Семен Венгеров
Русская литература в 1881 году
Ни с чем иным, писали мы, не можем мы сравнить эту знаменательную эпоху русской жизни, как с эпохой возникновении таборитства, т. е. с Чехией начала XV века, когда, но словам хронистов, до всей стране широкою волной разлилось совершенно лихорадочное желание заботиться о благе ближнего, когда злобная формула «homo homini lupus» как бы потеряла свое вечное применение, когда дворяне и духовные, горожане и сельчане слились в одном стремлении к нравственному совершенствованию., когда серьезно надеялись возвратить первые времена христианства, когда сословный и личный эгоизм казался омерзительным, когда полное подчинение единичных интересов общественному благу стало обязательным для всякого нравственно-чуткого человека.
Не все, конечна, русское «общество» и не вся даже русская молодежь в одинаковой степени прониклись такими чувствами и стремлениями, – ветхий Адам слишком сильно сидит в нас. Но все, что было нравственно-свежого за последние годы, – все, что не потеряло в погоне за корыстью человеческого облика, пристало если не делами, так, по крайней мере, помыслами к новому течению русской общественной мысли, к страстному желанию во что бы то ни стала сделать правду и справедливость основою общественного строя.
Ни место, ни «независящие обстоятельства» не позволяют нам иллюстрировать свои, мысли фактами, почерпнутыми из жизни всех слоев русского общества. Нам остается только надежда, что со временем отчетливое представление об идеализме последних лет, подкрепленное длинным рядом красноречивых цифр, длинным списком почти фантастических фактов, длинною вереницей имен людей, мало чем уступающих нравственною силой первым христианам, – что такое представление вырисуется под пером добросовестного исследователя во всем своем строгом величии, во всей своей нравственной чистоте[1].
Спрашивается, может ли подобная эпоха иметь высоко-развитую литературу? Мыслимо ли, чтобы дула такого исторического момента, который всего меньше можно, назвать теоретическим, воплотилась в искусстве? Могут ли на него уйти лучшие умственные и душевные силы современного поколения, когда уму и сердцу современного поколения приходятся думать и действовать совсем в другом направлении, когда оно поставило себе совсем другие задачи, которым и отдает всю полноту своего душевного, настроения? Только, по то, в чем выразилась эта душевная полнота, можно судить современную эпоху. В литературу она, по основному характеру своему, не могла воплотиться, – значит, нечего нашим, доморощенным, Трейчке витийствовать на эту тему.
Что удивительного, что тридцатые и сороковые годы имели блестящую литературу? Именно так и должно было быть, потому что душевные потребности «хорошего» человека сороковых годов вполне удовлетворялись литературой, потому что была возможность душевной полноте человека сороковых годов целиком Отразиться в искусстве. Какие, в самом деле, были потребности лучших людей тридцатых и сороковых годов, чего они хотели, к чему стремились? – Возьмемте кружок Станкевича, несомненно центральный для своего времени во всех отношениях – и по умственным качествам его членов, и по нравственному облику их; возьмемте лучшего и даровитейшего человека этого кружка – Белинского: где лежали его идеалы? – В искусстве, я только в искусстве. В искусстве он видел центр тяжести жизни, человечества. Только в самом конце деятельности Белинского в нем пробудилась жилка общественная и тогда только ему стало тесно на литературной трибуне. А до того где же было лучшее место для призыва к неопределенным идеалам вечной красоты, к погружению себя в бездны Гегелевской философии, в туман шеллингионизма, – словом, к витанию в надзвездном эфире знаменитой в 40-е годы «Sohönseeligkeit». «Sohönseeligkeit» – вот она лучшая характеристика людей сороковых годов, направивших все свои духовные силы на воспитание в себе изящного «Gemüth'а» и только очень поздно, на рубеже уже следующей эпохи, хватившихся, что как-то неловко развивать в себе тонкость чувств и высоту интеллигенции на счет крепостного крестьянина. Для таких людей литература и вообще искусство есть все, арена деятельности, выше которой они себе ничего представить не в состоянии, к которой они могут приложить все свои душевные силы и на которой они могут проявить все, что возникает в уме и сердце. Не забудьте, что для человека тридцатых и сороковых годов, т. е., конечно, для такого, который составлял соль своего времени, вовсе не было никакой другой деятельности, кроме литературной. Не возражайте мне, пожалуйста, указанием на «независящие обстоятельства», которые мешали человеку сороковых годов приложить свои силы в чему-либо иному, кроме литературы. Это возражение неосновательно. Конечно, и «независящие обстоятельства» имели место, но ведь в конце концов не могут же они убить потребность. А вот этой-то потребности общественной деятельности, практического осуществления своих идеалов, проведения в жизнь дорогих сердцу принципов, – этой-то потребности, которую в современном человеке не могут уничтожить никакие «независящие обстоятельства», и не было в людях сороковых годов. Они культивировали свою душу, а об остальном заботились мало. «Лишний человек» сороковых годов считал себя лишним, потому что потерпел неудачу в личных делах, потому что на «пиру природы» ему нет места. А что можно искать место не на пиру только, ему и в ум не приходило.
