bannerbannerbanner
Ковчег Лит. Том 2

Сборник
Ковчег Лит. Том 2

Полная версия

– Слушай, а катетер? Что он делает?

Я пытаюсь посмотреть, что это такое, но мне удается увидеть только прозрачную трубочку на кровати.

– Хочешь, я его сфоткаю?

– Давай!

Далианская подруга щелкает под кроватью.

– Забавный мешок. И прозрачный.

Я еще раз смотрю внимательно на трубочку.

– Смотри, я пью воду, а она течет в мешок прозрачная!

– Ага!

– Кому хороший анализ! Чистый, незамутненный!

– Десять рублей стакан!

– Стакан много, перебьются!

– Полстакана – тридцать рублей!

– А может, просто катетер неправильно работает? Где цвет? И вообще, кажется, он уже наполнился водой, я боюсь, вдруг лопнет? Вдруг он сломан? – осеняет меня ужасная догадка. Далианская подруга убегает за медсестрой. За окном синица крутит пером у левого виска. Я отворачиваюсь. Веселая медсестра объясняет, что с катетером все в порядке – работает. Это я, видимо, такая прозрачная стала. Время потекло медленней, но интересней, исключая беструсость и бестелесность. Я, наконец, шлю туповатые сообщения знакомым: «Жива, пью воду». Перепуганные получатели перезванивают, чтобы убедиться. Звоню своим – маме, моей младшей Сестре-Ангелу. Мама грустит, а у меня все еще липнут губы и щелкает язык, мешая как следует говорить, чтобы как-то ее утешить:

– Не беспокойся, здесь так интересно. Мама, из меня торчит настоящая трубочка, к которой прикреплен мешочек, в который стекает вода, которая не знает, куда пристроиться в отсутствующем подпоясничном отделе, который, наверное, тоже улетел еще в операционной, которая на седьмом этаже, который на пляже… Знаешь, а мы тут продаем анализы!

Приходит Л. А. Я смотрю на него, как на Полярную звезду, потому что он тоже стоит за горизонтом, светится и говорит:

– Ноги в коленях не сгибать, на бок не ложиться, вставать нельзя, катетер снимут завтра утром. Колено-стоп тянуть на себя! Голова не кружится? Не тошнит?

– Ага, – туплю я, пытаясь отделить колени от стоп, стоп от себя, бок от катетера. Ложиться от нельзя.

Звезда покачнулась и уплыла.

– Что он сказал? Ноги нельзя отключать от катетера? А колени снимут завтра?

– Немного не так, – уточняет далианская подруга, – стопы нельзя поворачивать набок! А колено тянуть на катетер!

– Опа! Я так раньше не умела. Это вообще возможно проделать?

– Не знаю.

– Ты попробуй!

– Ща.

Далианская подруга встает со стула и машет руками. – Так на самолет похоже. Что там колени? Набок их реально завернуть?

– Кажется, нет.

– А тошнить зачем?

– Не знаю, еще кружиться, что еще было про кружиться!

– Танцы?

– Какие танцы, если колено – СТОП!

– Доктор! Доктор!

Нет ответа… рисовать ушел.

Мы с далианской подругой повторяем неодносложное задание без всякой надежды. Понятно одно – до утра ничего нельзя. Без врача – ничего не трогать! Без ног – ничего не поворачивать! Пить воду и стекать в пакетик. За горизонтом ни Облачка, ни Звезды. Семь вечера.

Эта исключительная кучность нигде не записанного назначения не дала мне спать ночью. Путем очень сложных риторических и логических ухищрений, загадочной работы мозга острова, нам удалось восстановить последовательность Звездного послания и записать его в блокнот: я как человек ответственный боялась сделать что-то не так.

Температура в девять вечера – тридцать семь и восемь.

Через час – тридцать семь и шесть.

Вчерашняя вена

Ночью, как только между криками и причитаниями ходячей под себя бабы Зины, проспавшей большую часть дня, я проваливалась в сон, мне казалось, что я несусь в какую-то земляную воронку (я слышала запах земли и видела ее – густую и черную), а ноги мои, напротив, несутся вверх, к Полярной звезде, и начинают дрожать и сгибаться. Я закричала и вылетела из воронки, достала телефон – спала десять минут. Я погрустила, попила воды и закрыла глаза, как там… нужно не феназепам, нужна простая техника медитации:

– Здравствуй, голова, ты теперь лежишь на острове, ты легкая и прозрачная. Здравствуйте, плечи, как вы? Я – голова, нам надо спать. Не забудьте оба – нельзя поворачивать меня на бок, сгибать ноги в коленях, особенно ту… здравствуй, моя левая нога.

