Седрик Сапен-Дефур
Его запах после дождя
На обратной дороге я как бы парил над землей и при этом остро чувствовал окружающую реальность. Так бывает, когда отважишься вдруг на что-то неожиданное, а вокруг все вдруг начинает тебя одобрять, ты то и дело ловишь добрые знаки, да, бывают такие редкие минуты, когда ты видишь, что все тебе откликается, когда жизнь играет всеми красками. На волне «Интер» пел Сушон[19], ему очень, очень хотелось идеала, а потом какая-то критикесса пела дифирамбы Жану-Ноэлю Панкраци, получившему Большую премию Французской академии за роман «Все проходит так быстро». Неужели где-то кому-то хотелось мне подтвердить, что я сделал правильный выбор и что выбрал достойную жизнь? Выбор был окончательным, проект исключал много житейских радостей, но зато ни одна минута уже не пройдет впустую, потому что отныне рядом со мной всегда будет живой метроном.
На моей темно-синей куртке крошечные волоски его небогатого пуха. Есть белые, есть черные и несколько коричневых.
Судьба соединила две неведомые материи, и мне кажется, что жизнь, величайший из алхимиков, предлагает мне что-нибудь из них сотворить.
IV
Я вернулся в Бурже-дю-Лак, и квартира показалась мне еще более пустой, чем обычно. Потому что я только что окунулся в живую жизнь. Начинался месяц ожидания, радостного, устремленного, насыщенного, но если бы он побыстрее кончился, то было бы хорошо. Боясь измучиться нетерпением, я обратился к своему самому надежному помощнику – воображению, и оно сумело совместить несовместимое: обуздать нетерпеливость и превратить ожидание в удовольствие, теперь оно согревало меня, а не поджаривало на медленном огне. Как по мановению волшебной палочки, ожидание перестало томить пустотой, зато радовало трогательными мелочами. Стало счастьем, обещающим счастье.
Я усаживаюсь на пол посреди большой комнаты, где в углу затаились хлопья пыли. И сразу вижу, как мой щенок осваивает неведомое пространство. Вижу, как он бежит, тихонько повизгивая, как расползаются его лапы на плитке, как он то и дело писает, вот врезался в ножку стола, замер на ковре, скосил глаза, насторожил уши, поймав едва слышный шум, стал ловить свой хвост, пробует на зуб все, что попадается на пути, уткнулся в оконное стекло, оставляет маленькие «колбаски», он уже сделал тысячу глупостей, каких ты от него ждешь, и принялся делать их снова. Не знаю, что он разобьет в первую очередь. Если начнет с зеленой лампы с бахромой от дядюшки Бернара, я отругаю его, но не сильно. В ванной он долго будет смотреть, как в машине крутится белье, и попытается остановить его лапой, сначала левой, а если не получится, то правой. Моя жизнь не пострадает от его недоумений. Я представляю его себе только молодым. Очень скоро он облюбует для себя сторожевую вышку и не упустит с нее никаких моих перемещений, не сомневаясь, что всегда сможет в них вклиниться. Голубой Бант обживет квартиру по-своему, но нам не понадобится хартия общежития. Вскоре он и я будем пересекаться миллиардами наших клеток, нащупывать друг друга, исследовать, формировать и будем друг другом довольными. Для того чтобы переселиться, ему понадобятся две миски и матрасик, собаки не отягощают вашу жизнь обилием предметов. Его коробка с лакомствами будет стоять там, где для нее найдется место, и с тех пор, как мы заживем вместе, он каждый вечер будет приглашать меня ее навестить. Он уже здесь, я ощущаю его присутствие, его мохнатая голова легла на мое колено, он уютно посапывает, я чувствую, как он пахнет после дождя. Предчувствие, если в него погрузиться всерьез, может подарить даже телесные ощущения. Шаманы утверждают, что, находясь в покое транса, можно обнять человека, который находится очень далеко. Я перевожу взгляд на садик и произношу слово «быстрее». Это слово есть отрицание жизни. Говорят, нужно с ним расстаться, чтобы ощутить вкус счастья; сомневаюсь – но вот появляется щенок, и я понимаю, почему так говорят.
