Сергей Алексеев
Обнажение чувств
3
Первым по письменному вызову примчался Аркаша. Из косоротого, трясущегося мальчишки вырос чуть ли не саженный мужчина-красавец с благородным породистым лицом викинга, что подчеркивала рыжеватая борода, косичка на спине и увесистая трубка. Приехал на такси, сразу после «скорой», но не вошел и не постучал – присутствие постороннего выказала овчарка. Анна вышла на лай, обнаружила некую темную фигуру у крыльца и окликнула.
– Здесь живет профессор Сударев? – Аркаша выступил из сумрака, защищаясь от собаки портфелем.
– Здесь. – отозвалась она. – Вы кто?
– Аркадий Дмитриевич Ерофеич, по приглашению Алексея Алексеевича… Он не спит?
– Он не спит. – сказала Анна. – Он умер.
– Как – умер?… Прислал письмо! Позвал на свадьбу!
– На свадьбу?
– Ну да! Завтра утром венчание… С тобой?
– Не знаю, – обреченно проронила она. – Он ничего не говорил. Может, и собрался венчаться. Только не со мной…
– Я тоже подумал, какое венчание? Мы же детдомовские, не крещенные…. А ты меня узнала?
– Да, мы как-то виделись, на вокзале…
– А он оставил какие-нибудь распоряжения?
– Скончался скоропостижно. Во сне…
– Может, раньше что-то наказывал?
Анна взялась за голову.
– Я сейчас ничего не соображаю… Проходите.
В передней Аркаша бросил портфель и точно указал на дверь, за которой лежал покойный.
– Там?
– Там…
Будучи когда-то санинструктором штурмовой роты в Афгане, он еще не забыл медицинских навыков, по крайней мере, живых от мертвых отличал. И тут, покосившись на увлеченную чтением, старушку, пощупал пульс, оттянул тугое, костенеющее веко и сел на подставленный Анной, стул.
– Как же так? Пригласил на свадьбу. А сам… Свадьба, это аллегория? Или все-таки на тебе хотел жениться? Признавайся! Невесту назвал Марина Морена.
– Меня зовут Анна.
– А псевдоним? Ты же вроде как поэтесса?
– Я говорила, про женитьбу профессора мне ничего не известно. – уклонилась Анна.
– Да, выдумщик был еще тот!… Смерть, это тоже женитьба, венчание. Впрочем, не исключено, что он вообразил свою кончину.
– Как это – вообразил? Разве это возможно?
– У Сударева все возможно. – заявил Аркаша. – Это же мечтатель! Прикинулся мертвецом, чтоб посмотреть, что мы станем делать…
– Вы что, идиот? – грубо спросила Анна и поправилась. – Простите за прямоту. Но вы несете вздор! Зачем такое воображать?
– Цели могут быть разные. – сбился известный писатель. – Над нами приколоться, например…
– Как вам не стыдно?
– Мне уже стыдно. – сдался Аркаша, исподволь рассматривая вдову. – Я покраснел, посмотри на мой нос?
Сударев обрадовался, что первым пожаловал приютский воспитанник, но выразить этого никак не мог. В зеркальном его сознании отсутствовали мысли встать, пожать руку, обнять и сказать какие-то слова. Все это было не нужно, а ощущение радости пузырилось и пенилось, как водопад, существующий над его головой. Но что вертелось в его отстраненном от тела, разуме, это спросить про учительский домик на берегу карьера – цел или нет? Аркаша последнее время жил при монастыре, где был когда-то приют, а это всего в двух верстах от поселка стекольного завода. Если ехать в город, то домик этот хорошо видно с дороги, по крайней мере, его пирамидальную крышу.
– А мне все кажется… он жив! – со слезой проговорила Анна. – Не верится…
Аркаша подавил пальцем кожу на предплечье – после нажима оставались лиловые пятна.
– Нет, Анна… – вымолвил с надеждой. – Началось трупное окоченение… Он ничего не оставлял для меня? Рукописи, например, документы?
– Какие рукописи? О чем вы?
– Может, высказывал пожелания? Ко мне? Или как-то иначе выражал отношение?