– Здравствуй!

– Здравствуй, моя правая нога!

– Здравствуй, ты кто?

– Я???

– Я не твоя нога, я нога Л. А.

– Как так?

– А так.

– Нет, постой!

Я опять кричу и вываливаюсь из земляной воронки. Ночь сдвинулась к утру на пятнадцать минут. Теперь я боюсь спать. Больше не пытаюсь. Ноги сгибаются в коленях и дергают чем-то колким и горячим прямо в тот момент, когда я начинаю засыпать. Мне обидно и одиноко. Я зову на помощь Л. А. (а баба Зина зовет бога и маму), мне хочется, чтобы он как-то сообщил правой ноге, что она моя, и отрезал то, что колется, но его нет. Я вижу, как он дома, наконец, забыл о своем острове, и перестаю его звать, попрошу утром поговорить с ногой. Или просто феназепам на ночь?

Я слушаю через наушники «Шагреневую кожу» – можно загадывать желания. Мне бы хотелось, чтобы перестало быть так жарко. Я сбросила одеяло, осталась под пляжной простыней и моментально замерзла. Натянула одеяло обратно – жарко, нужно сбрасывать, прикладывать ко лбу холодную бутылку с подоконника, чтобы он не горел. Хорошо, что мы разлили воду по маленьким емкостям и оставили их у оконной рамы. Тело никак не определится, приходится терпеть и ждать, пока все закончится. Ночь закончится, жар и холод.

А пока я не сгибаю ноги в коленях, не поворачиваюсь на бок, я тяну на себя голеностоп – надо как-то занять ночь.

Надо не сойти с ума, потому что очень хочется встать и походить. Так хочется выпрыгнуть из кровати, что становится больно. Где именно, я не понимаю. И хотя подо мной, наконец, исчезла кроватная дыра, я не могу понять свое русалочье тело. Я злюсь, что не могу спать, так бы ночь утекла побыстрее. Что такое привычное тело стало чужим и мучает меня своим нытьем. Я сдаюсь и временами сажусь на кровати, чтобы отдохнуть от боли, устать, взять воду, высмотреть в темноте синицу, не плакать, сбросить одеяло, накинуть одеяло, лечь виском на холодную бутылку и дождаться утра.

В три часа я поняла, что умираю. Щупаю появившуюся себя – мочевой пузырь надувается, катетер не видно и повсюду больно. Промаявшись какое-то время (я не хочу никого будить, мне стыдно), я решаю напрячься, может, там в трубочке пробка, как в батареях – но я теперь все чувствую, и я понимаю, что простынь влажная. Я думаю. Наверное, нужно позвать медсестру. Там, на стене, такая смешная штучка с надписью на английском языке. Я знаю, как по-английски медсестра. А вот старушки? Я оглядываюсь и вижу, что кровать почему-то отодвинута от стены. Дотянуться до смешной штучки нереально. Как теперь быть? Буду ждать утра. Я опускаюсь и вытягиваюсь на кровати – больно. Можно было бы потерпеть, встать утром и пойти в туалет (или встать сейчас?). Под рукой ноет и надувается. Путем каких-то странных самоуговоров я наконец решаюсь и смотрю в противоположную сторону, там, у стены, – Вера Ивановна, она не спит, я чувствую.

Она зовет сестер. Утро покачнулось и упало за горизонт, для него еще рано, а мне сняли катетер. Под меня стелют пеленку. Встать не разрешили.

Я лежу с повязкой на глазах. Мне ничего не видно. Спрашиваю, когда снимут повязку. Утром. А как жить до утра? Мне говорят, что если я буду трогать руками повязку, меня привяжут. Плакать нельзя. Вставать нельзя. Я не понимаю, как ходить в туалет. В послеоперационной палате шесть человек. Всех сегодня прооперировали. Среди нас – мама с восьмимесячным ребенком. Она за нами ухаживает. Подходит ко мне.

– Ты в туалет не хочешь?

– Нет.

Но я хочу. Как же это сделать, если нельзя вставать?

Наступает ночь. Я слышу, как все засыпают. Они спят! Стонет какая-то девочка. Включают свет. Я спрашиваю:

– Свет включили?

