Сергей Чевгун
Если только дозвонюсь…
Если только дозвонюсь…
В понедельник, ближе к вечеру, я получил вот это:
«Когда-нибудь мне все надоест, и я уйду в сумасшедшие.
Мне надоест мир богатых и бедных. Грязных и чистых. Мрачных и беззаботных. Мир умных и тех, кто умен лишь при должности. Мне обязательно это надоест!
Я наберу 01 и спрошу: «Поджигателя не вызывали?»
Я наберу 02 и скажу: «Где-то кто-то „замочил“ четверых».
Я наберу 03 и крикну: «Спасите наши души!»
А 09 я попрошу дать мне телефон гражданина П. Все остальные буквы меня уже не интересуют.
А когда приедут они – при погонах, с огнетушителями и в белых халатах, я скажу им всего одно слово: «Надоело!» И пусть меня заливают водой, пишут длинные протоколы и укладывают на носилки. Это уже не важно. Главное, что я успел сказать миру все, что хотел…»
С утра меня раздражал редактор, после обеда – читатели, а ближе к вечеру – ответственный секретарь. Был конец рабочего дня, и я мечтал лишь об одном – напоследок глянуть почту, выключить компьютер и уйти домой.
В почтовом ящике меня ждало письмо. И я его прочитал. От «Когда-нибудь мне…» до последнего многоточия.
Стиль письма мне понравился. Было ясно, что автор чувствует слово и дружит с юмором. Я даже раз улыбнулся и два раза хохотнул. Хотел письмо удалить, но передумал.
А зря!..
Наутро я проснулся от телефонного звонка (на часах – половина восьмого). Какого черта?!
– Ты сегодняшний номер читал? – услышал я замогильный голос редактора.
– Читал. Еще вчера. А что?
– «Когда-нибудь мне это все надоест, и я уйду из мэров в сумасшедшие. Мне надоест мир дешевой лжи и дорогого обмана. Мир чистых слов и грязных помыслов. Мир умных, но бедных, мир глупых, но при должностях…» – Здесь голос у редактора налился праведным гневом. – Будешь слушать дальше?
– Не надо, – сказал я, моментально вспоминая, где я вчера читал нечто подобное. – Но ведь в полосе этого не было, я ее лично просматривал!
– Сегодня я при тебе тоже кое-что посмотрю. А заодно и подпишу, – зловеще пообещал редактор. – Ровно в девять жду у себя. И без опозданий!
Он бросил трубку. А я оделся ровно за сорок пять секунд и помчался на работу – в Дом печати.
Добирался я долго. Автобус кряхтел, намекая на близкое техобслуживание. Пассажиры царапали меня сумками и топтались по моим ногам. На перекрестке автобус обогнала пожарная машина, и все ей дружно позавидовали. А еще через два квартала дорогу нам преградил добрый молодец на костылях.
– Так что скинемся, граждане, убогому на пропитание, – бодро сказал молодец, и попытался открыть костылем дверь автобуса. Не тут-то было! – Да вы что, в натуре? Червонца жалко?!
Молодец плюнул в сердцах и попал на капот. Двум особенно интеллигентным стало дурно. «Дома будете в обморок падать!» – приказал водитель, и сердито надавил на газ.
К Дому печати я подъехал с тяжелым сердцем и легким карманом. Наковыряв из швов мелочи, я расплатился с водителем и устремился к подъезду. У двери стояла корреспондентка Маша и собирала слезы на газетный лист.
– Что с тобой?
– «Когда-нибудь мне это все надоест, и я уйду из журналистов в сумасшедшие», – начала она, давясь частыми всхлипами. – «Мне надоест мир оплаченной правды и бесплатного вымысла, мир дозированной совести и безлимитной… безлимитной…» Ну не могу!
Здесь Маша зарыдала, прикрывая лицо газетой, и я сразу понял, что этот день будет трудным не только для меня.
– Семен Кирсаныч на месте? – спросил я в приемной у редактора.
– Еще не приехал. Просил подождать. Будет позже, – ответила как отстучала секретарша Вика. Подумала и влепила точку: – Когда-нибудь мне это так надоест!