От нашей с ним совместной жизни я ничего не жду. И жду всего. Когда пробьет час итогов – где-нибудь в 3000 году, извольте, пожалуйста, – я думаю, пойму, что эта история, как все истории о настоящей любви, подарит мне что-то совсем другое, чем то, что я надеялся в ней найти.
Я вспомнил: мне нужно будет непременно предупредить хозяев квартиры, что у меня скоро появится собака. Я въехал, потому что у меня ее не было. «Собаки у вас по крайней мере нет?» Я сказал, что нет, и тогда это было правдой, и тогда только это и имело значение. И если они терпят только маленьких собачек – а у людей с машинами-великанами обычно так и бывает, – мы спокойно проживем здесь еще два-три месяца. А в худшем случае мы слиняем сразу, пожмем плечами, повернемся спиной, и только нас и видели.
В этот месяц ожидания у меня вдруг появилась очень серьезная забота. Услышь о ней кто-то, наверное, посмеялся бы. А я всерьез озаботился.
С тех пор, как я побывал у мадам Стена, я ни о чем другом не мог думать. А думал я о том, как мне назвать моего щенка.
Я мог бы и не называть его никак, собаки между собой обходятся без имен, и мы с ним тогда тоже избежали бы печати, которую человек обязательно стремится наложить на животное. Дать имя – это уже захват, не так ли? Я не буду его звать, и он будет приходить, когда захочет. Симпатичная мысль, но, боюсь, мы тогда лишимся ощущения нашей общности, и при необходимости придется обходиться безликим вульгарным свистом.
Я мог бы обозначить его кодом Х23 (так принято у ученых, занимающихся кашалотами, которые предпочитают любить только представителей своего вида), ведь назвать по имени – это уже объяснение, не так ли? Изнанка антропоморфизма[20] – отказ от него, но этот отказ настолько отдаляет человека от животных, что человек навсегда закрывает для себя возможность их узнать, он обходит счастье сосуществования с ними. Что же касается меня, то я настолько внутренне ощущаю свое отличие от Голубого Банта, что не боюсь сбиться с пути, сближаясь с ним, не боюсь обмануться и запутаться, а значит, не боюсь и нашего обычая давать имена. У нас так положено: жизнь дается дважды – первым вздохом и именем, которым ее признают существующей и подтверждают. Так вот, я искал ему имя. Только я в качестве отца мог наделить его им.
День за днем я искал и нащупывал. Наступали часы, когда я целиком погружался в поиск – сосредотачивался, консультировался, листал, выписывал, подчеркивал, вычеркивал, сортировал. Какие-то оставлял. Разнообразие могло навести на откровение. Иногда мне казалось, что я нашел, но что-то мне подсказывало, что я только брожу поблизости, что имя меня еще ждет, именно то самое, а не какое-нибудь другое.
Наименовать живое существо – дело не пустяковое. Ни для кого не секрет, что со своим собственным именем можно находиться в очень непростых отношениях – это твой интимнейший знак, но приклеен он не тобой, не ты его выбрал, обычно с ним сживаются, но бывает он до того тебе не идет, что ты всерьез собираешься изменить его или соглашаешься на прозвище, которое тебя больше устраивает. Друзья зовут меня Пенпэн, и если хотите, можете считать меня идиотом, но мне это имя приятнее моего настоящего.
Проникнуться текущим моментом, возвести скромный памятник своей собственной жизни, намекнуть на свои маленькие слабости, обратить послание миру, расшевелить будущее, веря, что крещение окажет свое могучее воздействие на крещеного, поможет ему реализовать свои возможности, которые, не получив этого имени, он бы реализовать не смог, – вот что значит наделить именем. Несколько букв, и так много ими сказано.
Что касается Голубого Банта, то две вещи оказались мне в помощь.