– Да, – отвечает кто-то, – она в туалет ходила?

– Нет, – отвечает мама младенца.

– А выключите свет – тяжело со светом, – прошу я.

– Сейчас укол сделаем и выключим, – отвечает кто-то.

Свет выключают, стонавшая девочка умолкает.

Я хочу в туалет.

– А до утра далеко? Сколько времени?

– Два часа, а утро в восемь, – говорит мама ребенка, – ты в туалет хочешь?

Я молчу. Чужая мама мне объясняет, что принесет какую-то утку, что это не стыдно. Я не верю, я не хочу утку, я хочу встать и пойти сама. Под меня всовывается что-то холодное.

– Не надо.

Чужая мама уговаривает меня не терпеть. Плакать нельзя. Спать невозможно. Каждый час я ее бужу, чтобы узнать сколько времени. До сих пор не понимаю, как спали мои соседки с залепленными повязкой глазами.

Без катетера – нет части боли и нет несвободы. Но теперь мне стыдно и обидно, потому что я привыкла быть сильной. И я злюсь и плачу.

Селедкино счастье

Ночью не спала.

06:30, я все плачу.

Входят медсестры делать уколы. Я прошу пустырник, но в этом отделении таких препаратов нет. Медсестра с музыкой в кармане меня успокаивает, хотя часов двенадцать назад говорила бабе Зине, что она вредная и никого здесь утешать не собирается:

– А хотите, я вам так настроение подниму? Смотрите, у вас все ножки до потолка!

Это утешает, потому что правда, абсолютно все – до потолка, не дотянешься. Уговаривают не думать ни про катетер, ни про судно – на острове полно таких вещей, они не важны. Важно, чтобы температура не была 38. Потому что тогда будут колоть анальгин с димедролом – а я не хочу лишних лекарств и молчу, прячу градусник в тумбочку.

Свет выключают. Я пытаюсь спать и не двигать ногами. Утром спать как-то уже не страшно, я больше не думаю про земляную воронку, я говорю своей голове «привет», и она выбрасывает меня в потрясающее место – салон бижутерии моей однокурсницы Авроры, Париж в районе Курского вокзала, шоу-рум, в нем колышется занавеска и улыбаются удивительные узоры, оттуда прямо через чудесное окно я проваливаюсь в большое белое облако, мне тепло. Вот проснусь, позвоню маме, попрошу пустырник на остров. А пока растворюсь в облаке, исчезну отсюда. Что-то скребет меня по плечу, мне не хочется вываливаться из облака и просыпаться, но мне любопытно, светло и немного щекотно.

 

Я поворачиваюсь посмотреть, кто меня поскреб, – это Л. А. пришел и меряет давление – можно в космос, потому что 120. А потом ныряет под одеяло, выныривает и спрашивает:

– Катетер сняли уже? Голова не кружится? Не тошнит?

– Он сам снялся, – огорчаясь, что спала пятнадцать минут, механически говорю я.

– Как это?

– Не знаю, ночью целая история была (мне кажется, что не со мной, и я не хочу точно вспоминать, что случилось). Сдвинулся, наверное, все полилось мимо (неужели сказала? А стесняться? Блин!), сестры сняли.

– А температура?

– Тридцать семь и шесть.

– Это нормально после такой сложной операции.

Я согласна. Мне безразлично, какая температура, мне нужны духи, трусы, зубная щетка и походить, а лучше попрыгать до потолка. А лучше бегать по лестницам или оказаться в Михайловском саду.

– А как вы спали?

– …Плохо, бабушка все время стонала, – я не уверена, что нужно рассказывать про яму, про ногу, отказавшуюся от меня, и признаваться, что не спала…

Хочу опять заплакать, но стесняюсь и молчу.

– Ясно. Так давайте вставать.

– Что??

Там, у потолка, русалочьи ноги будут меня слушать? Там одна нога моя, а вторая нет.

Я не двигаюсь. Точнее, я посылаю ногам сигнал, но ни та, ни другая не реагируют.

– Ой-й-й-й-й…

– У вас и здоровая нога затекла, – рассуждает Л. А. (неправильно лежала? зря старалась?), подавая мне ноги по очереди.

Ясное дело – его ноги, потому и слушаются. Я сижу. Внизу висят две штучки в бинтах. Левую ногу я беру обратно, шевелю пальцами, она поддается. Л. А. машет рукой туда-сюда и что-то мне объясняет. Я ничего не понимаю, я смотрю на тумбочку, где прячутся трусы, и кусаю губы – духи забыла дома.

