его путешествия за границу были оплачены Центральным Комитетом Коммунистической партии, и попросил обменять ему на червонцы доллары, которые у него остались, дав мне в этом расписку. После этого разговора я уже не интересовался 7 векселями, посланными Турову, так как я в большом количестве их выставлял в фунтах, долларах и рублях[174].
Савелий объяснил, что, проработав в Москве заместителем уполномоченного берлинского торгпредства до июля 1926 года, он, «после отдыха в Италии», уехал в Германию, но в мае 1927 года покинул советскую службу, недовольный отношением к нему торгпреда Бегге. Поселившись в Берлине, Савелий вместе с несколькими компаньонами учредил компанию световой рекламы по адресу: Линденштрассе, 29, а также «выполнял иногда финансовые поручения Советов». Объясняя мотивы и обстоятельства своего приезда в Париж в середине октября 1928 года, Савелий показал:
Несколько времени тому назад я получил письмо от моего брата, которое и сейчас у меня еще находится. В этом письме он мне сообщил, что его «лучший друг» (я полагаю, что речь идет о Стомонякове, потому что мой брат это говорил раньше) будет назначен в Париж главой торгового представительства и обеспечит мне место у себя. Вот почему я приехал в Париж. Я заехал на одну ночь на виллу по улице Марсо, а затем – по улице Монтень, № 30. Стомоняков был назначен в Париж, но его приезд задержался торговыми переговорами с немцами.
Однажды какой-то юрист явился ко мне и потребовал от меня уплатить по одному векселю. Я ему ответил, что эта оплата меня не касается, и написал в торгпредство в Берлин, что не буду платить. Несколько дней спустя какой-то парижский делец передал мне письмо из Берлина, в котором было сказано, что вексель – фальшивый. Я ему ответил, что вексель – совершенно подлинный и настоящий. Я снова написал в Берлин, что вексель, о котором идет речь, – подлинный.
Я не входил в сношения ни с держателями векселя, которых не знаю, ни с лицами, уполномоченными на взыскание, за исключением лишь того, что написал письмо ходатаю по делам, о котором уже говорил и имени которого даже не помню. Я уехал из Парижа 10 ноября за границу, чтобы иметь возможность спокойно собрать документы, полезные для моей защиты.
Относительно того, что векселя датированы задним числом, Савелий заявил, что даты, проставленные на них и расписке, которую он послал Турову, соответствовали дню, когда эти документы были составлены. Дипломатический курьер ездит из Москвы в Берлин дважды в неделю, хотя возможно, что для пересылки использовали воздушную почту, которая функционирует ежедневно, за исключением воскресенья, и Туров получил документы очень быстро.
Савелий передал следователю и свою «разоблачительную» записку, которую активно муссировала эмигрантская пресса[175]:
В продолжение четырех лет, с 1923 г. по 1927 г., я работал в берлинском советском торгпредстве, то в Берлине, то в Москве, и в течение всего этого времени имел от упомянутого торгпредства общую доверенность, в силу которой я подписывал чеки, инкассировал деньги, индоссировал векселя. Я выставил векселей на несколько миллионов рублей. Помимо коммерческих векселей во всех советских организациях за границей существуют векселя «финансовые», – и не только в торговом представительстве, но также и в различных советских экономических органах за границей (Аркос[176] – советское общество в Лондоне, Амторг[177] – советское общество в Нью-Йорке и т. д.).
Вот почему, когда Госторг[178] (советская торговая контора) не имел, чем уплатить по своим векселям (что случается почти постоянно), я выставлял от имени торгпредства «финансовые» векселя (дружеские), и эти векселя учитывались Госторгом. Но если Госторг не имел возможности в срок выкупить указанные векселя, то он обращался к какой-либо советской организации с просьбой снабдить его другими дружескими векселями с тем, чтобы их учесть и уплатить по векселям, уже находящимся в обращении. Все организации выходили из положения именно таким путем, без чего крах этих организаций был бы неизбежен. Даже такое мощное общество, как Аркос, было вынуждено постоянно прибегать к подобным операциям и всегда одалживалось у английских банков.
