Сборник
П. А. Столыпин

Полная версия

Губернаторские уроки

В мае 1902 года достаточно неожиданно Столыпин оказался назначен гродненским губернатором. Петр Аркадьевич, вместе с семьей отдыхавший и лечившийся на курорте в Германии, был срочно вызван в Петербург новым министром внутренних дел В. К. Плеве. Преемник Д. С. Сипягина, убитого 2 апреля эсером-террористом в Мариинском дворце, взял курс на выдвижение в губернаторы дворян, хорошо знавших местную жизнь. Одним из первых таких решений стало назначение Столыпина губернатором Гродненской губернии, соседней с Ковенской. Плеве учитывал и наличие у Столыпина опыта работы чиновником в Петербурге, и службу уездным и губернским предводителем дворянства в течение 13 лет. Министр мог оценить инициативность Столыпина, не желающего быть «статистом», умение выстраивать диалог с различными общественными группами, вдумчивость и самостоятельность суждений в докладах и записках, выдержанных при этом в умеренно консервативном стиле. Например, в записке по поводу проекта Министерства внутренних дел о введении земства в западных губерниях Петр Аркадьевич заявлял о недопустимости земских выборов, которые могут привести к обострению борьбы между русским и польским населением и создать «нездоровую атмосферу». В то же время, высказываясь против идеи назначения земских гласных губернатором, он предлагал формировать их состав примерно по той же схеме, как избираются присяжные заседатели для окружных судов, что обеспечит «умный подбор» кандидатов, утверждаемых представительными межведомственными уездными комиссиями, а затем – министром внутренних дел.

Благодаря соседству Гродненской и Ковенской губерний в укладе жизни семьи Столыпина, ставшего самым молодым губернатором в России, больших изменений не произошло. Семейство с восторгом восприняло переезд в огромный старинный замок последнего польского короля Станислава Понятовского, отведенный под резиденцию губернатора (рассказывали, что предшествующий губернатор катался по дворцу на велосипеде!). Показательный штрих к портрету П. А. Столыпина: по воспоминаниям дочери, несмотря на увлеченность новой работой, она не совсем его удовлетворяла из-за отсутствия «полной самостоятельности». «Гродненская губерния с Ковенской и Виленской составляли одно генерал-губернаторство, и, таким образом, губернаторы этих губерний подчинялись генерал-губернатору виленскому. Хотя в то время и был таковым крайне мягкий администратор и очень хороший человек князь Святополк-Мирский, работа моего отца под начальством которого ни одним трением не омрачилась, все же она не была совершенно самостоятельной, что претило характеру папá», – отмечала М. П. Бок⁹.

Примечательно, что еще в 1903 году, будучи гродненским губернатором, Столыпин публично обозначил основные контуры грядущей аграрной реформы и ряд сопутствующих ей мероприятий. На заседаниях губернского комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности (они были созданы во всех губерниях по указанию из Петербурга, в рамках соответствующего Особого совещания), Столыпин проявил себя как государственный деятель, которого всерьез волнуют перспективы аграрной сферы. Причем взгляд на эти вопросы был довольно широким – отнюдь не с узкосословных, помещичьих позиций. Среди первоочередных проблем и задач, требующих решения, Петр Аркадьевич обозначил устранение чересполосицы крестьянских земель и расселение крестьян на хутора. Подчеркивалась важность агрономической помощи, предоставления мелиоративного кредита и, в целом, развития мелкого кредита, кооперации, дорожного строительства. Особенно необходимо было, по его мнению, развитие народного образования, пропаганда сельскохозяйственных знаний, создание сельскохозяйственных школ, расширение существующих мужских училищ и даже организация женских школ. Столыпин горячо возражал одному из помещиков, который ратовал за доступность образования лишь для «обеспеченных классов»: мол, помещикам нужна только рабочая сила, повышение же образовательного уровня рабочего люда будет подталкивать их к «государственному перевороту, социальной революции и анархии». «Бояться грамоты и просвещения, бояться света нельзя. Образование народа, правильно и разумно поставленное, никогда не поведет его к анархии, – утверждал Петр Аркадьевич. – Общее образование в Германии должно служить идеалом для многих культурных стран. И между тем нет более спокойной и лояльной страны, как Германия». Либерализм суждений Столыпина о необходимых преобразованиях дополнялся принципиальным подходом, который будет характерен на протяжении всей последующей реформаторской деятельности. Власть должна «сверху», по собственной инициативе, проводить мероприятия по улучшению условий жизни для крестьянского населения, не дожидаясь, пока оно осознает необходимость этого «при подъеме умственного развития»¹⁰.

