Седрик Сапен-Дефур
Его запах после дождя
II
Две сотни километров – и (не сон ли это?) я в Конфрансоне, одном из отдаленных уголков Франции, где на немалую территорию приходится малая горстка жителей, но их это нисколько не печалит. Городки здесь очаровательные, когда проезжаешь мимо, и безотрадные, если приходится написать свою фамилию на почтовом ящике. К мадам Стена ведет проселок немного в стороне от деревни. Его извилины можно объяснить только желанием полюбоваться красотой полей, заросших – честное слово, не знаю чем – ослепительно желтым. На одном из безлюдных поворотов стоит под дубом Диана и кого-то ждет.
Пока ехал, я казался себе кем-то вроде любителя прекрасных книг или редких вин: и вот я вхожу в лавочку букиниста или погребок винодела и выхожу оттуда с пустыми руками, ругая себя за то, что поверил, будто достаточно заглянуть в эти пристанища обещаний, чтобы что-то найти – найти в них ничего нельзя! Самообман хорош тем, что его охотно себе прощаешь, потому и делаешь постоянно вид, будто невозможное возможно.
Я бы мог кое-кому позвонить и посоветоваться, но не стал. Мне же хотелось, чтобы меня поддержали ответом, а не дискутировали со мной по бездушному мобильнику, стоит или не стоит мне вообще сюда ехать. Я боялся услышать скептическое сомнение, а еще больше – одобрение из любезности. Мне не захотелось никого посвящать в начало новой истории, тем более что она так уязвима перед судом множества очевидностей. Хотя холостяцкое положение представляется многим несовместимым с понятием счастья, оно имеет то немалое достоинство, что ты не должен постоянно учитывать мнение кого-то еще, кто находится рядом с тобой, не должен подчинять себя радостям или горестям близости. Я представляюсь себе широкоплечим Тинтином[8], чья компания то милый ангелок, то хитроумный дьявол, и только с ними я горячо обсуждаю, какую именно жизнь стоит прожить. Но, насколько я себя помню, оптимизм всегда побеждал. Резкие повороты в жизни возвращают нас в страну детства, пробуждая ностальгию по временам, когда мы доверяли своим мечтам, их осязаемой неоспоримой реальности, неуязвимой для карканья ничтожных пророков, знатоков завтрашних неприятностей и трудностей, иными словами стариков. А вот уж потом и мы, хорошенько отутюженные жизнью, в первую очередь думаем о неприятностях.
По дороге я то останавливался, то, сам того не замечая, наматывал километры. Чего только не крутилось у меня в голове, уводя в разные стороны, и только опасение сбиться с дороги возвращало меня к действительности. Я ехал на любовное свидание, совершенно непредсказуемое, потому что второй участник этой истории не подозревал о ней, и, может быть, ее не хотел.
Жизнь коварна, но есть правила, которым полезно следовать, – желательно взвесить возможные ущербы и подумать, как извлечь из них благо. Такая работа полезна сердцу. Мир благополучных людей, а я один из них, делится на две части: для одних главное – чувствовать биение жизни, их страшит косность, но не пугает непостоянство и неизведанность, которые подстегивают желание жить; и противоположный полюс – люди, которые не желают, чтобы с ними что-то случалось, их устраивает только привычное, день за днем должен следовать в неизменном порядке, жизнь должна лишь присутствовать, но их самих – пожалуйста! – трогать не нужно. Я, как бы ни было это утомительно, стараюсь, чтобы ни одна секунда моей жизни не была похожа на другую. Имею ли я право закрутить щенка в круговерть, какой требует моя жажда жить? И разве мое свободолюбие не станет в данном случае величайшим притеснением? Ведь я как бы заявляю: мои желания – судьба для тех живых существ, которые живут вокруг меня. Значит, я буду любить себя, а не его. Хотя для большинства людей выбор собаки – вопрос скорее всего эстетический, вроде выбора, например, одежды, но я-то ее выбираю всем своим существом, до головокружения, и это меня радует.