Первый помощник – это звучание. Имя должно быть коротким и звонким, чтобы служить не только наименованием, но и зовом, чтобы среди множества искушений городского парка, услышав его, пес мгновенно был бы у моей ноги, но вовсе не потому, что я хозяин, а чтобы уберечься от какого-нибудь бесчинства, на которые так щедра жизнь. Когда выбираешь собаке имя, звучность – это закон. Ты же его не шепчешь. Ты его выкрикиваешь. Нужно представить себя в центре огромной разношерстной толпы, в ней есть почитатели собак, а есть те, кто мечтают их уничтожить, а твоя собака послушна лишь своему непослушанию, и поэтому ты так одинок. Выкрикивая ее драгоценное имя, ты мечтаешь ее вернуть, молишься, чтобы ее обошли все беды и недоброжелатели, чтобы она вернулась к тебе целой и невредимой. Только благодаря такому мысленному эксперименту, и еще нажитому опыту, можно правильно оценить, подходит ли тебе твоя находка, и тогда все прекрасные или экзотические имена, которые тебе так понравились, приходится вычеркнуть из списка. Например Мнемозина или Аполлинер, сколько бы пользы эти имена ни сулили, они не подружатся с твоей мечтой о спокойной жизни.
Второй мой помощник – это главное общество собаководов: с 1926 года оно каждый год объявляет первую букву собачьего имени. Возможно, это очень глупое правило и им можно пренебречь, но, если хозяин собаки ему подчинился, сразу можно узнать, сколько собаке лет. Нам бы нужно установить такое же правило для нас, людей, тогда бы мы избежали многих бестактностей в случае, когда необходимо коснуться вопроса возраста, а его по вполне понятной причине предпочитают обойти. Так вот, для 2003 года была назначена буква У – отличная помощь: количество имен резко сокращается. Появившись в год У, Голубой Бант должен непременно у-строить мою жизнь.
Итак, имя на У. Имя, которое немного намекало бы и на меня, но при этом меня не было бы видно, имя, которое направляло бы, но не подчиняло, зона свободы для щенка, который со временем будет весить пятьдесят килограммов, но благодаря магии своего имени сохранит душевную деликатность. Имя, которое добрый десяток лет и даже, извините, целую вечность будет предлагать ему всевозможные радости и по возможности облегчать беды. Имя, которое его обозначит, возможно определит, но не умалит, это уж точно. Имя, которое сцепится с моим как неотделимая до конца дней татуировка.
В один прекрасный день мне показалось, что я нашел такое имя. Утопия. В них полезно верить. Но три слога – это, пожалуй, перебор, и потом: Утопия, как и положено тому, что обещает многое, женского рода.
Наступили первые заморозки. Когда живешь в горах, хорошо разбираешься во временах года. Если вдруг подзабыл, какой сейчас месяц, погляди вокруг, природа тебе подскажет. Осень мешает зелень с медью, небо нестерпимо синее, вершины гор вновь припудрило белизной – цвета, оттенки, они смешиваются. И еще свет. От него тоже многое зависит. А сейчас уже хочется морозца, чтобы пощипывало щеки. Как-то после обеда я решил подняться по склону, на который кладет свою тень скала Кошачий Зуб[21]. Можно сказать, пошел повстречаться с зимой. Прямо передо мной, на склоне под Крестом Ниволе[22], все полыхает огнем в лучах закатного солнца. Это моя одна из последних одиноких прогулок – здесь сумрак, суровость, строгость, но они почему-то радуют, а рядом закатный свет. Склоны гор, на которые не падают лучи солнца, савойцы называют «изнанкой». Или обратной стороной. Ты словно бы попадаешь на оборотную сторону жизни – невидим, но живешь, отъединен, но не исключен. Почему-то мне кажется, что здесь я на своем месте. Вспоминаю великие достижения альпинизма – суровость северных склонов, дерзкую отвагу идущих по ним вверх. Вспоминаю историю жителей Альп, как бедняки – крестьяне и крестьянки сами селились на теневой стороне горы, предоставляя участки под солнечными лучами растениям, давая шанс им и себе выжить. В те времена люди вживлялись в изнанку, им было не до витамина D.
И внезапно сомневающийся голос, что совсем недавно тихонько шептал мне: «Нет, не совсем, еще не то», – куда-то исчез, раз – и нет его.
Как же я сразу-то не подумал? Так всегда себя спрашиваешь, когда попадаешь в точку.
А сейчас все яснее ясного.
Букв четыре, как в слове «гора».
Слога два. Склон без солнечных лучей, зато с проблесками счастья. Огнеупорный склон.
Два слога, как один всплеск.
Убак[23].
V
Убак тоже с нами на кухне. Можно подумать, что он меня ждал.