– Ходить только по палате, до туалета и обратно. Сейчас позовем вас на перевязку.

– Сейчас?

– Ну да. Я зайду.

Вот это счастье, дорогие бежевые селедки! Ходить по Михайловскому саду! Отвести вас?

С помощью забавных выкрутасов на мне наконец появились шелковистые, прекрасные черные трусы. Я успокоилась. Я смотрю в окно – синица смотрит на меня. Я подмигиваю: «Балда, ты меня плохо знаешь».

По четвергам больно, но приятно

Тащусь по палате к умывальнику. Ноги тащатся за мной. Я смотрю в зеркало.

Эт-т-та что??? Только не надо говорить, что это тоже нормально после такой сложной операции. Я оглядываюсь, синица сидит на березе и смеется. Мне тоже смешно. Я похожа на выжатого фламинго. А Л. А. не смеялся. Цари не смеются. А я глотаю пасту от смеха и икаю.

Меня окружают ходячие старушки, предлагают палку, сочувствуют. Выжатым фламинго, пожалуй, можно сочувствовать. На все мои неудачные попытки надеть классные фиолетовые брюки (нога как-то не того, не поднимается, пользоваться ею без Л. А. я боюсь) мне говорят, что нужен халат. Халата у меня нет. Халаты всегда путаются под ногами, в них всегда нелепый вид – то ли ты больной, то ли из бани, то ли не знаешь, что это халат. Не люблю я их в принципе. Есть один – и тот мамин, но в рюкзак он уже не влез, а здесь говорят, надо – снял-надел. Ищут сестру-хозяйку. Кстати, тут выдают во временное пользование халаты, ночные рубашки, станки бритвенные, белье постельное, еду, лекарства, медсестер и врачей.

Сестра-хозяйка занята. Пока затеялась история с палками и халатом, я едва успела причесаться. Приходит перевязочная медсестра – зовет. Я не знаю, что придумать лучше, не в трусах же вылетать в коридор – заворачиваюсь в простыню. Симпатичную мягкую простыню, выданную на пляже в операционной, спрятавшую меня от холода. Теперь это юбка. В таком дурацком виде я хожу по коридору – жду перевязки и хихикаю.

Санитарка говорит сестрам:

– Ой, надо дать халат девчонке, а то в чем она ходит.

– Ходить нельзя, – пролетает мимо Л. А.

– Да ладно, – говорю я (меня тошнит от мысли про казенный халат), – мне привезут халат. Я позвоню.

– Когда это еще, а сейчас? Я попрошу, не волнуйся.

– Мне бы белье перестелить.

– Я скажу, не волнуйся.

Я смотрю на ограду Михайловского сада, но меня зовут, и я иду в перевязочную. Мне страшно. Просто ужасно. Юбку кладу под голову и ложусь на перевязочный стол.

Мне снимают повязку с глаз в перевязочной. Меня привели за руку и посадили на стул. Снимают бинт. Возможно, я больше ничего не вижу, только чувствую, что светло и много народа. Отлепляют пластырь. Меня трясет.

– Открывай глаза.

А это невозможно! Невозможно, потому что я не помню, как это делать.

– Открывай глаза. Давай, открывай глаза.

Я чувствую липкость и боль. Я пытаюсь. Я дергаю веки, но затихаю, потому что больно.

– Так! Открывай глаза!

Мне кричат. Я пытаюсь. Я начинаю тихо подстанывать и снова дергаю веки куда-то наверх.

– Быстро открывай глаза, давай! Ты что, не слышишь, что тебе говорят?

Я мотаю головой и получаю пощечину. Мне не больно. Открывая глаза, дети орут. Я сидела в очереди, я слышала, но не понимала, почему. Я молчу. Я открываю.

– Плакать нельзя!

Я знаю, нигде никогда плакать нельзя. Но я вижу. Я вижу много людей в халатах. Все белые. Почему их много? Все смотрят. Потом задирают мне голову и вытирают салфеткой липкость. Я держусь за стул и молчу. Капают и делают укол куда-то возле глаза.

– Теперь нужно ходить по коридору. Голову не поворачивать. Смотреть пока только прямо.

– Спасибо.

Приходит Л. А., обмотавшие селедки бинты начинают ускользать, я привстаю, чтобы посмотреть, что там, под бинтами? Селедки или ноги?