Дом был похож на большую букву L, причем коротенькая черточка под керамической черепицей выглядела новенькой и кокетливой, а длинная черта под почернелой крышей с новыми красными заплатками напоминала о долгом прошлом и множестве не совпадающих друг с другом надежд. Стены новой части были, как в старину, из камня, а старая почти вся оштукатурена: дети хотели изменить дом родителей, а внуки вернулись к кладке дедов.
Ошибиться адресом было невозможно – во дворе, куда ни посмотри, бегали собаки. Чтобы попасть в дом, нужно было пусть не любить их, но хотя бы не бояться. Мадам Стена надежно защитила себя от вторжения судебных приставов. Въездные ворота – два каменных столба с львиными головами наверху, но собственно самих ворот между ними не наблюдается, хотя, может быть, когда-нибудь они и будут. Нет вокруг и ограды. Здесь живут в чистом поле, но в мечтах видят себя в поместье.
Сколько же тут собак! Маленькие, огромные, гавкающие, медлительные, молчаливые, презрительные, приветливые, подозрительные, кое-кто в ошейниках, большинство без них, ни одна не на привязи, ни на короткой, ни на длинной, и шум вокруг, конечно, невообразимый. Повезло собакам, которые здесь родились, бегают себе на свободе, живут без строгой муштры, привычка с детства к свободной жизни – великое благо. Я остановился посреди двора из опасения раздавить одну из тех, что бросились мне навстречу. Остановился и пообещал себе, что не буду бездумно идеализировать все, что увижу в ближайшие минуты на этой ферме. И тут же спохватился – не поддаться очарованию? Какая глупость! Держать себя в руках? Как можно отказываться от живой жизни? Собаки прыгали со всех сторон на фургон. А я-то и забыл, до чего им безразличны всякие условности.
Как только я вылез из кабины и встал обеими ногами на землю, разномастная стая накинулась на меня и стала радостно ставить печати лапами на мои любимые светлые брюки. Да, ничего не скажешь, собаки умеют утвердить тебя в качестве существующего. Я рассматривал их одну за другой, стараясь понять, кто из них с кем дружит, кто у них немножко шеф или вожак, кто по натуре спокойный, а кто возбудимый, рассматривал каждую, стараясь не пропустить ни одну. Одни лаяли, другие подхватывали, чтобы я не подумал, что кто-то затаился и готовит подвох. Мадам Стена, потревоженная собачьим хором, вышла из дома, и на меня повеяло запахом корицы. Она мигом положила конец изъявлениям чувств, неизбежных при встрече. Ее послушались безоговорочно, и все собаки разошлись, вернувшись каждая к своему безделью, и только кремовый чау-чау с прищуренным взглядом, появившийся вместе с коричным запахом, остался при ней, даже как будто немного к ней ластясь, – совершенно очевидно ее собственный пес. Мадам Стена оказалась точно такой, какой я представил ее себе по голосу, случай очень редкий, потому что моя прозорливость обычно предпочитает заблуждаться. На крыльце, уперев руки в бока и вытянув шею, стояла энергичная брюнетка лет сорока, избавившаяся от деревенской неуклюжести умением вести дела. Ее открытый взгляд сразу сказал мне о характере, который не видит нужды себя прятать. Она крепко пожала мне руку, – спасибо ей за это! – а то я мог бы традиционно чмокнуть ее в щеку. Я опасаюсь людей, которые на взгляд одно, а внутри другое, хотя выясняется это скоро, но с этой женщиной опасаться было нечего. В ней была приветливость, но не было простодушия, была мягкость, но не слабоволие, привлекательность, но без тени самолюбования. Мне показалось важным, что она была первым человеческим существом, с которым знакомились щенки, мне нравится думать, что первое впечатление многое решает. Мы обменялись положенными любезностями, она похвалила мою способность ориентироваться, потом – за то, как быстро я добрался. Я восхитился здешней тишиной и покоем и пообещал, что нарушу их совсем ненадолго, но почувствовал, что она не из тех, кто тратит слова попусту, и сам постарался потратить их как можно меньше.