– Да, кажется, позавчера. – припомнила Анна. – Я убирала в кабинете… Профессор сказал, надо провести Арканю сквозь чистилище.
– Сквозь чистилище? Что это значит? Помыть с мылом?
– Не знаю… Сейчас не до этого…
– А мне это очень важно! – Аркаша схватил ее за плечи. – Что еще говорил?
Она вырвалась.
– Что вы себе позволяете?! Такое горе!… А вы только о себе! Вы конченный эгоист!…
– Пожалуйста, не надо истерик. – оборвал он. – Я тоже скорблю. В детдоме научились плакать без слез. Слезы его оскорбляют.
При жизни Сударева они виделись только однажды, и то случайно, на вокзале, поэтому разговаривать следовало, как малознакомым людям. Горестный час у тела дорогого человека их не должен был сближать, поскольку Аркаша с некоторых пор был подчеркнуто грубоват в отношениях с женщинами, особенно, с чужими женами, которые ему нравились по определению. На вокзале Анна испытывала период счастья, поэтому походила на крупную породистую, но хищную кошку и понравилась ему с первого взгляда. Овладеть женой профессора стал бы высшим пилотажем, но Аркаша пытался лечить эту старую болячку. Клептомания довлела над ним всю жизнь: официально он женился дважды, и каждый раз крал замужних женщин у своих приятелей. Неожиданно для себя он превращался в змея-искусителя – внешность позволяла, проявлял блистающий талант обольстителя, ухаживал красиво, тонко, изящно и уводил жену. Редкая женщина в силах была устоять, когда известный писатель становился на колени, целовал край платья и не говорил – пел такие слова, что голова кругом. Многие соглашались только на любовные свидания в съемных квартирах, в машине, в детской комнате на вечеринке у приятеля и в запущенных уголках парков. И это была не просто блажь или хулиганское увлечение; чужие жены ему всегда казались прекрасней, чем свободные женщины, поскольку на них уже лежала печать любви, семейного тепла, заботы и ласки. Автор жесткой, воинской прозы вкупе с женой приятеля воровал и это чужое чувство, раз и навсегда испытав потрясающий вкус краденной любви, когда есть чувство опасности, риска и наркотический адреналин.
– Вы красите волосы хной? – спросил тогда он на вокзале. – Поэтому они огненные?
– Я ни чем не крашу волосы. – был ответ. – Я огненная от природы.
– Зачем вы отрезали косу?
– У меня никогда не было косы.
И это были единственные слова, сказанные друг другу.
Однажды Аркаша пришел на кафедру и признался критику в этом своем грехе, обсудил с ним замысел нового романа о сладости и горечи похищенной, порочной любви. Сблизиться думал таким образом, войти в доверие к наставнику, но сам тешил мысль совершенно иную, поскольку огненная Анна воспалила воровское сознание, как горячая, породистая кобылица взбудораживает конокрада. Профессору тема понравилась, благословил, обещал поддержку, и даже неожиданно признался, что сам хочет написать роман о любви, о природе этого потрясающего чувства.
В общем, поговорили душевно, как в былые времена, однако Сударев приближать бывшего подопечного не стал, домой не пригласил, возможно, потому, что почуял подвох. И написать новый роман Аркаша тоже не успел, помешали обстоятельства. Дело в том, что недавний второй, воровской брак оказался трагичным, как глава из ненаписанного романа: через полгода совместной жизни с Аркашей его похищенная избранница выбросилась из окна девятиэтажки. И оставила записку, что не может разорваться между двумя мужчинами, ибо все время в новом замужестве встречалась и отдавалась первому мужу. Тот требовал близости, а она в силу привычки не могла устоять.
С тех пор он не смотрел ни на свободных, ни на замужних, превратившись в женоненавистника. Анна об этом знала из рассказов Сударева, и еще знала, что отношения у них сложные, даже критичные, однако приезд друга профессора слегка приподнял дух, по крайней мере, теперь стало не так страшно и одиноко возле мертвеца.