– Ложитесь, вставать не надо, – командует Л. А., поблескивая кривыми ножницами. Я такие знаю, много раз видела, ими разрезают бинты.

Я ложусь. Я говорю себе, что не страшно, что больно не будет. Просто не может быть. Даже если будет, я орать не стану.

– Ой, кусок кожи прилип, – сообщает медсестра и ловко отдирает ее.

Я начинаю вопить неожиданно для самой себя – больно, и я жду продолжения. Медсестра не реагирует – она танцует, накладывая мокрые тряпочки, Л. А. удивленно приподнял брови над маской, но не возражает.

Можно повопить? Что, не сердятся? И бить не будут? Хорошо. Синице не скажу, она – дура. Какое счастье!

– Ууууфффоййййй!!!

– Ой, вы нас пугаете, – шутит Л. А. и пытается мне рассказать, что у меня оказался очень сложный варикоз.

Я успеваю и вопить, и слушать.

– У вас такой сложный варикоз оказался, но мы, хирурги, справились.

Он скромничает: из хирургов в операционной он был один (Боковой доктор, думавший, что я боюсь, получает за это красную карточку). Хотя… Царь… Мы… вполне… мы художники такие скромные…

– Ууууфффоййййй!!!

А я не фокусирую, я воплю, что-то жжет и тянет, как будто утюг горячий держат. А я ненавижу гладить! И вообще, я боюсь. У меня сейчас ребра лопнут от страха, а когда кричишь – отвлекаешься.

Я закрываю лицо руками – это не я. Можно вопить. Я-то сильная и воплю редко, и мне стыдно, но больно и хочется вопить – это приятно, и никто не ругает, поэтому я прячусь – нет меня.

– Все. Вставайте.

Я затыкаюсь и встаю, пусть только попробуют новые ноги не встать.

Л. А. говорит мне, что нужно наступать на полную ступню. А я говорю себе: нужно поскорее смыться из перевязочной, потому что больно. И ухожу не своей ногой, в которой что-то жжет, завернувшись в простынную юбку.

Моя двести десятая палата – напротив перевязочной, я уже тяну руку к дверной ручке, чтобы спрятаться, но вдруг вижу, что в коридоре на меня уважительно смотрят больные в халатах. Аха! Надо было вопить громче! О чем-то надо же будет с ними говорить! Это Л. А. знает правду:

– Первая перевязка неприятная.

И я знаю, а им ни к чему. Л. А. – не выдаст. Цари не болтают секретов.

– Здравствуйте, – говорю я всем сразу и улыбаюсь.

– Больно, да?

– Да, – улыбаюсь я и печально киваю головой, изображая посттравматическую скорбь.

Мне открывают дверь в палату. Я вешаю юбку, забираюсь на кровать и смотрю на синицу.

– Не больно!

– Правда?

– Правда. Буду есть, и пить надо.

– Правда-врун-чик-чик-чик. Я слышала.

– У тебя таких ушей нет, – показываю я синице язык, она обиженно отворачивается.

Я снимаю с подоконника холодную воду и йогурт со смешной крышкой, в которой прыгают хлопья. Лежу и улыбаюсь.

Приходит Зеленое Облако.

– Ну что? Ты как? Ничего не беспокоит?

Меня? Беспокоит, конечно. Я вообще беспокойная.

– Нет, если вы про «не тошнит ли?» или что-то вроде, то нет, все хорошо. Воду пью.

– Ну и хорошо, – исчезая, говорит Зеленое Облако.

Звоню маме: мне нужно пустырник, халат и чай в термосе. Здесь чай гадкий – я уже вылила в раковину, чтобы не тошнило.

Стало скучно, я встала, чтобы подвигаться и привести себя в состояние – ну хотя бы моей веселой синицы. И надо дойти до туалета. Он в конце коридора – это целая аллея!

Охая, выполняя какие-то упрямые загадочные движения, я, под неодобрение своих старушек, натянула брюки, достала вторую резинку для волос и, сделав два хвоста, поковыляла в туалет.

– О! – говорит санитарка. – Красивая какая, а костюм! И хвостики сделала!

В туалете было хорошо. Холодно. Самостоятельно. А ведь мы не ценим, что умеем сами ходить в туалет. Хоть ноги всем временно поотрывай! Мы еще не знаем, что свобода передвижения не у всех бывает навсегда. Баба Зина сейчас абсолютно не свободна. А я свободна, я уже хожу. «Славься, славься, русский царь… больно, блин!» – громко пою я в туалете.