Для примера могу привести следующее: когда я был членом правления РАСО (Русско-английское сырьевое общество), совместно с другим членом правления г. Михайловым[179] (старый русский миллионер), мы выдавали обществу Аркос дружеских акцептов на сумму 100 тыс. фунтов. Эти векселя были учтены Аркосом в нескольких английских банках. Они <большевики. – В. Г.> пошли еще дальше и создали в Москве несколько торговых обществ, единственной целью которых было приходить на помощь другим советским обществам подписью векселей, которые учитывались не только в иностранных банках, но даже в Госбанке, и этот последний показывал в своем балансе упомянутые векселя под довольно странным наименованием: «акцепты и девизы в иностранной валюте в обеспечение эмитированных червонцев».
Что же касается векселей, которые сейчас оспаривает советское торгпредство, то они были учтены при следующих обстоятельствах. Г-н Владимир Туров, член коллегии Комиссариата внешней торговли, который в то же время был начальником Управления торговыми и промышленными предприятиями СССР[180] (т. е. он был во главе всех советских торговых представительств и Госторга), зимой 1926 г. попросил меня дать ему дружеские акцепты для одной торговой организации, наименование которой мне было сообщено. Так как было неудобно, чтобы имя этой организации фигурировало на векселях, он меня попросил учинить акцепт за моей личной подписью, и, так как мне часто приходилось выдавать дружеские векселя другим экономическим организациям, я не мог отказаться выполнить распоряжение, которое мне было дано. Вслед за этим Туров мне сказал, что он уполномочен учесть векселя за границей и до его отъезда было условлено, что, как только он найдет возможность учесть эти векселя, он меня об этом уведомит, чтобы я знал общую сумму акцептов, которые я должен был подписать.
Действительно, в мае месяце 1926 года я получил распоряжение выслать векселей на 200 тыс. фунтов. Тогда я подписал векселя, которые послал г. Турову почтой, а две недели спустя я ему послал по его просьбе подтверждение в получении денег (денег, которых я никогда не получал). В действительности я никогда не видал этих денег. Я делал все согласно распоряжениям, полученным от г. Турова, таким образом, что нигде не ставилось вопроса об организации.
Вслед за тем в июле 1926 г. я увидел г. Турова в Москве и вспоминаю, что он мне сказал, что учет ему обошелся очень дорого. С тех пор я больше ничего не слышал об этих векселях до октября 1928 г., когда узнал, что один из этих векселей опротестован. Таким образом векселя, так же как и расписки, были написаны в Москве, но, чтобы не платить вексельного гербового сбора в Москве по векселям, которые мы учитывали за границей, их всегда формально помечали Берлином. Это может быть подтверждено моими старыми сослуживцами, если, конечно, последние будут иметь мужество говорить правду, а не то, что им будет приказано.
Следовательно, информация большевиков, что векселя фальшивые, является гнусной ложью. Я все это сделал в соответствии с моей доверенностью и по приказу своего начальства. Я не получал никаких денег, и к тому же я никогда и не мог их получить, так как векселя были учтены за границей г. Туровым, а я тогда жил в Москве. Но большевики или, чтобы выражаться более точно, ячейка, иначе говоря – отделение ГПУ, члены которого являются коммунистами и которое в действительности является органом охранного отделения (la Surete Generale) берлинского торгпредства, создали историю о фальшивых векселях, имея в виду три явные цели:
1. Всякий раз, когда большевики имеют затруднения со своими иностранными девизами и когда они не в состоянии выполнить своих обязательств, они изобретают какую-нибудь историю, которая им позволяет или отодвинуть срок платежа или совсем не платить. Так два года тому назад я и несколько неофициальных моих сотрудников получили поручение продать на черной бирже в Берлине червонцы на несколько миллионов рублей. Лишь только эта операция была совершена и иностранные девизы получены, большевики объявили, что они не принимают к уплате червонцы за границей под предлогом [того], что большое число этих купюр – фальшивые. Этот маневр удался. Курс червонца упал, и большевики имели возможность скупить их за полцены. Одна частная фирма, которую я знаю, проделала следующий опыт. Те же червонцы, которые большевистский банк в Берлине, Гаркребо[181], отказался принять к уплате, эта фирма переслала кружным путем в Москву, где эти червонцы были признаны подлинными и не фальшивыми Госбанком, – но для обмена на иностранные девизы их объявили фальшивыми. Следовательно, если могут объявить фальшивой свою собственную монету, почему нельзя равным образом объявить фальшивыми обязательства, когда нет возможности их оплатить[182].