Их единственную встречу на вокзале она запомнила, Аркадий Дмитриевич тогда еще не принимал обета безбрачия и своих чувств к женщинам не скрывал, не стесняясь даже присутствия мужей. Он много раз проверял, что за легкий, безобидный флирт в морду сразу не бьют, принимают за характерность и причуды известного писателя и снисходительно прощают. Еще он знал, что игривое выражение чувств, осторожные намеки оставляют следы в душе и памяти женщины более глубокие, чем слова любви и клятвы.
Анну он демонстративно будто бы сразу не узнал, и это ее успокоило, хотя она с порога ощутила навязчивый и приятный запах охотника. И чтобы перебить его, погружала гостя в эзотерический туман.
– Он теплый!… Вот потрогайте ноги. А говорят, они остывают в первую очередь.
Сударев тоже помнил встречу на вокзале, но восхитился от ее веры и верности, и если бы поднималась рука, погладил бы ее умную головку.
Приютный однокашник пощупал голые ступни покойного, в том числе и раненную, затем свои, но ничего не сказал, поскольку они оказались комнатной температуры и точно такие же, как у самого. Анна не сдавалась.
– И еще!… Если долго смотреть на закрытые веки, видно как движутся глазные яблоки! Поглядите сами! Он слушает старушку, ее голос…
– Что это значит? – серьезно спросил Аркаша.
– Душа находится в теле. Он в состоянии сомати!
Боевой однополчанин повиновался и минуту смотрел в глаза покойному. Затем встряхнулся, отошел в дальний угол и уже оттуда заговорил совершенно другим, жестким, как проза, голосом – надо было спустить ее на землю.
– Не обольщайся, девочка. Нет такого состояния. Есть живые и мертвые. Спроси вон у бабки – скажет. Если при церкви служит, повидала тех и других.
Сам же снова восхитился Анной – до чего же хороша! Скорбь даже украсила ее образ, приспущенные веки стали выражением иконописного смирения перед судьбой. И как профессору удавалось находить и брать таких? Аркаша еще помнил бывшую его законную жену Власту, которую видел тоже не долго и так же поразился красоте, не смотря что ей было за сорок.
– Я его никому не отдам! – вдруг клятвенно произнесла Анна. – Если он впал в сомати, пусть будет дома! И зачем я вызвала эту… машину?
– Какую машину?
– Которая возит мертвых в морг…
– Ты уже вызвала? – насторожился Аркаша.
– «Скорая» заставила…
Автор суровой воинской прозы на минуту обвял, вдруг скосоротился, затряс сжатыми кулаками, не зная куда их деть, потом взял себя в руки, замер и сказал уже твердо.
– Не знаю, есть ли сомати… Не верю! Но вот сны у него бывают богатырские. Помню, однажды пришел из боевого охранения и уснул в палатке. А тут начался минометный обстрел, про Сударева забыли. Сами по щелям расползлись, как тараканы. Потом схватились, прибегаем, палатка в клочья, коечки и матрацы будто топором порублены. Кругом вата тлеет… Сударев даже не проснулся! Тогда и кликуху ему сподобили – Бессмертный. А он взял вот и сыграл в ящик…
Профессор рассмеялся бы, коли мог. Не смотря на бравую внешность, Аркаша заметно старел, в последние годы, если вспоминал Афган, свои подвиги и заслуги. Даже юбилейные значки и медали носил! И сейчас позванивал ими, нацепленными кривовато на кожаный пиджак. Только вот полученного недавно боевого ордена не было, наверное, постеснялся надеть.
Анна выслушала его с замиранием сердца и голос ее затрепетал.
– Да, да! Он так спал! Однажды даже на работе… Я пугалась, думала, без сознания!…
– Даже знаю, что он в это время делает. – уверенно заявил женоненавистник.
– Что?… Только не говорите дурного!
– Мечтает. Он из породы неизлечимых мечтателей! Скорее всего, это шиза, такое состояние психики.
– Как вы можете? – слабо возмутилась Анна.
– Могу. – грубо сказал Аркаша. – Я все могу говорить возле тела боевого друга. В детдоме он мне был как отец. Это вдове положено или ничего, или хорошо.
Слово «вдова» ее сильно ранило, а больше склонило к терпеливости, подломившей голос.