Вскоре, через десять месяцев после назначения в Гродно, Столыпин получил возможность работы более самостоятельной и ответственной и в гораздо более сложных условиях. Министр внутренних дел Плеве, пригласив Петра Аркадьевича в феврале 1903 года в Петербург, сообщил о решении назначить его губернатором в Саратов. Безусловно, это было знаком особого доверия. Саратовская губерния – более крупная по площади, с пестрым по национальному составу населением – считалась в политическом отношении «красной», как и все Поволжье. Двумя годами ранее Столыпин продал свое родовое поместье, находившееся в Вольском уезде Саратовской губернии, чтобы даже изредка не ездить в столь отдаленные края. Просьбу о возможности продолжить службу в Гродно, поближе к Колноберже и другим поместьям родственников, Плеве категорически отверг: «Меня ваши личные и семейные обстоятельства не интересуют, и они не могут быть приняты во внимание, я считаю вас подходящим для такой трудной губернии и ожидаю от вас каких-либо деловых соображений, но не взвешивания семейных интересов». Столыпин был вынужден подчиниться, тем более что решение Плеве, одобренное, несомненно, Николаем II, диктовалось высокой оценкой его способностей.

Саратовская губерния считалась одной из наиболее проблемных в России: высокая общественная активность, в том числе благодаря традиционно левому составу земства, взаимодействие с которым складывалось у Столыпина нелегко; постоянно растущий градус оппозиционности, особенно с осени 1904 года, в атмосфере «весны Святополк-Мирского» и начавшейся «банкетной компании»; волнения и забастовки десятков тысяч рабочих и грузчиков в волжских портах и бесконечные крестьянские выступления с весны 1904 года, которые вскоре стали переходить в погромы и поджоги помещичьих усадеб… В 1905 году в губернии было зафиксировано 854 крестьянских выступления; как докладывал Столыпин в Министерство внутренних дел, к концу года было разгромлено 261 имение. В 1906 году, когда революционное движение в целом по стране пошло на спад, в Саратовской губернии по-прежнему отмечалось множество беспорядков – пятьсот тридцать пять в течение года. Было сожжено в итоге более трети помещичьих имений. По этому показателю губерния, как в дальнейшем пытались ставить в вину Столыпину его противники «справа», превосходила большинство губерний. Тем не менее в правящих кругах в Петербурге работа Столыпина оценивалась положительно. Николай II (в 1904 году он дважды удостаивал губернатора Столыпина аудиенциями) следил за положением дел, и за достигнутые успехи в «успокоении» губернии Петр Аркадьевич получил в декабре 1905 года высочайшую благодарность.

У Столыпина, действовавшего в сложнейшей обстановке (общественно-политической, революционно-криминальной, психологической и т. д.), формировался стиль политического лидера, который будет в дальнейшем отличать его среди высокопоставленных чиновников. Накапливался опыт и проявлялись психологические качества, способствовавшие превращению в масштабную фигуру государственного деятеля и публичного политика.