Я осторожно выглядываю в окно и сам себе не верю – неужели я уеду с ним вместе? Да, это он, совершенно точно, сказка о подменышах – это совсем другая сказка. Я узнаю полоску на лбу и походку, еще косолапую, но уже по-кошачьи вальяжную. Какой же он красавец. Изумительный. Я наблюдаю за его встречей с жизнью. Уткнулся носом в плитку. Через каждые десять шагов встреча с новой вселенной, которую предстоит изучить, – ножка стола, мешок с картошкой, два полена, тапок, еще одна ножка и снова мешок с картошкой. Никаких сокровищ не надо, только следи за ним. И запоминай. При малейшем шорохе он замирает, хочет узнать, что случилось. Интересно, он понимает, сколько открытий ему еще предстоит?
Для меня наступила редчайшая минута – такой не было еще никогда: жизнь поместила меня туда, куда следовало. Все сошлось – свет солнца и звучание слов, человеческие заботы и будущее. Все, что казалось случайностью, дрейфом по течению, ролью наблюдателя со стороны, встало на свои места, чтобы возникла эта кухня, а у меня ответственная роль, в которую мне придется впрячься всерьез.
Мадам Стена пощадила меня, избавив от сцены расставания Убака с матерью, с его семьей, он был на кухне и появился здесь словно бы из ниоткуда. А вдруг они плакали? Или визжали от страха?
Бесчеловечно отрывать живое существо от семьи – люди, когда это их касается, предусмотрели на этот случай закон и наказание. А животные избавлены от подобных чувств. Нам удобно так считать, так мы избавляем себя от ненужных треволнений. Вообще люди как хотят, так и рассуждают о животных. Хотят – объявляют их венцом творения и образцом для подражания, хотят – поджимают губы и говорят об их жестокости и бессердечии.
Я вошел без стука, так сказала мне мадам Стена.
Убак прекратил свои исследования и побежал ко мне. Ему словно подсказали, что надо сделать, и ничего лучшего он сделать не мог. Я подхватил его на руки, потом посадил на плечо. Возможно, мне надо было, наоборот, присесть на корточки? Мы с ним поцеловались или что-то в этом роде, язычок у него шершавый, как промокашка, и запах изо рта не совсем тот, какой ждешь при втором свидании. Крошечными острыми зубками он укусил воротник моей рубашки, потом пальцы, и они оказали ему вялое сопротивление. Он стал вдвое больше, но все равно я ощущал его ребрышки, теперь он обрастал по всему тельцу шерстью, а нос и подушечки на лапах были у него розовые, как драже, а сами лапы, похожие на кротиные, умилительные до невозможности. Стали видны глаза, а крошечный хвост работал, как метроном, настроенный на темп 200. Из своей крошечной писюльки – школьная медсестра отвергла бы ее не моргнув глазом – он слегка писнул на меня, я не сомневался, что от радости. Господи, какой же он красавец! Я потребовал подтверждения у мадам Стена, и она подтвердила, да, красавец, и она тоже была красавица в своем синем платье, смотрела на нас, и глаза у нее были влажные, потому что привыкнуть к такому невозможно. Я бережно поставил Убака на пол, показав тем, кому это надо, что он попал в хорошие руки. А мы уселись на дубовые стулья с плетеными сиденьями, кофе был горячий, клеенка сияла. По-моему, в этой кухне не переводились горячие пироги, сегодня был со сливами.
– Ну вот и дождались.
– Да, вы правильно сказали.
– Придумали имя?
– Убак.
– Удачно.
– Мне тоже так кажется. Только расположен в тени.
– Я сразу вспомнила школу, никогда не знала, какой склон в тени, какой на солнце.
– Я тоже всегда их путал.
– И знаете, мне всегда больше нравились вопросы, чем ответы.
– Вам повезло, вопросов всегда пруд пруди.
Напоследок я подписал несколько бумаг и чек. Она тоже что-то написала и протянула мне медицинскую карту, сверху было написано «Убак», глупо, конечно, но меня это растрогало, до этого я произносил его имя только про себя. Мадам Стена перечислила, какие предстоят прививки, рассказала про режим – сколько раз кормить, в каком количестве, какие годятся марки сухого корма. До чего же мадам Стена деликатна! Она дает советы, а не диктует, привлекает внимание, а не пугает. «Все будет хорошо», – говорит она. Да, пусть так оно и будет.