– Но о чем можно мечтать, чтобы терять ощущение реальности? Это же глубокая медитация. Он был далек от эзотерики, самого слова терпеть не мог. Но читал какие-то лекции для военных, секретные. О природе воображения… Вот о чем он сейчас мечтает?
Аркаша склонился к Судареву и посмотрел в закрытые веки.
– О чем?… Ты не обидишься, если скажу?
Спрашивал будто бы у покойного, однако отозвалась Анна.
– Нет, я привыкла к его образу существования. И принимала все, а он был открытым человеком.
– Он мечтает о женщинах. Ты знаешь, что он собирался писать роман о любви? Причем, не об идеальной – о всяческом проявлении чувств между мужчиной и женщиной. В том числе, и о порочной любви. А он знал материал, купался в нем, поскольку был великий распутник!
– Не смейте так о нем! – эмоций у Анны хватило лишь на всплеск.
Аркаша даже не дрогнул.
– Тут смей, не смей… Но факт, бабник был могучий! Он даже говорил, если вызвать дух всех возлюбленных и окружить себя им, как обережным кругом, то можно остановить смерть. Мол, женщины таким образом хранят мужчин. Но только те, что были с ним… В общем, в сексуальной связи. И я уверен, сейчас лежит и думает о них. Роман сочиняет!
– Да, он говорил нечто подобное. – растерзанно вымолвила аспирантка. – Будто в воображении можно оживить память о прошлом и послать сигнал. Открывается телепатическая связь.
– Наивная простота! – с усмешкой воскликнул Аркаша. – Господи, чем у нынешних аспирантов забиты мозги?… Связь есть, только другая. Вот почему его так любили женщины? Знаешь, сколько их было у профессора? Если выстроить в круги, будет как у Юпитера. Ему никогда не умереть! Если все соберутся и отдадут ему по капле чувств, он восстанет из пепла.
Умышленно дразнил убитую горем Анну, подлый ворюга! Двигалась бы нога – пинка дал…
– Я все ему прощаю! – чуть поторопилась Анна. – Мы так условились. Разве можно осуждать прошлое? Если человека любят, это же прекрасно.
И схлопотала мысленные аплодисменты Сударева, который любил хлопать в ладоши по каждому, даже малозначительному поводу, объясняя, что таким образом сотрясает пространство, чтобы и боги на небесах услышали.
– Это ваше дело. – откликнулся Аркаша. – Но я бы советовал подумать о своей будущей судьбе. Как и с кем проживать твои прекрасные юные годы? Без профессорской благодетельной руки?
Она понимала намеки, но уходила от ответа, пряталась за эзотерическую глупость.
– Он будет жить. Состояние сомати не вечно. Вам не кажется, на его лице застыл вопрос… Что-то хотел спросить в последний миг? О чем?
– Не кажется.
– А я вижу вопрос…
Судареву хотелось подтолкнуть ее к размышлению, и тогда бы она прочитала этот вопрос – где сейчас учительский домик? Но Анне помешал Аркаша. Он потерял интерес к женской теме и переключился на другую, личную.
– Странное ощущение… Я всю жизнь его боялся. Как отцов боятся… И вот впервые нет этого страха. Можно говорить все, что думаешь.
– Это вы о чем? – встрепенулась Анна.
– О свободе слова. – пробурчал он и замолк.
Аспирантка заботливо поправила подушку под головой покойного, и Сударев в отраженных мыслях страстно схватил ее за запястье. Было чувство, что ощутил ее тепло, и Анна тоже почуяла прикосновение, с испугом отдернула руку. Несколько минут они стояли возле Сударева молча и прислушивались к бесконечному, однообразному и при этом неожиданно цветистому говорку старушки. Улавливался ритм и какой-то размашистый, долгий библейский размер, и это хотелось слушать бесконечно, даже не понимая слов. На улице почти бесконечно скулила собака, а тут и она замолчала. Крупная, рыжая овчарка прибилась совсем не давно, и хотя профессор никогда не держал псов, эту бродячую суку пожалел и оставил, соорудив из ящиков будку. Судя по отвисшему брюху, она вот-вот должна была ощениться, а на дворе стояла слякотная холодная осень.