Петр Аркадьевич обнаружил умение произносить эффектные речи перед аудиториями различного состава и по-разному настроенных. Увлекающие своим пафосом и искренностью, не перегруженные казенными клише, выступления Столыпина были не просто эмоциональными, но и просчитанными – с точки зрения политической конъюнктуры. Сильное впечатление произвела одна из первых речей, произнесенная в начале 1904 года в Саратове на многолюдном обеде в честь отправляющегося на фронт отряда Красного Креста. Войну с Японией, в которую ввязалась Россия, по распространенному мнению вследствие авантюрных замыслов «безобразовской шайки», Столыпин в частных разговорах, в кругу семьи, оценивал без энтузиазма: «Как может мужик идти радостно в бой, защищая какую-то арендованную землю в неведомых ему краях? Грустна и тяжела война, не скрашенная жертвенным порывом». Поэтому тем более неожиданной стала вдохновенная речь перед «саратовским обществом». «Я вдруг почувствовала, что что-то капает мне на руку, и тогда лишь я заметила, что я плачу: смотрю вокруг себя – у всех слезы на глазах, – вспоминала М. П. Бок. – …Многие уже громко рыдают. Забыто, что не за русскую землю дерется русский солдат, что далеки от наших домов поля, где многим суждено найти смерть и куда спешат им на помощь и поддержку те, кого мы сегодня провожаем, и лишь ярко сияет одна вечная правда о том, что каждый сын России обязан по зову своего царя встать на защиту Родины от всякого посягательства на величие и честь ее…» Удивленной супруге Столыпин отвечал: «Мне самому кажется, что сказал я неплохо. Не понимаю, как это вышло: я ведь всегда считал себя косноязычным и не решался произносить больших речей»¹¹.

Губернатор Столыпин, приступив к исполнению обязанностей, сразу начал методичные объезды всех уездов – это было полезно и для знакомства с положением дел, и для «взбадривания» местного начальства. Чувствовал он и острейшую психологическую востребованность у населения, особенно у крестьян, которые зачастую вообще никогда не видели «вживую» губернатора или хотя бы его чиновников. А с ростом напряженности, достигшей апогея к осени 1905 года, увеличивалась интенсивность и количество многодневных командировок Столыпина – речь шла о посещении десятков населенных пунктов!¹²

Столыпин постоянно оказывался «на передовой», в самых неспокойных уездах, являлся на митинги рабочих, буквально въезжал на лошади в волнующиеся толпы – подчас один и без оружия. Внезапные появления губернатора, демонстрировавшего уверенность, спокойствие, достоинство, контрастировали с пугливым поведением других представителей власти. Нередко те спешили укрыться от возбужденной толпы в надежных зданиях (вплоть до тюрем, домов архиепископов и т. д.), уехать из города или, напротив, не пытаясь вступить в диалог, начинали угрожать собиравшимся на митинг людям. «Речи его были кратки, сильны и понятны самому простому рабочему и крестьянину, и действовали они на разгоряченные умы отрезвляюще, – вспоминала дочь Столыпина. – …Я помню, как он писал мама́ после одной из опасных поездок в центр смуты, Балашов: „Теперь я узнал, что значит истерический клубок в горле, сжимающий его и мешающий говорить, и понял, какая воля требуется, чтобы при этом не дать дрогнуть ни одному мускулу лица, не поднять голоса выше желательного диапазона“… Папа понимал, что в это тревожное время ему надо одному приезжать к народу, который он любил и уважал. Надо говорить с ним без посредников, что тогда только народ, почувствовав искренность его слов, поймет его и поверит ему… Достигал результатов отец без громких фраз, угроз и криков, а больше всего обаянием своей личности: в глазах его, во всей его фигуре ярко выражалась глубокая вера в правоту своей точки зрения, идеалов и идеи, которой он служил»¹³.

Хорошо ощущая психологию толпы, Петр Аркадьевич мог манипулировать ее настроением, достигая чуть ли не гипнотических эффектов. Огромная толпа могла опуститься на колени после первых же слов губернатора, а затем расходилась по домам; случалось, что прямо на митинг вызывали священника с хоругвями, требуя отслужить молебен. Столыпин умело пользовался, к примеру, таким приемом (по сути, профессиональной «технологией» манипулирования): в окружении озлобленной толпы он мог вдруг властно предложить кому-то из наиболее агрессивных вожаков: «Подержи мою шинель!»; «Подай мне пальто!» – и они подчинялись на глазах окружающих. Впрочем, губернатор не избежал и нескольких покушений. В Саратове из окна здания была брошена бомба, убившая несколько человек рядом со Столыпиным, направлявшимся в сторону митингующих. В одной из деревень в Петра Аркадьевича стреляли («Сегодня озорники стреляли в меня из-за кустов», – написал он в записке жене).