На обратном пути я беру себе свежую простыню, перестилаю кровать, ощущая, как приятно двигаться, как просыпаются спина и плечи, как легко я все сбрасываю и переворачиваю матрас – я сильная. Ночную пеленку с простыней несу в санитарную комнату – у меня уважительная причина, чтобы еще походить. Можно еще ходить по палате, хочется музыки и танцев (Л. А. же не знает, как я могу ходить по палате).

Потом стою перед зеркалом, переплетаюсь в косы. Мне тридцать семь лет, я плету себе две косички, в больнице можно. В больнице это удобно, заплелся и лежи на подушке – ничего не мешает. И всем плевать.

Я читаю. Спать не хочется. Есть не хочется. Утро прошло. На пляже хорошо, но жарко.

Когда больно

Далианская подруга наводит на острове порядок: придвигает кровать к стенке, выравнивает тумбочку. Достает из сумки заказанное большое махровое полотенце и что-то еще… ох (руккола пахнет!) вкусную еду. Я почти забыла про еду, но запах свежей травы и зеленый цвет привлекают. И мы едим. Синица все еще обиженно фыркает, мне не удается познакомить ее с далианской подругой. И мы говорим о еде и трудностях перевода с итальянского языка. Так есть гораздо вкуснее. Я жалуюсь на утро, на ночь, на боль, на синицу, которая дразнится. Мне нужно поболтать – два часа молчать на операции – трагедия, настоящий стресс. – Ага, они такие, – говорит далианская подруга.

– Еще врет мне, что слышала, а самой там вообще не было.

– Маленькая, а не стыдно! Тебе не стыдно? – кричит в окно далианская подруга, размахивая фокаччей.

– Не оборачивается.

– Стыдно, наверное.

– С тобой так никто дружить не будет! Дразнить людей нехорошо.

– Да, верю, я верю, – чирикает синица, – дайте мне эту штуку с помидоркой.

– Сначала повтори.

– Было не больно – верещит синица.

Далианская подруга открывает фрамугу и пуляет туда маленький кусок итальянской лепешки с помидором. Синица ловит и прячется от нас в ветках березы.

– Поверила… безмозглая.

Входит Л. А. От неожиданности мы замираем с открытыми ртами, хорошо только синице – она спокойно ест свой кусок. Л. А. говорит, что можно спать на боку!!! О, спать на боку!!! Офигеть! Какой он добрый!

– Добрым людям в мире трудно.

– Да, – говорит моя далианская подруга, – им все время приходится быть еще добрее, чем раньше.

– Да, раньше мне можно было лежать только на спине, а теперь – кучу всего: ходить в туалет, спать на боку.

– Точно. Завтра тебе еще что-нибудь разрешат.

– Я могу в космос.

– Точно?

– Да, у меня давление позволяет. К тому же, там невесомость, и можно спать даже на животе без спроса!

– Вот видишь, ты уже злоупотребляешь добротой врача.

 

– Да… но что-то же надо здесь делать.

Потом приезжает мама с халатом – бестолковая вещь, пригодилась только как одеяло, когда я замерзала, зато она привезла пустырник и чай. Пустырник был выпит немедленно. Синица с интересом посмотрела на меня.

– Я переживаю! – оправдалась я.

– Ты – больная.

– Опять?

– Не-не! Я так, пошутила. И мне оставь.

– Кто больной тут, непонятно, – размачивая хлеб в пустырнике, бурчу я.

– У доктора спроси, он точно знает. У него записано.

– Тут много чего записано.

На мою фамилию добрый Л. А. выдал пропуск «для ухода и кормления за больным». Так и написано «кормления за больным». Нарушать нельзя, раз Царь так написал. Все, что не доел больной, должен за ним съесть посетитель. Если посетитель нечаянно пришел голодным, он должен терпеливо ждать и вперед больного с тарелки еду не хватать. Царские правила не обсуждают – и то и другое обязательно.