– Нет, он жив. – повторила Анна. – Слышите, собака умолкла? А сначала завыла.
– Выть надоело. – проворчал Аркаша, не желая разговаривать.
Аспирантка не унималась.
– Как вы думаете, он нас слышит? В таком состоянии?
– Вряд ли… Нет, исключено!
Судареву хотелось расхохотаться в полный голос, ибо он слышал все: как во Внуково на стоянку зарулил самолет, на борту которого прилетела сестрица Лида, а на Ярославском вокзале к перрону подчалил фирменный поезд из Вологды. Там, в купе седьмого вагона его первая жена, Наталья, проспала и теперь натягивает теплые осенние сапоги, одновременной пытаясь разбудить взрослого сына Павла.
– Люди, вошедшие в сомати слышат оба мира сразу. – как-то по-школьному пояснила Анна, будто зная, что слышит и чувствует Сударев. – И с обеими ведут диалог. Он и нам что-то говорит, только мы не понимаем.
Аркаша тоже чуть не рассмеялся над этой явной глупостью, но в последний миг спохватился, что находится рядом с покойным другом и решил подыграть.
– Это можно проверить.
– А как? Вместо молитв почитать мантры?
– Оставь нас наедине. – потребовал Аркаша то, чего давно хотел. – И бабулю с собой забери.
Одно время Анна работала секретарем у Сударева, когда тот возглавлял факультет, и привыкла охранять доступ к шефу. Потом он взял ее в аспирантуру, сделался научным руководителем, а заодно и гражданским мужем, но прежнее ревностное отношение перекочевало в их семейную жизнь, только многажды усиленное. Еще немного, и скромная поэтесса, выпускница литературного сделалась бы полновластной хозяйкой личности Сударева. Аркаша об этом догадывался и чуял назревающий протест.
– Могу я остаться возле тела своего наставника? – с упреждением возмутился он, – Хотя бы на полчаса?
– Можете остаться, но только на полчаса. – отчеканила Анна. – Скоро из морга приедут, торопитесь. И бабушка пусть сидит и читает. А я тоже хотела бы побыть с ним наедине.
– Зачем? Ты и так побыла с ним, с живым.
– Не задавайте глупых вопросов! Если он мертв, то я оставлю вас обоих, навсегда. Мы так условились. Мне ничего было не нужно от профессора. Кроме искреннего желания ему служить.
– Служить? – зло изумился Аркаша. – Разве так бывает? Чтоб бабы служили творческим мужьям? А не висли у них на штанинах, как шавки?
Она вышла, не ответив и не затворив двери.
4
Аркаша подошел поближе к покойному, унял трясучку рук, спрятав их в карманы брюк, но спохватился, что стоять так возле мертвого не хорошо – завел их за спину и крепко сцепил пальцы. Он давно привык к роли скандального писателя и всегда щепетильно заботился о своем внешнем виде и положении, контролируя себя, как стоит, куда смотрит и гордо ли выглядит, чтобы не давать врагам повода для насмешек. Особо он относился к речам, которые всегда говорил складно, подбирая точные слова, поэтому его часто приглашали сниматься в передачах на телевидении. Но тут на него напало косноязычие.
– Алексей, я пришел, чтобы повиниться. – будто живому сказал он и покосился на старушку. – То есть, покаяться… Думал, попаду на свадьбу, а оказалось… Вчера письмо пришло, почта сам знаешь… А мне же еще ехать на поезде. Я ведь так в приюте и живу пока. Там сейчас женский монастырь, но для меня – детдом… В общем-то давно хотел, собирался сам придти. Но ты позвал на свадьбу!… Знаю, что от меня ждешь. Пулеметную ленту я украл, Алексеич. На двести пятьдесят патронов. Признаюсь и каюсь. Прости меня, отец родной… Ну, заело меня!
Сударев все это слышал, но не прямой голос – только его эхо, как в лесу или горах, где оно звучит, повторяя все слова. И в отраженной мысли, словно от камня, брошенного в воду, расплылся волнами беззвучный вопрос:
– Лучше скажи, учительский домик снесли? Или цел?