– Ну, идемте, посмотрим на кутят!
Не знаю, стоит ли хвалить себя за то, что от незатейливой ребячьей фразы душа вдруг затрепетала, будто от строчки Рембо, но так оно и было, и сердце расширилось, чтобы принять «неизбежность, ведущую к счастью». Я ответил «с удовольствием» или другой такой же окаменелой фразой.
Мы двинулись вдоль крыла дома. Неожиданно брызнул дождь. Вдалеке над полем нарисовалась разноцветная радуга. Добрый знак. Красота решила встретиться с красотой. Но стоит ли на нее полагаться? Всем известно – побежишь за радугой, а она все дальше, дальше, растворится и исчезнет.
Мы шли мимо клеток и всевозможных закутков, вполне возможно необычных, но, как видно, вполне пригодных жилищ. Решетки помогали скорее разгородить пространство, чем отгородить обитателей, мы как будто попали в городской квартал, где соседство в чести. Пахло псиной, я заметил пару «колбасок», но той несусветной грязи, в которой некоторые содержат собак, не было и в помине. Я видел терьеров, разной величины пуделей, бордер-колли, ретриверов, незнакомцев вне моей компетенции – мозаику из собак самых разных габаритов, обличий, окрасов, душ и характеров – вопрос об идентификации, похоже, не стоял на повестке дня. Общего среди них было одно, все они были Canis lupus familiaris[9] и произошли от одних и тех же серых волков. Время сделало свое дело, воплощая прихотливые морфологические фантазии и устремляя стрелки в самых разных направлениях, – появились собаки-крошки, собаки – исследователи нор, выносливые собаки, чтобы с ними охотиться, перепончатые, чтобы спасать тонущих, послушные, чтобы водить слепых, и прочие, не имеющие иного назначения, кроме того чтобы быть, бесполезные предметы первой необходимости. И все эти породы спокойно сосуществуют между собой. Почему же мы, люди, потомки одной и той же обезьяны, стали настолько ярыми адептами мономорфизма[10], что любое изменение количества меланина кажется нам радикальным и недопустимым отличием? Игры науки таксономии[11] не уделили нам гостеприимной клетки. А как было бы славно жить среди тысяч явных отличий, вот тогда мы бы стали отыскивать нечто поверх всех них, то, что нас объединило бы и позволило называть себя человечеством, или звездой, или еще как-нибудь. Но мы слишком похожи друг на друга и поэтому предпочитаем цепляться за то, что нас как-то различает.
Мы шли мимо клеток, собаки подбегали к сетке и начинали лаять. Они смотрели на меня, как им свойственно, прямо, открыто и, казалось, о чем-то просили. О чем? Чтобы я увез их с собой? Или, наоборот, не увозил, не разлучал с их собачьим мирком? Ответ на этот вопрос мне неизвестен.
Еще несколько метров, и мы увидим маленьких зенненхундов. У дилеров тот же случай: самые крепкие вещества они прячут подальше. Мадам Стена объяснила мне, что держит здесь щенков, потому что рядом кухня, и они могут постоянно видеть работающих людей, что эта порода не терпит изоляции, им непременно нужно, чтобы рядом были люди, которые вместе что-то делают, неважно что. Как видно, такое они получили наследство от давних пастушеских времен, когда у них было много разных обязанностей, а не только спасение нас от одиночества. Пока мы шли, мадам Стена мне сообщила, что в помете шесть мальчиков и шесть девочек, помет большой, все они здоровенькие, привиты и не блохастые. Я порадовался, что среди зенненхундов царит полное равноправие и все они защищены от опасных болезней, и вместе с тем выразил опасение, как бы из желания всеобщего блага и нас всех тоже в один прекрасный день не перенумеровали. Хозяйка удостоила меня вежливой улыбки, какой пользуется, наверное, в рыночные дни, и если юмор – это средство защиты, то, очевидно, она обходится без этого средства.