– Спасибо, – ответил я, выбираясь из приемной спиной вперед, и бережно прикрыл дверь. Ситуация начинала закручиваться очень даже нешуточная. Было ясно, что полученное мною письмо оказалось компьютерным вирусом. И что он уже успел распространиться по всему городу, а может даже и через Урал перемахнуть.
Хлоп! И моей спине разом стало холодно и мокро. Я обернулся. Меднолицый пожарный в брезентовой робе приветственно помахал брандспойтом:
– Ну, теперь не сгоришь! – обнадежил меднолицый, и пояснил: – Тут один поджигатель грозил Дом печати спалить. Чисто головешки устроить!
– Да что вы!..
– А то! Скажи спасибо, что мы вовремя приехали. В этой комнате люди есть? – показал он на приемную.
Я пожал плечами. Пожарный бросил брандспойт и снял со стены огнетушитель. А я пнул брезентовую кишку и побежал в свой кабинет, легко перепрыгивая через лужи.
Два лестничных пролета я преодолел в три прыжка. На десятом этаже смачно пахло валерианой. Пролетая мимо бухгалтерии, я на секунду задержался в смутной надежде узнать про аванс. Дверь распахнулась, и я понял, что надеяться мне не на что.
– Когда-нибудь мне все это надоест, и я подамся в сумасшедшие бухгалтеры! – декламировала Зинаида Петровна, покачиваясь на носилках. – Мне надоест мир малых цифр и больших зарплат, мир арестованных счетов и оправданных по суду бюджетных растратчиков…
– Пятый случай за утро, – пожаловался санитар, проходя мимо меня. – Кошмар!
Я грустно помахал носилкам и пожелал им счастливого пути.
Включив компьютер, я долго ломился в свой почтовый ящик, потому что забыл пароль. А когда его вспомнил, было уже поздно доставать из ящика то, что я туда не бросал: позвонили из приемной.
– Семен Кирсанович вас ждет, – сообщил телефон, и добавил с явной угрозой. – Нет, точно уйду в сумасшедшие!
С трудом припоминаю, как я добрался до кабинета редактора. Приемная все еще пенилась, но не шампунем. А куда подевалась Вика, мне было уже все равно.
– Проходите! – послышался голос из-за двери.
Я зашел, поздоровался, попробовал улыбнуться… Бесполезно.
– Я только что был у мэра, в больнице. Сегодняшняя статья его доконала. Так что труба твое дело, Вася! – торжественно объявил редактор, вставая из-за стола.
– Вообще-то я Александр Сергеевич…
Но редактор мне не поверил:
– Ты, Вася, ври да не завирайся. Нечего тут Пушкина валять!
Сурово скрипнула дверь за спиной. Я оглянулся и увидел черноту пистолетного дула.
– Всем стоять! – молодой человек героической наружности отодвинул меня в сторону и шагнул к столу. – Значит, так. Один труп женского пола мы уже нашли – в приемной за шкафом лежал…
– Вы кто? – ойкнул редактор.
– Здесь вопросы задаю я! – крикнул молодой человек, и тут же этот вопрос задал. – А ну, колись, где остальные три штуки прячешь?!
Я понял, что редактору уже не нужен, и бочком, бочком ввинтился в дверной проем. Здесь меня обыскали и отпустили, предупредив, что обязательно оштрафуют, если буду переходить улицу на красный свет. Последнее, что я слышал, скатываясь в лифте до первого этажа, это голос редактора:
– Наконец-то мне не надо будет всякому мэру… (здесь невнятно), и я стану обыкновенным городским сумасшедшим!
Я наскоро перекрестился и покинул Дом печати.
Кажется, навсегда.
Абсолютно не помню, как и на чем я добирался до дома. Наверное, меня опять царапали и отдавливали мне ноги, потому что в квартиру я вошел, прихрамывая, с лицом в косую линейку и без пиджака. Даже не разуваясь, я закурил прямо с фильтра рязанского «Винстона» и выкинул в форточку домашние тапочки. Потом долго лежал между прошлым и будущим на диване и сочинял стихи.
Одно стихотворение мне понравилась, и я увековечил его на обоях:
Вот сбегает прямо с гор
Ручеек проворный.