Аркаша что-то услышал, только решил, это ему чудится и он сам задает вопросы.
– Зачем украл?.. Ты же помнишь, когда снайпера убило, я винтовку его взял. Она пустая, а пулеметные патроны как раз подходят… Хотелось погеройствовать. Не всю же войну раненых таскать. Мы же пацанами были, Алексеич! А ты всегда шел вперед, всегда первый! Вот и заело! И меня все время подавлял, гнобил… Мне это надоело! Еще в приюте, между прочим… Нет, я понимаю, двести пятьдесят патронов изменили бы расклад сил. Ты бы смог отбиться от духов… И что потом? В плен бы не попал? Орден получил?… Да вся бы жизнь твоя пошла по иному руслу! И не случилось бы того, что случилось.
– Наплевать на патроны. – будто бы сказал Сударев. – Фаталист хренов… Ты мне про домик скажи!
У Аркаши диалога не получалось, хотя он все-таки что-то улавливал.
– А патроны эти пропали. Мне разу пальнуть не удалось, драпали без остановок. Потом винтовку отняли… А я добился, пошел на курсы взрывотехники и минного дела. Назло тебе!… На отлично закончил, попросился в диверсионно-разведывательную группу – не взяли! Еще и по башке командиру настучали, что учиться отправил. Снова в санинструкторы засунули… Так было обидно!
Сударев слушал его, глядя на зеркальные свои мысли, и ничему не удивлялся, ибо давно знал и не сомневался, что ленту стырил Аркашка. Скатал и засунул в свой вещмешок, и ведь еще обниматься полез, будто прощаться на всякий случай, двуликий! И что в снайперы, в диверсанты его не взяли по одной причине – от волнения лихоманка бьет, руки трясутся. А он это скрывает, потому как годен к воинской службе только в мирное время, и то ограничено, однако не может отстать от своего приютского наставника. Сударев знал про это, ценил и в душе простил подлянку с патронами, хотя долго еще злился, заново переживая события, приключившиеся с ним в ущелье. Он радовался и утешался тем, что духи не опознали в нем пулеметчика, уложившего десятка три – четыре их товарищей. И не отрубили голову: взвод попал в засаду и уходил с потерями, поэтому тяжелых выносили, легкие шли сами, а убитых и с ранами средней тяжести попрятали в горах. Сударева приняли за одного из них и утащили с собой в надежде обменять или получить выкуп, если не сдохнет. Можно сказать, ему повезло, никто из захваченных в плен, раненных, не выдал пулеметчика, а через два месяца его просто вывезли на дорогу, где проходила колонна войск, посадили на камень, сердобольно оставив кувшин воды и лепешку. Сударев тогда ни на минуту не сомневался, что останется жив и ногу не отнимут, ибо верил в свое бессмертие. В госпитале ему отняли лишь загнившие пальцы и куски мышц. От прошлого разве что легкая хромота осталась…
– Меня эта лента всю жизнь душит. – признался Аркаша, забыв о трясущихся руках. – Как веревка! Знал бы, так ни в жизнь… И самое главное, не попользовался! Выбросил патроны в речку… Я ведь завидовал, когда ты прикрывать остался. Думал, живым выйдешь, героя дадут. Нет, так посмертно… Ну, полный идиот был, Алексей, прости. Потом мне даже обидно стало, когда тебе из-за плена ничего не дали. Хоть бы «За отвагу» повесили… А потом думаю, может, спас тебя? Не возьми ленту, ты бы еще там держался, до последнего патрона. А духи захватили бы с пулеметом – сразу кончили. Ты об этом думал?
Его речь уже была знакомой, обкатанной, психологически выстроенной и литературно обработанной. Дело в том, что кража патронов не только мучила Аркашку, но и давала повод плодотворно работать. Когда Сударев вступился за сокашника с его романом об Афгане, молодой писатель, оказывается, страшно перепугался и потому не воспользовался защитой приютского наставника и известного уже критика, не пошел даже на встречу, опасаясь разоблачения. Переживал, метался, уходил в запои, пока критик прямо не напомнил ему о пулеметной ленте.