Я обратил внимание на собаку с утомленным и вместе с тем встревоженным взглядом – потом я узнал, что это и была многодетная мамаша. Она отдыхала, это был ее час без пиявочек. А у меня при виде нее сразу побежали перед глазами виденные когда-то картинки – десятки пастушьих собак скитаются по Балканским горам, все они кормящие мамаши с набухшими сосками, раз в год они приносят щенков, и чем их больше, тем они слабее, но жизнь продолжается и продолжаются их скитания. А отец, скорее всего один из огромных сторожевых псов с громовым голосом, караулит ферму где-нибудь в долине, делая вид, что семья ему безразлична.
Ну вот мы и подошли к детской площадке. Удачное место – защищено от злого ветра, с востока льется солнечная благодать, вокруг поля, насколько хватает глаз, и тишина… Хорошо появиться на свет в месте, исполненном силы, с далекими горизонтами и прозрачным воздухом. Щенкам месяц и четыре дня. Родились слепыми и глухими, как положено всем щенятам, и под материнским присмотром первые дни только спали и ели, являя собой совершенство праздности. Но они уже способны любить. Не прошло и недели, по словам хозяйки, как глаза у них приоткрылись, и в недолгие минуты бодрствования они стали интересоваться вселенной, расположенной вокруг материнского живота. Сколько открытий! Их маленький закуток сам по себе был бескрайней вселенной. А спали они беспорядочной кучей, согревая друг друга братским теплом. Холод для них был самым главным врагом. Потом они с ним справятся, не нуждаясь ни в какой одежде.
Из-за двери старого деревянного сарайчика я слышал попискивание, сопенье и возню дружного собачьего роя. Я постарался оживить в себе недавнюю свою уверенность, что сегодня я брать собаку не буду. Но уверенность, она сродни пуху одуванчика, до поры кажется очень прочной, а дунул ветер, и разлетелась. Мадам Стена сказала, что время от времени отделяет мамочку от ее потомства, чтобы она набралась сил: жадная любовь детишек не дает ей как следует отдохнуть. Я представил себе работу этой женщины – работу, которую принято считать обычным торгашеством ради того, чтобы набить кубышку: постоянно спать вполглаза, вскакивая при малейшем жалобном взвизге, кормить всю эту ораву, ухаживать за ней, выгуливать, чистить клетки и делать еще множество всяких дел, которые не видны мне, поскольку я случайный посетитель. А потом с ними расставаться. Мадам Стена наклонилась к двери, повернула деревянную вертушку, которая ее запирала, и предупредила своих «малышей», что к ним гости. Две мамочки, двойная разлука. В животе у меня что-то екнуло, сердце заколотилось в своей клетке – сейчас я увижу, кто же с сегодняшнего утра, точнее со дня сотворения мира занимал мои мысли. Если мне угодно думать, что чувствительность – это самая могущественная сила, то в эту секунду я был всемогущим творцом Вселенной.
Дверь открылась. Мгновение встречи. Такое больше не повторится никогда.
Нашему новому веку нет еще и трех лет, но вот уже пишется его история. Пригоршня секунд, о которых будешь помнить и рассказывать наизусть, а другие воспоминания, даже о вчерашнем дне, поблекнут.
Беспорядочное плюшевое шевеление, невозможность понять, чье же это маленькое тельце, чья круглая головка, кто попискивает, а кто жалобно скулит, – вот какое открылось нам зрелище. Переползания, пыхтение, шебуршание, падения, залезание одного на другого, каждый то вверху, то внизу: главное – это двигаться, главное – быть частью движущегося живого кома. У кого достанет бессердечия расчленить его, вторгнуться и разъединить? Я из семьи учителей физкультуры, и у меня врожденная способность мгновенно различать участников коллективного движения, и я понимаю сразу, есть ли отсутствующие в этой шевелящейся куче. Я оглядел пушистое живое шевеление и обнаружил в нем одиннадцать игроков, на одном из них был уже надет розовый ошейник, он был отмечен им в качестве выбранного. Я пересчитал – точно одиннадцать. Куча затормозилась возле наших четырех ног, как у подножия холмов. Я же говорю, одиннадцать. А в газете было написано, что двенадцать.