До чего же нас довёл
Этот спам позорный!
Я перечитал написанное, выправил кое-где орфографические ошибки и сел писать заявление в Союз российских писателей. Копию я решил отправить в Союз писателей России. «Будучи не замеченным в порочащих меня связях, а также не являясь тайным членом ПЭН-клуба…» – быстро-быстро писал я на обрывке газеты. И здесь от важной работы меня оторвал телефонный звонок.
– Алло?
– Справочную вызывали? – спросил аппарат мужским голосом.
– Нет!.. Не вызывал!.. Не участвовал!.. Не привлекался!.. – заорал я благим матом, ища глазами спасительный рычаг.
– Не бросайте трубку – хуже будет, – честно предупредил аппарат. – Записывайте телефон гражданина П…
Я записал.
Аппарат облегченно вздохнул и отключился.
Четвертые сутки я сижу, больной и небритый, и гляжу на телефон. Записанный номер лежит передо мной и ожидает набора.
Я представляю, как накручу телефонный диск и скажу… Или даже прокричу… Нет, просто выложу все, что я думаю.
А думаю я примерно следующее:
«Когда-нибудь мне это все надоест, и я уйду в сумасшедшие.
Мне надоест мир богатых и бедных, грязных и чистых, мрачных и беззаботных. Мир умных и тех, кто умен лишь при должности. Мир оплаченной правды и бесплатного вымысла…»
Ну, и так далее.
Я много чего скажу. Если только дозвонюсь.
Но для этого и в самом деле надо быть сумасшедшим.
Без утайки
В двадцатом, что ли, году красный конник Григорий Иванович упал с лошади и провалялся на зеленой траве почти всю атаку на барона Врангеля. Но оклемался, вдел героическую ногу в стремя и не вынимал аж до самого Перекопа.
Поздним вечером, когда Григорий Иванович стирал боевые портянки в обмелевшем Сиваше, подошел легендарный комдив-2 и сел рядом на бревнышке, поставив шашку с серебряной рукоятью меж кривых кавалерийских сапог.
– Душно мне что-то, Гриша. Я так мыслю, непременно к дождю, – задумчиво сказал комдив, не отрывая зоркого взгляда от золотопогонных укреплений по ту сторону залива. – На дождь я особенно лютый. Могу и рубануть невзначай. Особенно ежели кто на травке прохлаждаться будет!
Поднялся и пошел к лошадям, оставив Григория Ивановича в большом стыде и огромном желании утонуть в Сиваше вместе с портянками.
Не утонул пристыженный боец лишь потому, что в эту ночь славный комдив переправился на ту сторону залива и обратно уже не вернулся. Не захотел революционных шаровар по второму разу мочить, и повел свой отряд из Крыма другой дорогой. За что был срочно вызван в реввоенсовет и быстренько расстрелян на станции Вапнярка, в двух шагах от штабного вагона. А Григорию Ивановичу, как вовремя разглядевшему в голове отряда скрытую контру, сам товарищ Буденный вручил именной маузер с гравировкой: «Полковнику Антюхееву за храбрость и мужество в борьбе против красных бандитов. Генерал Шкуро».
– Машинка отменная, сама в кого надо пуляет. Ты только заряжать не забывай, – сказал Буденный, улыбаясь в знаменитые усы с картины художника Чашникова. – А на табличку внимания не обращай, не успели с трофея сковырнуть. Сам потом ее снимешь, как время будет!
Табличку Григорий Иванович снял в тот же вечер, но и усы не забыл. И когда в двадцать девятом году на конных скачках в Пятигорске разглядел усы среди военных лиц, подошел и храбро заговорил про штабной вагон и Вапнярку.
– А ты, друг, вообще, кто такой, чтобы исторической личности мешать делать ставки в очередном заезде? – возмутился один из военных, в строевой шинели, но Буденный не дал бойца в обиду.
– Ты эти свои бронетанковые закваски брось! – оборвал он шинель. – Видишь, красные конники встретились? Ну и… отойди слегка, не мешай. Вон, пивка в холодке попей…
Отвел Григория Ивановича в штабной автомобиль и долго-долго говорил с ним о Сиваше и Перекопе.