Аркашка тогда прибежал и отрекся, клятвенно уверяя, что не брал патронов, и скоро в свое оправдание, в попытке осмыслить произошедшее, написал очень не плохую повесть, которая так и называлась – «Лента», где сюжет примерно напоминал жизненные события с точностью наоборот. Аркашкин прообраз был вторым номером пулеметчика и с приключениями нес ему на позицию в ущелье последнюю ленту патронов. Но опоздал, духи захватили первого номера в плен. Разрешение ситуации в повести тоже было иным: старые боевые друзья стали врагами и оба погибли, оказавшись в разных бандитских группировках. Созревшего писателя за эту острую психологическую прозу обласкали – время наступило другое, бандитское, книгу издали большим тиражом, перевели на французский. Но Сударев уловил намек в повести, адресованный наставнику: Аркаша склонял его к примирению и прощению без покаяния.
А профессор еще с приютских времен натаскивал подопечного прежде всего признать вину, проговорить ее вслух, озвучить, затвердить мотивы греха и уже потом искупать его трудом либо наказанием. Принципы исправления пороков в детдоме были по традиции монастырскими, не зря воспитанники жили в кельях. Кроме того, в повести явно звучала заинтересованность восходящей звезды, требовалась родительская поддержка именитого критика и реальная подмога на литературном поприще, Сударев входил в комиссию по присуждению госпремий и мог подтолкнуть Аркашу на высокий небосклон.
И подтолкнул бы, но принципиально ждал покаяния, а тем часом неуемный скандалист выбрал другое, модное направление – кинулся запоздало обвинять Советскую власть, партию и режим, которые уже едва держались. Столь неожиданной смене творческой ориентации помогла первая женитьба на отбитой у приятеля, жене со звучным именем Виолетта, которая раскопала родословную Аркаши. И выяснилось, что он по национальности еврей, причем, из уважаемых, авторитетных левитов. И скоро прошел слух, что Аркаша собирается выехать на жительство в Израиль, где у него и Виолетты много богатых родственников, где ценят и чтут его прозу.
С Сударевым прекратилась всякая связь, они не встречались года два, пока Аркаша обживал семейное положение, новое свое национальное состояние и совершенствовал старое поле деятельности. И тут неожиданно явился перевоплощенный, почти не узнаваемый, в черной шляпе, с отросшими пейсами и даже заговорил с характерной картавостью. Сослуживец с обликом нордической расы истинного арийца принял иудаизм, совершил обряд обрезания и изменился даже по характеру, стал нудным, навязчивым и мелочным, жалуясь, что его сейчас ободрали в такси на целых семь рублей и сорок копеек. В кармане у него уже лежали билеты на самолет, однако уехать просто так он не мог и пришел попрощаться с детдомовским однокашником. А на самом деле по условиям въезда в Землю Обетованную склонить профессора к эмиграции в Израиль с выбором способа переселения. Профессору нужно было поддержать в прессе требование хасидов о выдачи библиотеки Шнеерсона из Ленинки или жениться на израильтянке, женщине средних лет, но хорошо сохранившейся. И показал фотографию, где была изображена стареющая дама, похожая на Эдит Пиаф.
В тот период Сударев был связан браком со строгой Властой, и про эмиграцию слышать не захотел, тем паче, жениться на старухе-иностранке. С тех пор Аркаша исчез, и казалось, теперь навсегда, как блудный сын, ушедший на чужбину без покаяния, и оставил непримиримое чувство брошенного отца. Сударев прислушивался к себе, и живой, не мог исправить ни одной мысли, чтобы стряхнуть с себя жалость к детдомовскому косоротику и разочарование за потраченные чувства и силы, которых потом не достало родным детям.