У людей с собаками принято клясться и божиться, что собака сама их выбрала, а вовсе не наоборот, потому что им это лестно. Свою однотонную окультуренную жизнь они хотят обогатить природным естеством, тешат себя иллюзией связи на уровне инстинкта: человек, сторонящийся грязных луж, мечтает оказаться членом волчьей стаи. Как можно в это верить? Какая глупость.
И в эту самую минуту меня выбрал щенок.
Двенадцатый номер вошел в мою жизнь. Вошел с подкупающей легкостью тех, кого уже ждут.
III
Наука этология, занимающаяся в том числе и собаками, создана для того, чтобы гасить в сердцах радость. Мы настроены на чары поэзии, а она подсовывает нам аллели[12] и синапсы[13], расчленяет целое на части и все объясняет – какая тоска! Так вот, она объясняет, что на протяжении веков собачья морда очень изменилась и перестала быть похожей на морду своего предка, одинокого волка. Два небольших мускула появились возле собачьих глаз – мутация приподняла надбровные дуги и расширила расстояние между глазами, придав взгляду то трогательное выражение, перед которым не устояли почтовые открытки и которое пленило человеческое сердце. Собачьи глаза, говорящие «я люблю тебя», – это всего лишь выживательная функция, рассчитанная на получение пищи, стратегия животного, использующего уязвимость своего двуногого соседа. Такова академическая версия, и в ней есть что-то леденящее. Нет, нет, на самом деле это не так. Я в этом уверен.
Прошло, наверное, не меньше минуты после приостановки беспорядочного продвижения одиннадцати щенков, и появился он, маленький зенненхунд. Словно из ниоткуда, еще только прозревающий, но уже излучающий свет. Он был один, он был отделен ото всех и меньше всего на свете ожидал увидеть меня. Его явление перед нами – не побоюсь торжественного слова – не имело иного смысла, кроме встречи. Его впервые ощупывающие мир глаза могли узреть любое из тысячи чудес вокруг – падающий листок, своего брата или хозяйку, пахнувшую привычным запахом, но свой взгляд он подарил мне, словно я из всего вокруг был единственно значимым существом. Глаза в глаза, мы смотрим, как примагниченные, и не мигаем, как в детской игре: проиграет тот, кто первый отведет взгляд; сколько идиллий начиналось именно так, а заканчивалось тогда, когда один закрывал глаза навеки. Этот пес никогда не отведет от меня своего внимательного взгляда, и я знаю, что зеркалом своей души он высвечивает во мне все, что я пытаюсь сделать невидимым.
Эти секунды, мы обязаны ими своему желанию, настолько жадному, что оно подействовало на реальность? Или мы их увидели такими в своем воображении? Подобный вопрос сверлит каждого – мы не уверены, что обладаем способностью влиять на свою собственную судьбу. Но вообще-то нам безразлично, что было раньше – яйцо или курица, нам плевать на капризы гиппокампа[14] – есть, и все: щенок смотрел на меня, я смотрел на него, и мы сказали себе – вот он ты, и земля в этот миг поменяла курс. Тайна жизни, она больше нас, это так, и все.
Потом внезапно щенок заторопился, и эта его торопливость была сродни свободному полету мечты; он не обратил внимания ни на одного из одиннадцати братьев и сестер, он шагал по ним без стеснения, лапой на глаз, другой на другой глаз, и вот уже положил две свои лапки на мои пятнистые брюки – он решил на меня залезть. Он по-прежнему смотрел мне в глаза, и для него, такого крошечного, это было все равно как смотреть на небо. Я сделался гигантом, меня можно было умолять, я парил в небесах, я к этому не привык.