Про Сиваш Григорий Иванович выложил все без утайки, даже портянки не забыл, а военного с заквасками на всякий случай запомнил. И восемь лет носил в своем пролетарском сознании это неприятное воспоминание, пока эпоха не подсказала ему верный политический ход. Аккурат в 37-м году товарищ Ульрих, заседая в Колонном зале, как бы случайно обмахнулся газеткой. И бывший красный боец Григорий Иванович сигнал свыше не пропустил.
Все припомнил Григорий Иванович этому военному, все разложил по полочкам пролетарской сознательности. И как тот пиво пил в Пятигорске на скачках, и как потом на жеребца Алмаза свою командирскую зарплату поставил – и проигрался до последнего рубля. Что говорил и чем оправдывался бедняга, не помнит даже архив на Лубянке, хотя один обрывок История всё-таки сохранила: «…стрелять их как бешеных собак!»
И правда, военного быстренько расстреляли вместе с другими гражданскими.Одного из них Григорий Иванович даже узнал – бывший однополчанин, вместе ходили на Перекоп. Но все равно не промахнулся. Помнится, еще подумал при этом: ох и прав же товарищ маршал – отменная машинка, этот маузер! Сама знает, в кого пулять, главное, заряжать ее почаще…
И заряжал. Взводил курок без выходных, даже в отпуск не ездил. В сорок первом, однако, дал маузер первую осечку. Это когда пришлось срочно выпустить из лагеря какого-то врага народа. Как объяснили Григорию Ивановичу в ОГПУ, этот враг, сидя прямо на нарах, изобрел что-то очень секретное, за что карающий меч народного гнева его тут же пощадил. Потом этот враг даже дослужился до профессора, а может, и того выше. Григорий Иванович его послужным списком не интересовался, однако на всякий случай запомнил. И не забывал еще долго-долго после войны.
В холодном 56-м, на следующий же день после плохо законспирированного XX-го съезда партии, Григорий Иванович написал, куда следует, и именно то, что ему подсказывала партийная совесть. И совсем скоро уже сидел в знакомом здании на известной площади и доверительно беседовал обо всем на свете, начиная аж с двадцатого года.
– Точно, этот профессор сидя на нарах изобретал? Вы не ошиблись? – расспрашивал Григория Ивановича один скромный военный с неброским лицом. – Может быть, это агент ЦРУ ему изобретение под нары подбросил? Вы не волнуйтесь, вспоминайте… Вы нам без утайки все рассказывайте!
И рассказал тогда Григорий Иванович все без утайки, начиная от кривых сапог и заканчивая калибром своего маузера. За маузер его похвалили, а сапоги приказали забыть. А изобретателя вскоре сняли, разжаловали, исключили и отправили куда следует, кажется, в Нарьян-Мар. И что он там хорошего изобретал, Григорию Ивановичу не известно.
Потом таких бесед было много, очень много. Всякий раз, возвращаясь домой, Григорий Иванович записывал их дома по памяти и прятал на даче под яблоней, замаскированной под грушу. Маузер висел на стене и скучал, а жизнь уверенно шла вперед, согласно генеральной линии партии.
В разгар застоя Григорию Ивановичу на юбилей подарили полное собрание сочинений любимого вождя и вручили постоянный пропуск в столовую ЦК. А скромный военный, к тому времени дослужившийся до полковника в штатском, пригласил Григория Ивановича выступить с воспоминаниями в спецшколе №7 с правильным уклоном.
Григорий Иванович пришел и выступил. Рассказал все как есть, без утайки. И как сидел он на берегу Сиваша и обдумывал план наступления на барона Врангеля, и как еще раньше, будучи членом реввоенсовета, руководил из бронепоезда защитой города Царицына от генерала Шкуро. А про скачки в Пятигорске пообещал ребятам рассказать в другой раз, поближе к 7-му ноября. Если, конечно, товарищ полковник возражать не будет.