Ее кухня – шлюз. Ты покидаешь один мир и вплываешь в совершенно другой – есть конец, есть начало, и нет возможности повернуть обратно. Росчерк пера, три килограмма шерсти, и ничего уже не будет таким, как вчера. Убак постарался – и так он всегда будет поступать и в дальнейшем тоже, – постарался лишить минуту пафоса: свою жажду исследований он перенес на заднюю часть хозяйкиного чао-чао, положил свои крошечные передние лапки ему на бедра и сделал несколько совершенно недвусмысленных движений. Чао-чао лениво от него отмахнулся. Мы с мадам Стена от души рассмеялись. У собак есть дар отменять всяческие церемонии или помогать нам от них избавляться. Убак, еще совсем малыш, но в нем уже совершенно определенно была сексуальность. Когда мы с ним уже жили вместе и когда мой компаньон принимался искать себе партнершу, я часто себя спрашивал, что ему нужно – телесное удовольствие или его направляет инстинкт, настоятельно требуя продолжения рода? В день, когда он страстно приник к ноге Луизетты, моей усатой соседки восьмидесяти лет, я понял, что это поиск вообще чего-то совершенно другого.
Еще побродив, Убак улегся у моих ног идеальной иллюстрацией к учебнику по приручению собак. Он устал, сил больше не было. Еще бы! За час он переделал дел больше, чем за все время со дня рождения. Мадам Стена сказала, что он уже побывал у нее в доме вместе с сестрами и братьями, что она обязательно приносит сюда щенков, чтобы они привыкали к другому миру – пылесосу, Жан-Пьеру Перно[24], дверям, которые хлопают, к деловитой возбужденности людей. Я ее поблагодарил, хотя, может, это и глупо. Но вообще-то, может, лучше людям привыкать к молчаливому спокойствию собак?
Вот мы уже и навсегда вместе, и это ненормально, потому что сначала должны быть свидания, надежды, страхи, розы, стихи, постепенное отмыкание затворов и тогда только две жизни сливаются воедино. А с собакой – вы входите в дом один, проходит час, и вы уже слиты. Потеряли подготовительный период, выиграли в надежности.
– Я знаю своих собак… Да, собаки… Так вот, я чувствую, что Убак очень рад, что уезжает. И я говорю это не для того, чтобы вас успокоить.
– Но вы меня все-таки успокоили.
Убак действительно этого хочет? Ему это нравится? Вопросы, которые станут мелодичным припевом в нашей будущей жизни, и на них не будет ответа, а будут только истолкования, прекрасные и ужасные.
– С людьми по крайней мере можно разобраться, они говорят.
– Да, они могут сказать, что им надо.
Я бы часами беседовал с мадам Стена. Может быть, я в стадии зарождающейся влюбленности? Не в нее как в человеческое существо, а в нее как в источник, раздающий возможность любить…
Я встал, Убак тут же встал тоже. Спасибо, малышок, ты облегчаешь мне этот очень важный момент – я бы не вынес, если бы мне пришлось начинать с принуждения, если бы только крепкая мужская рука решала твою судьбу. Мадам Стена и я сказали друг другу «до свидания» – настало время, можно сказать, носовых платков, и каждый охотно передал возможность вытирать ими глаза другому. На протяжении многих лет я буду посылать ей фотографии, как это делают тюремщики – подтверждая: вот он, он жив.
Мы (именно так – мы) прощаемся с фермой. Я машу рукой, обещая новые встречи. Помогаю Убаку тоже сказать «до свидания», а сам не свой от радости, что мы уже за воротами. Обернувшись, я замечаю табличку и узнаю, что ферма носит название «Костер», а в первый раз я этой таблички не заметил. Костер – это погибель, сгорание, конец, но это и жар, тепло, жизнь. Я делюсь своими соображениями с Убаком, и он, похоже, со мной согласен, потому что мотает головой, как мотают игрушечные собаки на полке за задним сиденьем. Так у нас и поведется, разговоры войдут у нас в привычку. И я всегда буду спрашивать Убака о его мнении. Может, начало этой привычки и положила наша с ним первая совместная ухабистая дорога, которая заставила его мотать головой? Иногда во время наших бесед Убак будет мне показывать, что скучает, что он уже сто раз от меня слышит одно и то же, но обычно он будет внимательно меня выслушивать и выражать свое одобрение. Будет случаться порой, что мне захочется услышать от него совершенно определенное мнение, я буду решительно на нем настаивать, но он не согласится, и я подчинюсь присущей ему неподкупной честности.