В минуты неимоверного напряжения, когда боишься, что все плотины рухнут, спастись можно только веселой развязностью, запускаешь в воздух какую-нибудь шутку, вертишь ее, крутишь, ловко или неловко, и уверен, что вышел из положения с честью. Мало у кого достает мужества не скрывать своей уязвимости, хотя кто знает, может, со временем, обучившись искусству кинцуги[15], мы заполним золотом наши трещины и перестанем их прятать. Но пока я на это не способен. Легкомысленное веселье – мое последнее прибежище, я вытер глаза – негодный ветер! – и рассказал свою традиционную байку о неизменной пунктуальности швейцарцев, опровергаемую двенадцатым плюшевым берном, который очень неспешно распоряжался временем, творя свою судьбу. Байка была с привкусом сентиментальности про встречу на озере.
– Девочка?.. Нет, я не думаю.
А я под воздействием чувствительной шутки, поддавшись обаянию жанра, вдруг высказал предположение: щенок – девочка, у меня в этом не было сомнений. Только дамы способны вмиг взорвать отчужденность, уничтожить расстояние, чтобы приготовить нам ловушку, в которую мы с такой охотой попадаем. Мадам Стена подняла малышку и сказала: нет, это парень, будь здоров какой, улыбнулась она, все, что надо, снаружи. Память в одно мгновенье перенесла меня в тесный кабинет школьной медсестры, всю первую неделю октября она занималась тем, что спускала трусы Petit Bateau[16] всем мальчишкам четвертых классов коллежа «Свет Ойонны», чтобы убедиться, что их яички собираются опуститься. Те, кому было назначено прийти на следующий осмотр в марте месяце, подвергались осмеянию других маленьких самцов и проживали чертовски скверную зиму. У двери в кабинет медсестры по закону тяготения, о котором нам недавно рассказали, меня сильно встряхивало, и еще я краснел, когда встречал ее мужа. Только прошлое настигает вас безошибочно и непредсказуемо в самый неожиданный момент.
Так значит, это мальчик. Как ни смешно, но я почувствовал себя более уверенно. У меня не было предпочтений, да и, честно сказать, я об этом не думал. Я хотел розовую ли, голубую, но живую жизнь рядом с моей, которая вдохнула бы в нее душу.
Я спросил разрешения взять его в руки, спросил, потому что щенок мне не принадлежал, встал на колени и взял бережно, как, наверное, берут новорожденного. Об одном из этапов одомашнивания собак говорится, что поиск приемного ребенка, комменсализм[17] и желание защититься от холода были рычагами, которые сблизили людей с собаками, ну так пусть я буду приемным отцом. Поддерживать головку ему не надо, он весь умещается у меня в ладони, которая слегка дрожит. Он не сопротивляется и, похоже, не испуган тем, что его схватила рука, способная его раздавить. Он отважный. Уже. Или он уже знает о нас. Он в моей руке, он спокоен и не тратит силы на то, чтобы мне понравиться, раскрыв пошире свои мутные глазки. Он похож на крыску, но без острых зубов, без голого хвоста и без суетливости. Мы знакомимся друг с другом по-мужски, по-мужски положившись друг на друга, чтобы беспрепятственно погрузиться в океан нежности, и у меня невольно появляется тот особый голос, каким мы общаемся со всеми, кто меньше нас. Мне показалось, что у него очень сильно бьется сердце, – знала бы эта горошинка, какое завоевание она успела совершить. Думаю, что этологи уже написали большую главу об ухищрениях сердечной мышцы (но вообще-то, если выводы этой науки ведут к тому, что живые существа, совместно проживая день за днем общую историю, меняются, чтобы лучше приладиться друг к другу, то я готов отдать должное этим очаровательным оптимистам). Мадам Стена, которая, похоже, была неравнодушна к цифрам, шепнула мне, что щенячье сердце может биться со скоростью двухсот ударов в минуту. «Надо же, – ответил ей я.