Аркаша исчез и возродился уже в новой, самой скандальной ипостаси. Оказывается, в Израиле он не изменил своим страстям, и нарушая строгие законы, сотворил невообразимое для Востока – начал тайно встречаться с палестинкой, замужней женщиной, женой своего работодателя! В Земле обетованной никаких богатых родственников быть не могло, а его писательский талант оказался невостребованным. Виолетта устроилась нянькой, хотя у нее состоятельной родни тут было много; он же после долгих мытарств кое-как нашел работу – орошать зеленые насаждения. Аркаша следил за капельным поливом деревьев и попутно, из-за змейской тяги воровать и возникшего уже здесь, мстительного чувства всему миру, совратил палестинку, третью жену хозяина. Особенно даже не ухаживал, сама захотела и отдалась, причем, по-восточному покорно и молча. Это потом вошла во вкус, ожила, раскрепостилась и стала бурно выражать эмоции, рассказывая, как трудно жить в гареме. Их любовь была короткой и страстной, под тропическими пальмами, под крик павлинов, скрывающих женские стоны, и обожгла, как южное солнце. У него были мысли выкрасть ее и вернуться в Россию, но в Израиле клептоманию лечили жестоко.
Аркашу наконец-то поймали с поличным и зарезали бы, выбросив труп за территорию парка бродячим собакам, но от мгновенной смерти спасло обрезание – выдал себя за мусульманина. А потом согласился на сотрудничество с палестинцами и в результате связался с арабскими террористами, которым передал секретные технологии взрывотехники и минирования. По собственному свидетельству впоследствии ему грозила участь смертника-шахида, как и его возлюбленной палестинке, однако он сам сдался израильским спецслужбам, и тут выяснилось, что иудаизма он не принимал, да и не мог принять, будучи не евреем по крови. И доказательные документы – старые фотографии, выписки из книг Актов, в общем, вся родословная – фикция! В Москве целая подпольная фирма работала, выдавая подобную продукцию, даже имитировала обрезание.
Правда, израильские специалисты с неподдельным удивлением отмечали, что Ерофеич обладает многими еврейскими качествами, например, способностью к выживанию в любых условиях, умению держать удары судьбы и прикидываться несчастным. Они просто не знали, что такое приютская жизнь в Советском Союзе, где воспитывается принцип настоящего характера будущего бойца мировой революции, заложенный еще Троцким, Свердловым и Дзержинским. Аркаша отсидел в тюрьме год, хотя дали больше, и был депортирован на родину – учли его писательский дар и известность.
Вернувшись в Россию на переломе эпох и государственного раздрая, Аркаша поселился на квартире у своего приятеля-бизнесмена, поскольку свое жилье промотал. Целый год он жил воспоминаниями, ходил из дома в дом, и все рассказы начинались со слов: «Вот когда я был евреем…» или «Вот когда я сидел в израильской тюрьме…». В общем, зарабатывал очки и скоро очаровал, обольстил и сделал любовницей жену приятеля, у которого жил, сорокалетнюю женщину, неприступную, зажатую не хуже восточной, и целиком погруженную в политику. И разбудил вулкан, сделал ее счастливой и сам испытывал то же чувство, одновременно переживая тайную горечь. Воровская любовь рождалась у Аркаши вместе с состоянием крайней опасности, под действием постоянной угрозы разоблачения. При других обстоятельствах он взирал на женщин с пустой душой, становился ниже ростом, косоротился и дрожал от лихоманки.
Пытаясь отвадить от воровства, Сударев еще в детдоме вбивал в него простую истину: краденое никогда не приносило пользы, всегда шло прахом по принципу, как пришло, так и ушло. Пылкая страсть к чужой жене закончилась тем, что он сам спалился на этом огне: возлюбленная оказалась не только щедрой, но и жутко ревнивой. Под ее влиянием Аркаша увлекся патриотическими идеями, отрицал всякий либерализм, вместе с тайной своей любовницей выступал на митингах, ночами писал для нее речи и рвал рубаху в теледискуссиях. Окончательно раздухарившись, потеряв осторожность и чувство меры, он тайно от всех, по-воровски написал роман «Земля Обетованная», изложив там все свои похождения, в том числе и о сладкой любви героя с замужней арабской женщиной. Расправа возлюбленной оказалась короткой и жесткой: она прочла рукопись, сожгла ее и выставила автора из квартиры. Однако того не знала, что рукописи не горят: у Аркаши оказалось несколько копий, поэтому роман был опубликован.