К началу восьмидесятых записей скопилось столько, что пришлось купить для их хранения молочный бидон. А в середине девяностых яблоня (груша) засохла, не в силах таить у себя под корнями секретную информацию. Пришлось выкопать бесценные записи в надежде продать их где-нибудь в ближайшем посольстве. Впрочем, затея успеха не имела: к тому времени скромный полковник в штатском, успевший дослужить до генерала, уже сбежал в Англию, не забыв прихватить с собой копию молочного бидона. И тогда Григорий Иванович понял, что последние семьдесят лет прожил совершенно зря.
Он снял со стены пенсионного вида маузер, приложил его к лысому виску, зажмурился и нажал на спусковой крючок. Позеленевший капсюль старчески пыхнул, полуразложившийся порох сердито зашипел. Одряхлевшая пуля с трудом выползла из проржавевшего ствола и упала в правое ухо.
– Что? Говорите громче, не слышу! Контузия! – закричал Григорий Иванович, в ужасе открывая глаза. И увидел прямо над собой суровое лицо комдива.
– Дождь, говорю, скоро будет. А в дождь я особенно лютый, могу и рубануть невзначай, – сказал комдив, не слезая с коня. – Так что выковыривай, красный боец, эту самую дрянь, которая вползла в твое ухо по причине полной бессознательности, и догоняй свой полк. Хватит на травке прохлаждаться!
И тогда Григорий Иванович вдел героическую ногу в стремя и поспешил к Перекопу, на ходу угрожая барону Врангелю. И пока скакал, мечтал лишь об одном – остановиться и портянки перемотать.
Остальное, он это знал, сделают за него историки.
Там, вдали, за…
Это уже позже выяснилось, что все началось с дежурного по станции Никодимова. А сначала все думали – виноват путевых дел мастер Жук. Нашлись и свидетели, видевшие собственноглазно, как подлетел Жук на взмыленной дрезине и крикнул громовым голосом:
– Деньги дают!
После чего бригада ремонтников побросала инструменты и в полном составе отбыла на станцию Лопушки – получать свою законную трехмесячную зарплату.
На самом же деле, первым всё-таки заорал Никодимов, углядевший из своей будки начальника станции Филимонова, с утра укатившего вместе с бухгалтером в районный банк. Судя по измученному виду «газика», начальник деньги привез, что и вызвало у Никодимова радостный крик. А трудовой коллектив станции Лопушки немедленно отреагировал на это огромной очередью.
Зарплату начали выдавать после обеда. А часа в три к Никодимову заглянул мастер Жук с бутылкой «Зубровки» в кармане.
– Должок тебе принес, Сеня, – сказал Жук, со вздохом выставляя «Зубровку» на пульт с разноцветными лампочками.
– Да погоди ты пять минут, – отвечал Никодимов, глотая невольную слюну. – Сейчас вот «сотка» проскочит – и оприходуем.
– «Сотка»? Какая «сотка»? – Мастеру показалось, что он – ослышался.
– Звонили по линии, как раз перед твоим приходом. Поезд такой, номер сто. Вне графика идет. Из Москвы, что ли… Пассажирский. Да ты не волнуйся, он быстренько проскочит. Десять вагонов всего!
Но мастеру было не до количества вагонов. Мастер вспомнил, как подлетел он сегодня на дрезине к ремонтникам и крикнул… Эх, черт его раздери! Крикнуть-то он крикнул, а вот в какую сторону балансир у проклятой «стрелки» повернут – не посмотрел. Ну, хорошо, если никто «стрелку» не переставлял и поезд №100 прямехонько в город N. пойдет. А если все-таки стрелку трогали?
А здесь как раз и подлетел московский поезд. Прогудел на ходу, прогромыхал всеми своими колёсными парами – и унесся в ту сторону, откуда Жук на дрезине бригаду вывозил.
Уже затихла «сотка» вдали, и Никодимов потянулся к «Зубровке» левой рукой, одновременно правой доставая стаканы из тумбочки, а мастер как прислонился к пульту, так и стоял, тупо глядя на лампочки.
– Ты чего это, Федя? За дисциплину переживаешь? – спросил Никодимов, откупоривая. – Да не боись ты! Филимонов давно уже по магазинам поехал, сам видел, сюда он, точно, до утра не заглянет. Давай?