А в туалете, на столбе, да что там столб – античная колонна! – так вот, на колонне висит объявление: «Большая просьба не писать мимо унитаза». Эта прекрасная записка насмешила в дооперационный день, зато сегодня я поняла, что это не так уж и просто – «не писать мимо унитаза». Тот, кто писАл (не путать со словом в надписи), знал, что имел в виду. Сделать это практически не представляется возможным. Сесть больно, висеть невозможно, а не писать мимо надо, просят же. Тут я подумала, как хорошо мужикам, разлетающимся от туалета при моем появлении (видимо, зеркало врет – я еще пугаю людей), не надо заморачиваться. Не висишь, не сидишь, можно не писать мимо. Если бы я знала, перед больницей научилась бы чему-нибудь полезному, приобрела бы пару приемов, чтобы легко выполнять все предписания и надписи на больничных колоннах. Кто ж знал? Я-то думала, что вскочу и стану бегать, как до островного пляжа.

При ходьбе в ноге страшно, а главное, неприятно неожиданно жжет, я ругаюсь одним неприличным словом (очень тихо, здесь ведь все стерильно) и пищу́. А что делать? Так должно быть. Если я слышу от Л. А. – так должно быть, – успокаиваюсь и не понимаю, почему других это раздражает.

– У врачей на все один ответ: «Так и должно быть», – сипит дама в коридоре, – а что должно? Что я должна так ходить, когда все болит?

У меня не все болит, а главное – болит, «как должно быть». Я не вмешиваюсь в коридорный диспут – больным невозможно объяснить, что если врач говорит «так должно», значит, должно. А вот когда он задумается и шепнет… ну, так не должно быть… вот что бы сказали эти тетки?

– Они были бы счастливы, – чирикает синица, – это ты всем веришь.

– Уйди.

– Ты с кем говоришь? – удивляется Зеленое Облако, зацепившись за вторую линию горизонта.

– С синицей. Вон она.

– Ну… на березе… вижу… И что?

– Так должно быть.

– Ну… смотри… воду пей. А голова?

– Моя на месте.

Зеленое Облако подозрительно посмотрел на синицу и вышел, по-птичьи размахивая руками.

Далианская подруга уже на лекциях, мама – где-то в транспортной пробке. Я хожу по коридору. Остров незаметно проваливается в режим вечерних процедур.

Старушка Недовольной Дочери советует его соблюдать. Она не знает, что из-за этого я плохо сплю. Спать с 22 до 7 утра – нереально. Да еще безо всякой объективной нагрузки.

– Вам обезболивающее колоть? – спрашивает медсестра, перебирая красивыми пальцами в перчатках шприцы с бесцветной жидкостью, словно бусы. – А то Л. А. предупредил, что вы не жалуетесь, а терпите.

– Когда больно, колют укол, и ничего ночью не болит, – узнав, что ночью ноги дергало, очень строго говорит Л. А., пугая меня новой интонацией.

Было не больно, просто плохо, и ноги улетали. А вообще-то, я не знала, мне никто не предлагал, в блокноте не было записано, мне и в голову не пришло, что существуют такие уколы – раз не озвучили, значит, их нет. Чувствуя себя тупой и виноватой, я молчу и обиженно надуваю щеки: больше ничего не скажу.

– Нет. Мне не больно. Если что, я приду на пост.

– Померили температуру?

– Да, – смотрю на градусник, – семьдесят три и два.

– Ну и ну! – смеемся мы с медсестрой.

– Перемерьте через час. И жалуйтесь на боль. Здесь можно.

– Хорошо.

Температура тридцать семь и два.

Руки пианиста

Мне приснился Санкт-Петербург и место, которого там нет. Странная набережная в Царском селе. Там были море и Нева одновременно. Высоко на пристани стоит мокрый Исаакиевский собор, но с колоннадой Казанского. Чтобы дойти до него, нужно подняться, а потом спуститься по огромной лестнице. Там, где заканчивается лестница, начинается море, и можно войти в собор. И вот я иду туда и почти уже подхожу к большой открытой двери, но мне кричат, что я опаздываю на экскурсию и должна вернуться. Я возвращаюсь, а потом потихоньку иду обратно и снова поднимаюсь. Я смотрю, как море и Нева наплывают на собор почти с неба, и от этой воды он становится еще более мокрый, и мне очень хорошо, хотя я понимаю, что такого места в этом городе, а тем более в Царском Селе, нет, но не верю в это – потому что на свете может быть все что угодно.

Смотрю на телефон. Спала два часа. Очень жарко. Противно и беспокойно. Мне захотелось под прохладный душ, но пока нельзя.