Волнения встречали со стороны Столыпина жесткое противодействие. Когда «увещевания» не помогали, то для наведения порядка и во избежание новых жертв он прибегал к помощи войск. Например, в деревнях арестовывались зачинщики выступлений, а в село на постой ставился отряд солдат или казаков. «Дела идут плохо. Сплошной мятеж в пяти уездах. Почти ни одной уцелевшей усадьбы. Поезда переполнены бегущими, почти раздетыми помещиками. На такое громадное пространство губернии войск мало, и они прибывают медленно. Пугачевщина!» – оценивал ситуацию Столыпин в письме жене уже после издания Манифеста 17 октября¹⁴. Летом и осенью 1905 года по мере нарастания революционной волны Столыпин обращался к военному командованию с просьбами направить в губернию дополнительные силы. Так, в Саратов был откомандирован для расследования беспорядков и принятия мер по их прекращению генерал-адъютант В. В. Сахаров (в прошлом военный министр). Он расположился в доме губернатора, где проживал и Столыпин. И именно здесь 22 ноября Сахаров был застрелен пришедшей под видом «просительницы» террористкой – членом летучего отряда эсеровской боевой организации А. А. Биценко. Петр Аркадьевич, предупрежденный каким-то образом о готовящемся покушении, проинформировал об этом жандармского офицера, но получил самоуверенный ответ: «Позвольте нам знать лучше, чего хотят эти люди…» (Весьма знаковая ситуация, как окажется в будущем – в историческом контексте трагичных взаимоотношений Столыпина с «охраной»!)

Столыпина оппозиционная общественность обвиняла в лояльности и даже в сотрудничестве с самоорганизующимися крайне правыми, тем не менее он решительно пресекал и черносотенные погромы, и выступления «левых» толп. Когда после объявления Манифеста 17 октября начались черносотенные погромы (во многих губерниях, а не только в Саратовской), Столыпин, возвратившись из отпуска, сразу распорядился прекратить погром, продолжавшийся в Саратове уже два дня. Войскам было приказано открыть огонь: 3 погромщика были убиты и 18 ранено. В то же время 16 декабря 1905 года в Саратове с помощью войск был жестоко разогнан революционный митинг (погибло 8 человек). Спустя два дня полиция решительно арестовала членов саратовского Совета рабочих депутатов, действия которого дестабилизировали ситуацию.

В 1904–1905 годах, на фоне растущей революционной стихии и особенно крестьянских выступлений в Саратовской губернии, Столыпин еще более убеждался в необходимости срочного решения аграрной проблемы. Во всеподданнейших отчетах Николаю II он отмечал, что сохранение общины негативно влияет на уклад сельской жизни (это убеждение, возникшее во время работы в западных губерниях, подтверждали и наблюдения в Саратовской губернии). Петр Аркадьевич, высказываясь за принятие мер по переходу крестьян к единоличной собственности, предлагал незамедлительно позволить инициативным крестьянам закреплять за собой надельные земли. Следует также использовать для предоставления крестьянам государственные земли и земли Крестьянского банка. Это необходимо, чтобы «наряду с общиною, где она жизненна, появился бы самостоятельный, зажиточный поселянин, устойчивый представитель земли»¹⁵. Столыпин, энергично подавляя революционные выступления, воспринимал это как предпосылку к дальнейшим преобразованиям: «…я свой долг исполню и сохраню порядок и спокойствие, которых властно требует общество для проведения реформ»¹⁶.

В Саратове у Столыпина появился и опыт составления политических воззваний к населению, публиковавшихся в губернской печати, – они были призваны тоже способствовать восстановлению порядка. Например, 22 января 1906 года появилось обращение «К сельскому населению» с призывом не верить агитаторам социалистических и революционных организаций, предлагавших захватывать частные земли, выбирать крестьянские комитеты, не платить налогов и сборов и т. д. Угрожая, что власти будут «поступать как с бунтовщиками» с теми, кто последовал призывам к «произволу и насилию», «вступил на путь грабежа», Столыпин апеллировал к предстоящему созыву Государственной думы. Губернатор, озабоченный «успокоением», пытался внушать идею, что только Дума «может заявить царю о всех народных нуждах и указать способы их удовлетворения: только это связывающее царя с народом учреждение даст настоящий ответ на все запросы и нужды народа, а не самозваные опекуны народа»¹⁷. Петр Аркадьевич тогда не догадывался, видимо, об утопичности этих надежд на умиротворяющее влияние первого народного представительства, с которым ему придется соприкоснуться уже в новой ответственной роли…