2. Но, помимо того, прямая цель коммунистической ячейки (иначе говоря, ГПУ), заключалась еще в другом намерении. Между заместителем комиссара иностранных дел Литвиновым и комиссаром иностранных дел Чичериным, а также между Литвиновым и Караханом (другой важный чиновник в Комиссариате иностранных дел) все время существуют большая антипатия и личные интриги. ГПУ поддерживает Чичерина и преследует Литвинова, который всегда боролся против вмешательства ГПУ в дела Комиссариата иностранных дел. Этим летом, когда я путешествовал со своим братом по Австрии, он мне жаловался, в частности, на натянутые отношения, которые существуют между ним, Чичериным и Караханом, и выражал опасение, что Чичерин может с ним сыграть скверную штуку во время его отсутствия. Эту штуку он сыграл ему совместно с коммунистической ячейкой советского торгпредства в Берлине, которая является, как я уже говорил, заграничным ГПУ.
3. Бегге, глава советского торгпредства в Берлине, меня лично ненавидит за мой «независимый образ мышления», как он его нагло называет. Я сохраняю у себя письмо моего брата, который мне писал, что в лице Бегге я имею личного врага и что он, Бегге, никогда мне не простит, что я обратился к высшему начальству, минуя его. Берлинская ячейка меня преследует, в частности, потому, что я – брат Литвинова, с которым ГПУ всегда воюет. Вследствие такого отношения я был вынужден в марте 1927 г. покинуть свое место в берлинском торгпредстве. В сентябре 1928 г. я получил от моего брата письмо, в котором он мне сообщил, что Стомоняков, назначенный главой торгпредства в Париже, даст мне место вопреки желаниям ячейки. В этих целях я прибыл в октябре в Париж. Когда ячейка узнала об этом, она, поддержанная Чичериным и Бегге, решила сделать все возможное, чтобы помешать моему назначению на указанное место в парижском торгпредстве и в то же самое время покончить с карьерой моего брата. Эту цель коммунисты преследовали и ее достигли.
Таковы истинные причины и мотивы дела, поднятого советским представительством[183].
Правда, глава правительственной комиссии Хинчук, ознакомившись 5 января 1929 года с доставленной в Москву копией записки Савелия, резонно заметил, что в ней утверждается, будто история с векселями раздута по инициативе Чичерина, хотя на самом деле она «разыгралась уже тогда, когда Георгия Васильевича в Москве не было и Комиссариатом управлял Максим Максимович». Ведь с конца лета 1928 года Чичерин, выехавший за границу для лечения, не принимал участия в руководстве НКИД. Таким образом, по версии Савелия выходит, что «комиссариат, возглавляемый с середины августа Максимом Максимовичем, инсценировал будто бы всю эту историю для компрометации самого же Максима Максимовича»[184].
Сам Чичерин, комментируя 12 января сообщения эмигрантской прессы о вексельном деле, напишет Карахану из Висбадена:
Уважаемый товарищ,
Нельзя упрекать М[аксима] Максимовича] в том, что у него брат – жулик и предатель, но можно его упрекать в том, что с этим братом он поддерживал наитеснейшие сношения до самого последнего времени и выдавал секреты ему, не члену партии.
В «Последних Новостях» 9-го января[185] сообщалось содержание показаний Савелия Литвинова: М[аксим] М[аксимович] писал ему, что его приятель Стомоняков назначен торгпредом в Париж и при этом М[аксим] Максимович] условился со Стомоняковым, что Савелию дадут место в парижском торгпредстве. Разве предположение о назначении Стомонякова в Париж не было абсолютным секретом?