Так вот, что через одну секунду стало с моей игрой в пазлы. Тысячи деталек, расположенных на большой деревянной доске, уже лежали в строгом порядке, можно сказать идеально подходя друг к другу. Я был уверен в сложившейся картине, все в ней было так складно, так логично. Детальки не были пока еще закреплены клеем, но я был уверен, что остался последний шаг, сейчас я поприветствую начинающуюся жизнь одной из миллиона собачек и спокойно вернусь к своей привычной жизни. Но внезапно некто очень похожий на меня поднялся, двинулся решительным шагом и задел за угол доски (она не была закреплена как следует) – доска наклонилась, картина рассыпалась. Снова сплошной беспорядок, и, чтобы собрать картину, нужно так много времени… И возникает мысль, что вообще-то не очень-то и хочется. Кто, кроме бесчувственного болвана, может дать задний ход в минуту, когда пальцы гладят плюш множества обещаний? Кто по собственной воле может отстранить этот плюш и повернуться спиной к манящему будущему? Никто, кроме совершенно бесчувственных к велению сердца. И вот заработал переключатель: за несколько секунд, часов, дней часы и дни уверенности в том, что не поддашься никаким пожеланиям, перерабатываются в свою противоположность. Опыт говорит, что твердая убежденность – это подготовка к постепенному отказу от нее.
С бережностью ювелира я положил щенка на подстилку и повернулся к мадам Стена. Она стояла молча, опасаясь вторгнуться в смуту чувств. Я спросил ее: когда? Когда я могу прийти. Прийти за ним. Вопрос простой, какие тут могли быть реверансы? Я знаю, что принял правильное решение, потому что его не нужно было и принимать, все атаки здравого смысла будут отбиты одна за другой крепостью, которая именуется очевидностью.
– Через месяц, – ответила она мне.
Один миг, целая вечность – время никогда не идет с должной скоростью. Даже не спросив меня, окончательно ли я уверен в своем выборе, хозяйка достала из кармана голубую ленту и окружила им крошечную шейку – и в собачьем обществе существует этот знак различия. Я заметил, что во всем помете у этого щенка самая узенькая белая полоска на лбу, и забеспокоился, а вдруг эта примета со временем исчезнет, но я знал, что мы и без этой метки узнаем друг друга в любой толпе. Мадам Стена предложила нас с ним сфотографировать, я пришел в восторг и немного успокоился: подобными фотографиями размахивает любой восхищенный родитель, не сомневаясь, что она интересна всем на свете. На фотографии, сделанной ее полароидом, щенок получился отлично, а человек немного подшофе. Так будет всю нашу жизнь и дальше: мой пес будет гораздо фотогеничнее, а я буду довольствоваться ролью второго плана.
Мы не спеша двигались в обратном направлении – к террасе, и я пользовался любым предлогом, чтобы вновь и вновь взглянуть на безымянное существо, еще десять минут назад для меня не существовавшее и, возможно, уже забывшее обо мне. Милейшая мадам Стена словно бы ничего не замечала. Ну вот, наконец-то мы с ним одни. Я шепнул ему, что обязательно скоро вернусь, что он не должен беспокоиться, что пусть прячется от других покупателей и пока наслаждается обществом братьев и сестер и что, если что, я всегда буду рядом с ним и еще что мы будем счастливы. И еще спасибо, что он выбрал эту планету и это время. В таком возрасте щенки еще не слышат, но сердца говорят на своем беззвучном языке.