И вот сошлись два стакана, шумно сдвинулись – и разбежались в разные стороны, словно бы никогда не встречались. Смыла холодная «Зубровка» события сегодняшнего дня! А поезд №100 – тот, что шел вне графика, уже проскочил окаянную «стрелку» и теперь громыхал далеко в стороне от станции Лопушки, постепенно отклоняясь влево от верного маршрута.
Впрочем, кто там из пассажиров поймет, правильно он едет или неправильно? На то ведь и машинист в голове поезда сидит, чтобы за дорогой присматривать. А машинист, как на грех, был новенький, ехал в город N. в первый раз.
Ничегошеньки машинист не заметил!
* * *
Странный поезд остановился в степи, в трехстах километрах юго-западней города N., утром пятого мая. Десять вагонов, в них тридцать семь журналистов и сорок шесть депутатов, остальной народ – проводники, секретари-референты и прочий обслуживающий персонал. Короче, человек двести наберется. Ехали они, помнится, в город N. на семинар, посвященный проблемам возврата кредитов Международному валютному фонду. Да не доехали – застряли посреди степи. Это когда поезду рельсов не хватило.
Поначалу все думали, так и надо – немного в степи постоять, поэтому до полудня никто из вагонов не вылез. Журналисты лениво разгадывали кроссворды и наговаривали на диктофоны свои дорожные впечатления для будущих статей, а депутаты – надиктовывали секретарям-референтам проекты очередных постановлений и поминали всуе Мишеля Камдессю, хотя тот о поезде ни сном, ни духом не ведал. И лишь когда подошло время обедать и неожиданно выяснилось, что вагон-ресторан закрыт и туда даже председателей депутатских комиссий не пускают, народ в вагонах заволновался и стал помаленьку выглядывать из купе.
Что? В степи? Заплутали? Серьезно? И вагон-ресторан закрыт? Ну, знаете ли, господа, это никуда не годится! Сгоряча группа депутатов кинулась бить начальника поезда вместе с машинистом, но тех и след простыл. Видать, поняли, в какую историю вляпались, вот и ударились в бега. А лавры Ивана Сусанина ни того, ни другого не устраивали.
Народ зароптал. Кто-то предлагал взять двери вагона-ресторана штурмом, а кто-то шнырял в толпе и собирал по два рубля на срочную телеграмму в Москву. Короче, страсти накалялись пропорционально нарастающему аппетиту. И не известно, до каких крайностей могли бы дойти пассажиры, вдруг оказавшиеся голодными в степи, да еще и без телефона, если бы не забрался на крышу вагона директор ресторана Прохоров.
– Так что с провизией у нас полный порядок, господа! – так он сказал. – Картошки имеется в наличии на семь дней, рису – на пять, а лаврового листа, я так думаю, аж до Нового года хватит. Поэтому предлагаю панику прекратить и совместно подумать, как нам отсюда выбраться. Предложения будут?
– Штаб по спасению нужно избрать! – крикнули из толпы.
– Со штаба и начнем, – согласился Прохоров. – Попрошу выдвигать кандидатуры.
Вот что значит – лидер! И часа не прошло, как выбрали пассажиры и штаб, и комиссию по учету и распределению продуктов, и кладовщиков… Кстати, при штабе и комендантской роте местечко нашлось. Да мало ли что может стрястись в степи, где до милиции по прямой – триста верст, а до ОМОНа, пожалуй, и того больше? Ну, а начальником штаба, естественно, избрали Прохорова. Во-первых, прирожденный лидер, а во-вторых, директор вагона-ресторана. Это вам не хухры-мухры!
На этом, собственно, организационная сторона дела и закончилась.
Обед в тот день выдавали сухим пайком: по стакану чая на едока и по бутерброду. В вагонах еще доругивали всех подряд, от сбежавшего машиниста до Камдессю, а в ресторане уже собрался штаб из пяти человек – в послеобеденной тишине обсудить создавшееся положение.
– Не хотел бы вас расстраивать, господа, – сказал начальник штаба Прохоров, оглядывая своих подчиненных взглядом бывалого стратега, – но если у нас и дальше такие обеды пойдут, сахару и на три дня не хватит! Ну ладно, об этом позже. Илья Степанович, как там у тебя дела? С нашим месторасположением определился?