Новое лицо власти

Назначение Столыпина министром внутренних дел в правительство под председательством И. Л. Горемыкина, состоявшееся 26 апреля 1906 года, накануне созыва Государственной думы, было неожиданным. Современники, а затем и историки затруднялись с объяснением стремительного выдвижения на один из ключевых постов в системе власти Российской империи не очень известного 44-летнего чиновника-губернатора, ставшего самым молодым руководителем Министерства внутренних дел, а вскоре возглавившего Совет министров. Петр Аркадьевич не относился к традиционному кругу высшей столичной бюрократии – в последние 17 лет вся его служба происходила в провинции. Не наблюдалось явных «протекций» и особо влиятельных покровителей при дворе. Да и сам Столыпин не рвался поменять службу в Саратовской губернии, в сложной и по-прежнему неспокойной ситуации, на какую-либо должность в Петербурге. Так, весной 1905 года он отказался от предложения министра финансов В. Н. Коковцова стать управляющим Крестьянским поземельным банком. А в конце октября 1905 года, когда в ходе переговоров С. Ю. Витте с видными либеральными деятелями о вступлении в правительство появились слухи, что Столыпин рассматривается среди кандидатов в министры внутренних дел (как альтернатива неприемлемому для общественности П. Н. Дурново), он успокаивал супругу: «Не верь газетной утке, что мне предложили пост министра внутр<енних> дел. Слава богу, ничего не предлагали, и я думаю о том, как бы с честью уйти, потушив с Божьей помощью пожар»¹⁸.

Очевидно, что назначение Столыпина главой Министерства внутренних дел было, главным образом, личным решением Николая II. Он знал Петра Аркадьевича, позитивно оценивал его губернаторскую работу, позволившую продемонстрировать качества энергичного администратора – решительного при наведении порядка и одновременно способного к диалогу с различными общественными кругами. Возможно, принималось в расчет и то, что Столыпин не принадлежал ни к каким группировкам в придворном окружении государя и не был чьим-либо «ставленником». Впрочем, на выбор царя не могли не влиять мнения людей, которых он ценил. Например, И. Л. Горемыкина, о чем свидетельствует письмо Николая II матери, императрице Марии Федоровне: «Я тебе не могу сказать, как я его (Столыпина. – И. А.) полюбил и уважаю. Старый Горемыкин дал мне добрый совет, указавши только на него! И за то спасибо ему»¹⁹. Он мог прислушаться и к суждениям дворцового коменданта Д. Ф. Трепова, который в январе – октябре 1905 года был товарищем министра внутренних дел с почти «диктаторскими» полномочиями и пользовался колоссальным доверием царя. Возможно, какую-то роль сыграли и родственные связи со Столыпиными представителей семейства Оболенских – управляющего кабинетом его величества князя Н. Д. Оболенского («Коти», как его называли близкие) и князя А. Д. Оболенского, обер-прокурора Синода. Последующее же назначение его премьер-министром предопределил, в первую очередь, сам Столыпин – выделяясь с лучшей стороны на фоне других членов правительства, и особенно Горемыкина.

Выбор 66-летнего Горемыкина на пост главы правительства в столь ответственный момент, накануне открытия Думы, вызвал недоумение и в общественных кругах, и в среде бюрократии. Иван Логгинович, не скрывавший неприятия любых идей «обновления России», отличался не только безнадежной консервативностью взглядов. Он как руководитель славился «олимпийским спокойствием» – пассивностью, безразличием к происходящему. Было понятно, что подобная фигура мало подходит для того, чтобы наладить диалог с народным представительством и достичь соглашения хотя бы с умеренной либеральной оппозицией. Однако Николай II исходил совсем из других критериев: ему хотелось, чтобы новый премьер, в отличие от С. Ю. Витте, был лично предан и полностью управляем. «Для меня главное то, что Горемыкин не пойдет за моей спиной ни на какие соглашения и уступки во вред моей власти, и я могу ему вполне доверять, что не будет приготовлено каких-либо сюрпризов, и я не буду поставлен перед совершившимся фактом», – пояснял царь свое решение В. Н. Коковцову.