Раньше в немецких газетах сообщалось частично содержание письменного заявления Савелия Литвинова. Максим] Максимович]-де, будучи в Австрии, встретился с ним и сказал, что Чичерин ведет против него, М[аксима] Максимовича], борьбу вследствие того, что он, М[аксим] Максимович], борется против беззакония ГПУ и Коммунистического] И [нтернационала]; Чичерин и Карахан – его, М[аксима] Максимовича], враги; он, М[аксим] Максимович], боится, что Чичерин использует его отпуск для удара против него, М[аксима] Максимовича]. Савелий выводит, что обвинение против него, Савелия, есть удар Чичерина, переславшего 8 миллионов западным компартиям, против М[аксима] Максимовича].
Ужасно много знает Савелий! Грубое вранье о мнимых 8-ми миллионах и о мнимой пересылке денег Коммунистическому] И [нтернационалу] (вранье злостное) перемешано со знанием наших отношений. Клеветник знает наши отношения.
С товарищеским приветом, Г. Чичерин[186].
В эмигрантских газетах появлялись и другие «разоблачения» Савелия, касавшиеся деятельности большевиков по изысканию средств для нужд Коминтерна. Этим якобы заправлял Туров, который действительно служил в берлинском торгпредстве с 1921 года, работая параллельно по линии ИНО ВЧК-ГПУ и участвуя, по заданию Политбюро ЦК РКП(б), в финансировании германской революции. В 1923–1924 годах Туров являлся вторым заместителем торгпреда, осуществляя непосредственное руководство административной и регулирующей частями торгпредства, а вернувшись в 1925 году в Москву на должность члена коллегии Наркомата внешней торговли СССР, поселился в том же доме (по адресу: Кузнецкий Мост, 14а), где жил Литвинов-младший, с которым, если верить ему, был очень дружен и которому вполне доверял.
«Зимой 1925-26 г. (не то в декабре 1925 г., не то в январе 1926 г.) он, Туров, – уверял Савелий, – под строжайшим секретом передал мне, что получил поручение от Коминтерна учесть векселя за границей и перевести эти деньги во Францию для начатия энергичной кампании в Марокко, Алжире и вообще Северной Африке». Подобные распоряжения передавались-де Турову неоднократно, вследствие чего, утверждал Савелий, когда «однажды я получил от Наркомторга приказ выдать из сумм торгпредства 500 тыс. рублей Коминтерну, я моментально это исполнил без всякого запроса своего берлинского начальства». Член коллегии НКИД С. И. Аралов[187] поделился с Савелием, что выданные им деньги якобы «по приказу Чичерина, хотя замнаркоминдел Литвинов был против этого», отправили в Англию и Францию[188].
Для подтверждения своих «разоблачений» 14 декабря Савелий передал следователю ряд документов, в том числе: 1) два личных письма брата, от 15 апреля 1927 года и 10 августа 1928 года; 2) три письма Турова, от 18 октября 1924 года (с просьбой выяснить, как обстоят дела с его квартирой, ввиду предстоящего возвращения в Москву), 30 октября 1924 года (на ту же тему) и 27 апреля 1927 года (о передаче заместителю главы «Азнефти» К. А. Румянцеву[189] письма, которое уже поздно отсылать в Висбаден, ибо он собирается оттуда в Берлин); 3) акт передачи Рубинштейном документов, печатей, помещений московской конторы торгпредства, от 29 марта 1926 года; 4) копию своего, февральского за 1927 год, письма берлинскому торгпреду Бегге; 5) копию машинописного письма Литвинова-старшего с его рукописными вставками, от 14 апреля 1927 года, адресованного тому же Бегге; 6) удостоверение, подписанное 7 декабря 1923 года замнаркома внешней торговли Фрумкиным и исполняющим обязанности управделами НКВТ Э. К. Дрезеном[190], о делегировании Литвинова на учредительное собрание Русско-английского сырьевого общества, и т. д.[191]
Тем не менее, как сообщал Довгалевский 21 декабря, «показания Литвинова и он сам произвели на следователя весьма неблагоприятное впечатление». К этому времени появились и новые показания Алыпица, противоречившие тем, которые он дал в Париже, а из Берлина телефонировали, что сведения Либориуса не подтвердились. После этого следователь Одибер принял решение об аресте подозреваемых, которого избежал лишь Алыпиц, успевший выехать из Парижа в Берлин, и в четверг 20 декабря Савелий Литвинов, Марк Иоффе и Вилли Либориус были задержаны, а вечером того же дня официально заключены до суда под стражу[192].