– Так точно, определился, – совсем по-военному ответил Илья Степанович-депутат, он же – заместитель начальника штаба, и достал из кармана «Справочник пассажира» издания 1976 года. – Вот, попрошу взглянуть. Справа от нас – город N., куда мы с вами ехали, да не доехали, а слева… Вот, черт! Тут страничка вырвана. Короче, слева у нас не иначе как Монголия. Или даже Китай. Не знаю, еще не уточнял. Завтра утром сообщу. Дополнительно.
– А как мы вообще сюда попали? – спросил кто-то из рядовых штабистов.
– Я так думаю, у станции Лопушки случайно на заброшенную «ветку» свернули, – отвечал Илья Степанович. – Помню, лет двадцать пять назад, когда я еще депутатом трудящихся был…
– Это еще надо разобраться, случайно или не случайно мы здесь оказались, – прервал депутатские воспоминания заведующий штабной канцелярией, он же – вполне известный журналист Вертопрахов. – В тридцать седьмом году, например, на даче товарища Сталина, один человек упал. Так тоже сначала думали – случайно, а потом оказалось – со страха. А здесь, понимаешь, целый поезд застрял, в степи. Это серьезней товарища Сталина будет!
– Тише, тише, господа! – остановил Прохоров перепалку, и повернулся к своему заместителю. – Продолжай, Илья Степанович.
– Вот я и говорю: лет двадцать пять назад как раз в этих местах железную дорогу строили, чтобы поезда от Москвы до Индии прямиком ходили. Ну, пока деньги были – люди работали, а когда денег не стало – разбежались. Отсюда, значит, и получается, что мы в недостроенную ветку вляпались.
Теперь все стало более-менее понятно. Значит, ехали. Свернули. Вляпались. Только и всего, господа! Да может, пока штаб в вагоне-ресторане заседает, наше славное МЧС сюда уже эскадрилью спасательных самолетов шлет? Да и соседние страны, небось, тоже без сухарей не оставят.
Ах, не знали пассажиры поезда №100, что не спешит к ним сейчас на помощь МЧС, и не собирают для них страны сухари да сгущенку. Не то чтобы у соседей вдруг сухари перевелись, а просто не ведают они, что потерялся поезд №100 в безлюдной степи. Ну, не знают соседи, что сидят депутаты без ужина! Поезд-то вне графика шел, вот в чем беда. Кто и где о нем раньше, чем в министерстве, вспомнит?
Нет, пассажиров все-таки хватились, но опять же, не сразу, а дня через два, когда подошла пора столичным гостям выступать на семинаре. Однако напрасно ждали там свежих мыслей о международных кредитах: не дошли эти свежие из степи – больно далеко, да и привезти их некому. Подумали в городе N., да и решили, что перехватили гостей по дороге – где-нибудь в Воронеже: там тоже собирались про валютный фонд поговорить. А нет гостей, и проблем с выступлением нет! И в городе N. о свежих мыслях тут же забыли.
А здесь, в степи, штаб заседал до самого вечера и многое, многое успел обдумать и решить. На ужин выдали по картошине и сухарику, зато лаврового листа было – ешь не хочу. Ночь прошла относительно спокойно. А поутру появились в поезде и первые штабные распоряжения.
Под страхом отлучения от вагона-ресторана пассажирам предписывалось:
а) сдать все имеющиеся на руках съестные припасы, включая семечки, жевательную резинку и витамин С в драже;
б) в одном купе больше четырех не собираться;
в) после десяти часов вечера из вагона не выходить.
Распоряжение начальника штаба развесили на видных местах и просигналили к завтраку.
– Нет, господа, так дело не пойдет, – заметил Прохоров, лично наблюдавший за раздачей питания гражданским лицам в полевых условиях. – Вот ты, например, куда прешь? – выхватил он из толпы какого-то депутата не депутата, а в общем, вполне приличного гражданина в костюме-тройке и с галстуком на интеллигентной шее. – Ты почему, щучий сын, очередь не соблюдаешь?