В итоге подтвердились опасения, откровенно высказанные Николаю II министром финансов, считавшим персону Горемыкина мало пригодной в нынешних условиях: «Личность Ивана Логгиновича, его величайшее безразличие ко всему, отсутствие всякой гибкости и прямое нежелание сблизиться с представителями новых элементов в нашей государственной жизни – все это не только не поможет сближению с ними, но послужит скорее лозунгом для усиления оппозиционного настроения»²⁰.

Новый состав правительства во главе с Горемыкиным произвел крайне негативное впечатление на общественность, еще больше подрывая доверие к власти и повышая критичный, конфронтационный настрой оппозиции. Ситуацию усугубляли и такие знаковые шаги «исторической власти», как поспешное утверждение 23 апреля Основных законов Российской империи, внесение в Думу вместо ожидаемых законопроектов, обеспечивающих проведение важнейших реформ в духе Манифеста 17 октября, лишь предложения о кредите на строительство оранжереи и прачечной в Юрьевском университете. Как отмечал И. В. Гессен, один из лидеров кадетов, редактор газеты «Речь» и журнала «Право», действия власти омрачали «радостное бодрое настроение» по случаю созыва Думы: «…министерство Витте – Дурново хотя и уволено, как того требовало общество, но на его место подобрано было другое из заведомых реакционеров, под председательством едва ли не самого яркого бюрократа Горемыкина, принципиального противника Манифеста 17 Октября»²¹.

Фигура Горемыкина, дискредитируя правительство, усиливала раздражение и бескомпромиссный стиль поведения оппозиции. Лидер кадетов П. Н. Милюков за несколько дней до созыва Думы предрекал в газете «Речь»: «Роль „пустого места“, по-видимому, предназначается г. Горемыкину. Судьба этого политического деятеля очень оригинальна. Ему как-то удалось, при полной политической бесцветности, создать себе некоторую репутацию – по контрасту… И вот опять г. Горемыкину придется, кажется, занять чужое место, не благодаря собственным достоинствам, а благодаря чужим недостаткам…» Новым же министрам П. А. Столыпину и И. Г. Щегловитову, считавшимися более либеральными, предстоит быть «корректными исполнителями некорректных поручений»²². Символичным, порождающим ассоциации с отживающей свой век самодержавной «бюрократией» оказывался даже внешний облик Горемыкина, по соседству с которым выигрышно выделялся Столыпин. «Впереди, с краю, маленький сутулый старичок Горемыкин с невыразительным лицом и с длинными белыми бакенбардами – совершенный Фирс из „Вишневого сада“, рядом с ним – красивый и изящный Столыпин…» – вспоминал о присутствовавших в Таврическом дворце министрах депутат 1-й Думы кадет В. А. Оболенский²³.

Столыпина в разнородном по составу правительстве сразу причислили к министрам-«либералам», считавшим себя сторонниками конституции и «правового порядка». Подобным образом воспринимались также министр финансов В. Н. Коковцов, министр иностранных дел А. П. Извольский, министр юстиции И. Г. Щегловитов (еще недавно близкий к среде либеральных правоведов и общественных деятелей). Либеральность представлений Петра Аркадьевича отмечал и товарищ министра внутренних дел С. Е. Крыжановский, оставшийся одним из ключевых сотрудников и при новом главе ведомства: «В Петербург Столыпин приехал без всякой программы, в настроении, приближавшемся к октябризму»²⁴.