А в следующую минуту я осознал, что другая жизнь вот-вот сольется с моей жизнью, что она скует ее и займет мой каждый будущий день. Что тупая, вонючая, совершенно бесполезная псина, на которую никто и не взглянет или даже даст ей хорошего пинка, будет требовать моего постоянного присутствия, требовать, чтобы мы жили с ней одной жизнью, чтобы я уважал ее и почитал всю ее жизнь. Предполагается безоговорочная взаимность. Собаке рядом со мной не будет дела до многого – до моего положения, моих доходов, моих достоинств и недостатков. Она поможет мне дотронуться до основ, с ней вместе мы сведем нашу жизнь к роскоши насущного. Она будет рядом, чтобы моя жизнь упростилась до жизни дикарей и больше никогда ни она, ни я не будем в одиночестве. Возможно, этого вполне достаточно для счастья. Что бы мне ни повстречалось, радость или беда, богатство или нужда, хула или похвала, отношение моей собаки пребудет неизменным, колебания моей жизни никак не повлияют на нашу с ней общую, не лишат меня ее преданности, она не будет меня судить и при необходимости всегда будет готова отдать за меня свою жизнь. Она меня облагородит. Нет, эта связь – вовсе не будничная обыденность. Я знаю, что в этой совместной жизни будет и хорошее, и плохое, но что поделать, если дорога к счастью вымощена бедами, если нет к нему прямого пути, если прямым путем идешь вовсе не к счастью.
Мы вошли в кухню, и я взглянул в последний раз на щенячий загон – ниже на десять метров. Никто не поверит, но щенок все еще смотрел на меня.
На спинке стула – фартук. На столе – скатерка с лугами и мельницами. В тишине тик-так – настенные часы громко отстукивают важные секунды. Мадам Стена предложила мне кофе – в деревне его готовят по-своему, кофейник всегда полон и всегда горячий, и наливают его в большую чашку, которую достают при необходимости. А как насчет яблочного пирога? Я поблагодарил и попросил небольшой кусочек, и мне отрезали щедрой рукой большой кусок. Здесь живут люди прочные, а если что и взвешивают, то телят. Мы заполнили несколько бумаг, я писал то, что мне диктовали, и вполне мог бы подписать и долговое обязательство. Я узнал, что мать зовут Фемида, а отца Сальто, помесь справедливости с акробатикой, удивительная линия родства. Я спросил у хозяйки, почему девочкам всегда дают имена положительных персонажей, а для мальчиков предпочитают что-то неожиданное. «Так положено, – ответила мне она, – а если не хочешь соблюдать правила, то приходится иметь дело с подспудными последствиями, которых сразу не разглядишь». Все это мне было сказано из-за кружки с синим зайцем.
Я должен был внести задаток, каждому свое, для мадам Стена это был залог моей верности. Так работал ее внутренний конвертер, превращая понятия в цифры. Девятьсот евро. Много или мало, это как посмотреть. В объявлении об этом было сказано, и еще было сказано, что это из-за чистоты родословной, так что я не стал разыгрывать удивление. Подтверждение предстояло получить в будущем, в общем я подчинился. Я равнодушен к любым официальным родословным, и собачьим в том числе, и знаю, что никогда не навяжу собаке человеческую страсть к привилегированным сообществам и побрякушкам. То, что идея чистоты крови сохраняет главенство над идеей смешивания, меня пугает, ну да ладно, плевать, и я плачу. А главное, мне плевать и на то, что на это уйдут все мои деньги, надо и подпишу, один раз можно: каков товар, такая цена. Я могу снова перейти в физиотерапию, и тогда одним выстрелом убью двух зайцев. Я мог бы запостить себя и ждать, что какая-нибудь собака выберет меня в Интернете. Но я увидел объявление, и оно сработало. Если бы я мог, я заплатил бы все сразу, чтобы эта собака окончательно вошла в мою жизнь.
– Вы уже думали, какую дать ему кличку?
Почему-то собакам дают кличку, а не имя. В зоолатрии[18], как видно, были свои законы.
– Нет, пока не думал.
– Если надумаете до того, как заберете, позвоните, я приучу его. Так будет лучше.
Не думаю, что я хочу, чтобы кто-то другой, а не я сам впервые назвал его по имени.
Я попрощался с мадам Стена, только о нем и мечтая, я хотел бы еще раз увидеть мою собаку, но не решился попросить об этом. Усевшись снова за руль, я стал хохотать, что все-таки не выдержал и поддался, но я – мне так кажется – даже этим немного гордился. Потому что люди решительные вызывают у меня восхищение, но к нерешительным у меня особая слабость.