Вышла в коридор. Там потрясающе тихо и красиво – абсолютно подводная загадочная атмосфера. Ты покачиваешься, словно лодка, ты вдыхаешь этот ночной свободный воздух возле больничного сада и смотришь на соседние горящие окна – там кто-то не спит. Есть ли у него такой чудесный коридор, в котором можно превратиться в лодку? Если нет – это плохо. Разве сам придумаешь стать лодкой?

Стало легче, превращение в лодку вытянуло тяжесть жара и беспокойства. Я возвращаюсь, чтобы превратиться в себя и увидеть типичный больничный сон:

я иду по Сретенскому бульвару, поглядываю по сторонам, ковыряюсь в сумке. Вечер, тускло светят фонари, пахнет шашлыком, иду я медленно, хотя все остальные идут неестественно быстро. Я поправляю наушник, чтобы музыка никому больше не досталась. И вдруг меня бьют по спине, хватают правую ногу и убегают. Я бегу за ними и кричу:

– Негодяи, отдайте ногу!

Они оборачиваются, смеются надо мной и бегут вперед. Они почему-то бегут по светлому месту, а я – по темному и продолжаю кричать:

– Отдайте ногу, она же не моя. Это нога Л. А. Он придет утром, что я ему скажу? Эту ногу нельзя отбирать!

Просыпаюсь от собственного крика и проверяю – нога на месте. Спала три часа. Всего пять – это просто отлично! Смотрю в окно, за решеткой гаснет фонарь. Я тяну йогурт с подоконника, если съесть его до укола – тошнить не будет. Это мне еще до больницы посоветовала далианская подруга. Входят медсестры. После них появляется синица. Я показываю ей язык.

Дверь распахивается, и приходит Зеленое Облако, а голова у меня снова не кружится – порадовать его нечем, со мной вообще неинтересно, он уходит.

Приходит Л. А.

– Ну, как вы?

– Нормально.

– Температура?

– Тридцать семь и два.

– Нормально.

Ну и ладно. Пока Л. А. разговаривает с Верой Ивановной, я пишу, что нужно попросить мазь от синяков. Синяки уже сияют – это нехорошо, некрасиво.

Веру Ивановну сегодня выписывают, она дергает мою кровать. Это такая ритуальная магия для тех, кто остался. Чтобы быстрее выписаться. Я в магию не верю, но дергать кровать разрешаю, добрые порывы должны исполняться.

Меня зовут на перевязку. Я ложусь, закрываю лицо руками и открываю рот, чтобы кричать от боли. А не больно. Приходится рот закрыть. Танцующая медсестра, глядя на мою ногу, говорит:

– Красотень!

От этой «красотени» дома в пятницу – через магические семь дней после выписки – у меня резко закружилась голова, чуть не вырвало, и я упала в обморок. Вот бы Зеленое Облако порадовался.

Л. А., довольно приподнимая нос, говорит:

– С ногой у вас все хорошо. В выходные, если бинт сползет, подтянуть сюда.

– Хорошо.

Я ухожу. В коридоре – растерянная Сестра-Ангел. Я ее обнимаю и завожу в палату. Развозят завтрак.

– Ты кушать хочешь, взять тебе кашки?

– Взять, я не завтракала.

Я беру кашу, и она «кормится за больным».

Это удивительно счастливое состояние – что-то сделать для тех, кто пришел в больницу, чтобы тебя навестить. Они тратят время, они едут, они переживают. Ты не можешь им до конца объяснить, что переживать не о чем, что все отлично, что они хорошие, ты можешь только покормить их или посмешить.

– Возьми себе вафли, они под кроватью, в рюкзаке. И виноградик ешь.

Заходит Л. А.

– А мне кофе можно? – задаю я вопрос, вплывший со мной в больницу, когда у меня была еще своя нога.

– Если вы до операции пили кофе, то можно, по этому поводу есть анекдот: пациент после операции спрашивает у хирурга (я смущаюсь, я-то его уже слышала от узистки пару дней назад, ничего, надо только сделать наивное, готовое смеяться лицо, чтобы не расстраивать художника):

«– Доктор, а я на пианино играть буду?

– Конечно, будете.

– Странно, а раньше не играл».

Я смеюсь, совершенно искренне, просто потому, что смеется Моя Сестра-Ангел, а у Л. А. такой хитрый взгляд – видимо, анекдот счастливый (и он так его рассказывает, что по-другому невозможно), а моя сестра играет на пианино, а не на скрипке (!), и добавляю:

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18 
Рейтинг@Mail.ru