Я устроил его на сиденье в кабине. Отсюда далеко все видно. Он ничего не упустит. Все проплывает, ничего не задерживается.
– Знаешь, мир вокруг не всегда так мчится. Захочешь, и он замедлится.
Во всех руководствах говорится, что для путешествия щенков необходима клетка, что это спокойно для них и безопасно для окружающих. Интересно, какое живое существо чувствует себя в безопасности, попав в клетку? Если опасность возникает при торможении, значит, не будем тормозить. Мне не показалось, что Убак плохо себя чувствует в машине, зато вокруг такие чудеса – чего только не насмотришься: горы вдали, горизонты, Патагония. При каждой остановке фургона – на красный свет или еще по какой-нибудь необходимости – Убак решал, что настало время великого перелаза с его места на место водителя. Мне показалось, что ему хотелось бы свернуться у меня на коленях. Я сказал ему «нет», но в моем «нет» не прозвучало никакой категоричности, и он продолжал елозить туда-сюда и в конце концов свалился – ну что тут скажешь? Он же у себя дома.
Доехали до платной дороги, и дама в кабинке, которой надо было платить, заметила Убака и тут же начала улыбаться. Еще бы! Он же красавец! И вот еще одна вещь, которая точно известна про щенков, – благодаря им вы улучшаете жизнь и мужчин, и женщин, которых встречаете, если только у них не каменное сердце. А так полминуты – и все растаяли, перестали быть, кем были, забыли, что делали, смотрят на беспомощное чудо и говорят детскими голосками: ах ты, лапочка, ах ты, прелесть! Бывают дни, когда излучение счастья добирается и до вас, и вам начинает казаться, что эти слова относятся и к вам тоже, но длится это недолго. Вы награждены косвенно тем, что восхищаются вашим щенком, и этого вполне достаточно. А щенки и вправду достойны восхищения, они ничего не делают, чтобы нравиться, они есть, а больше ничего и не нужно. Прелесть, не стремящаяся извлечь никакой выгоды, – вот высший пилотаж, который обезоружит каждого, имейте это в виду, павлины! У животных есть некая особенность, философы назвали ее «чистым даром»: я не хотел ничего тебе давать; я ничего не лишаюсь, давая тебе; не воображай, что мой дар стал твоим, он делится между всеми, но, если он тебя радует, мы тебя его не лишаем – да здравствует бескорыстие! Это что-то вроде неаполитанской кофейни – подвешена в воздухе и открыта для всех.
Обычно после секунды восхищения люди спрашивают, сколько ему, девочка или мальчик, как зовут и с завистливым вздохом сообщают, что тоже бы хотели провести свою жизнь в такой компании. И я всякий раз на автомате отвечаю, что ничего им не мешает это сделать. В ответ мне тут же извлекается причина, уже несколько затрепанная от частого употребления: ненормированная работа без гарантированного отпуска; квартира без балкона с бессердечным сожителем. Но ведь всегда что-нибудь да не так; дожидаясь, чтобы все было зашибись, никогда не стартуешь. Кое-кто – и таких встречаешь гораздо реже – честно признается, что им не хватает смелости на то, чтобы завести собаку. И наконец, последняя категория, назовем ее «нытики», они клянутся, что никогда больше не заведут собаку, потому что были буквально раздавлены ее смертью. «Когда его не стало…» Я никогда не понимал людей, которые, глядя на начало жизни, говорят о смерти. Поверьте, впереди у вас немало времени, еще успеете о ней подумать.
Мы подъехали к Мон-Ревар, огромному плато на той же высоте, что и Экс-ле-Бен. Редко, когда в это время на нем так много снега. Дул ветер.
В самом деле, можно подумать, что уже наступила зима.