И действительно, Петр Аркадьевич тогда был убежден в необходимости перехода к «представительному строю», «правовому порядку» и проведению соответствующих реформ – ради спасения монархии и будущей «Великой России». Возврат верховной власти на позиции до Манифеста 17 октября, то есть отказ от сделанного исторического шага – превращения неограниченного самодержавия в конституционную монархию, представлялся Столыпину неприемлемым. «В понимании Столыпина переход самодержавия к „конституционному строю“ был направлен не против монарха, – характеризовал политический менталитет нового министра В. А. Маклаков, видный кадет, адвокат, депутат Думы всех четырех созывов. – Конституция для него была средством спасти то обаяние монархии, которое сам монарх убивал, пытаясь нести на своих слабых плечах непосильную для них тяжесть и обнажая те скрытые силы, которые за его спиной им самим управляли. „Конституционные“ министры могли бы оправдание его политики перед обществом взять на себя, сражаться со своими критиками равным оружием, защищаться от нападок не полицейскими мерами, а убеждением и публично сказанным словом. Для такого служения государству у Столыпина было более данных, чем у Витте; как политический оратор он был исключительной силы… Приняв конституцию, Столыпин хотел стать у нас проводником „правового порядка“… Правовой порядок для него означал не „объем“ прав человека, а их определенность и огражденность от нарушения… В неопределенности и незащищенности личных прав была одна из причин хронического раздражения и неудовольствия всего населения, превращавшего общество из опоры и сотрудника государственной власти в объект полицейских воздействий. Правовой порядок был поэтому для Столыпина не порождением „свободолюбия“, а потребностью самой здоровой, недеспотической „государственной власти“»²⁵.

Столыпин поначалу всерьез рассчитывал на сотрудничество с левой, почти в полном составе оппозиционной Думой. Понимая в широком смысле свою роль как руководителя внутренней политики, он проявил себя энергичным сторонником соглашения с либеральной оппозицией – вплоть до включения их представителей в состав кабинета и создания «коалиционного» правительства. Петр Аркадьевич в 1906 году, как свидетельствовал В. Н. Коковцов, был поборником «идеи полной готовности правительства идти навстречу новым течениям, если только они не находятся в непримиримом несогласии с только что дарованными России основными законами и обеспеченными ими прерогативами верховной власти»²⁶. Примечательно, что и к решению о необходимости роспуска 1-й Думы Столыпин придет позже многих других сановников – лишь убедившись окончательно в неудаче переговоров с общественными деятелями…

Открытый конфликт между властью и Думой разразился 13 мая, когда в Таврическом дворце с правительственной декларацией выступил Горемыкин. Декларация, прочитанная тихо и монотонно, с безразличным видом, вызвала почти единодушное негодование («Цусима нашей бюрократии»; «Исторический день», – объявляли итог думских речей газеты). Особое возмущение вызвали указания Горемыкина, что большинство нуждающихся в разрешении вопросов, обозначенных в думском адресе (это был ответ на тронную речь Николая II при открытии Думы 27 апреля), – вторжение в компетенцию правительства и государя. Огромный резонанс вызвало заранее запланированное выступление одного из лидеров партии кадетов, известного правоведа и общественного деятеля В. Д. Набокова. Под гром аплодисментов он завершил свою небольшую речь с эффектной политической риторикой финальным аккордом: «Раз нам говорят, что правительство является не исполнителем требований народного представительства, а их критиком и отрицателем, то с точки зрения принципа народного представительства мы можем сказать одно: исполнительная власть да покорится власти законодательной»²⁷. В принятой резолюции – «формуле перехода к очередным делам» – объявлялось «полное недоверие к безответственному перед народным представительством министерству», которое должно немедленно выйти в отставку и быть заменено «министерством, пользующимся доверием Государственной думы».

Впрочем, и после 13 мая Столыпин не исключал возможности установить с Думой более или менее конструктивные отношения. Он считал целесообразным попытаться договориться с наиболее умеренной частью оппозиции и найти какие-то альтернативные решения, прежде чем безоговорочно пойти на роспуск представительства. Хотя в правительстве уже возобладало мнение, что совместная работа с Думой невозможна и пока стоит занять выжидательную позицию в расчете на решение Николая II. Подобная пассивность отвечала стилю Горемыкина. В свою очередь, Петр Аркадьевич склонен был действовать политическими методами, заявляя о себе как о публичном политике.