– Мне можно и без очереди! – взвился владелец интеллигентной шеи. – Я – председатель фракции левых сил в правом крыле партии аграрников-индивидуалистов на платформе патриотов-социалистов…
– Сейчас ты у меня, патриот, и сам вместо завтрака на платформе окажешься! – взревел начальник штаба, не дослушав гражданскую штафирку и до середины. – Развелось вас тут, всяких левых… А ну, становись в общий строй, пока рациона не лишили!
С шеей заворчал, недовольный, но подчинился. А Прохоров отправился в вагон-ресторан, куда срочно вызвал штаб в полном составе.
– Нехорошо получается, – сказал Прохоров хмуро. – Никакой дисциплины, ядрена вошь! Прямо хоть от питания отключай, паразитов.
– Так ведь – депутаты! Что с них возьмешь? – подал голос Илья Степанович, и сам при депутатском удостоверении. – Вот вы бы у нас на заседании побывали!..
– Я пока что на своем месте сижу и менять его не собираюсь, – отрезал Прохоров. – А вот с тобой, друг мой ситцевый, надо бы еще разобраться, чем это ты в октябре девяносто третьего в Белом доме занимался.
– И разберемся. Обязательно разберемся! – подал голос журналист Вертопрахов. И точно, вынул из кармана блокнот и стал в него что-то заносить мелким почерком. Илья Степанович, натурально, побледнел и сказал, что он здесь не причем, в Белый дом даже во сне не заходил, а гражданина с интеллигентной шеей и вовсе не знает.
Начштаба, однако, решил это дело так не оставить. Поразмышляв в одиночестве, он ближе к обеду вызвал к себе Вертопрахова и продиктовал ему очередное распоряжение:
а) сдать все имеющиеся в наличии перочинные ножи, иголки, булавки и прочий колюще-режущий инструмент;
б) в одном купе больше двух не собираться;
в) после семи часов вечера на улицу не высовываться.
Виновные в нарушении данного распоряжения подлежали немедленному заключению в багажный вагон сроком от двух до семи суток.
Ну, депутаты – народ, к распоряжениям привычный: сдали, не собрались, не высунулись. А вот с журналистами, тем более с железнодорожными проводниками, натурами вольнолюбивыми и своенравными, все обстояло намного хуже. Вдруг замелькали по вагонам какие-то листовки, поползли слухи о рукописном журнале «Тупик», в котором начальник штаба Прохоров был якобы изображен в самом гадком виде – во френче и с усами чуть не в метр длиной, хотя таких усов и в природе-то не бывает. А еще зазвучала по купе бог весть кем сочиненная частушка:
Я на полочке лежу,
Никого не трогаю.
В город N. меня везли,
Да не той дорогою!
Короче, кошмар сплошной. Прямо волосы дыбом! Комендантская рота с ног сбилась, разыскивая сочинителя политически вредной частушки, но тот словно всю жизнь в подполье провел – даже писком себя не выдал. Для острастки схватили несколько журналистов из тех, кто под руку подвернулся, и отправили в багажный вагон – на исправление, впаяв каждому по пять суток. А что? Пусть посидят, подумают, обстановку оценят. А там можно будет и отпустить. Но только не всех сразу, а тихо и по одному. Чтобы вредного ажиотажа в народе не было.
Журналистов засадили под арест, однако обстановка в поезде оставалась напряженной. Утром следующего дня Прохоров лично задержал в одном из купе мальчика Гогу, сорока пяти лет, торговавшего из-под полы крадеными сухарями. А в соседнем вагоне Илья Степанович обнаружил подпольную типографию по изготовлению фальшивых талонов на спецпитание категории «А» (лидеры партий и приравненные к ним лица). Впрочем, журналистское расследование, затеянное непримиримым Вертопраховым, ни к чему не привело. В вагоне клялись, что спецпитания и в лучшие времена не видели, а кто здесь талоны по ночам печатает – одному Богу известно.
– А коль не можешь вредителей отыскать, то и не берись! – осерчал на Вертопрахова начштаба Прохоров. – Лучше бы узнал, кто это у вас в шестом купе по ночам лавровый лист под одеялом жрет, аж хруст стоит. Ты ведь тоже там проживаешь?
Столь явное подозрение так расстроило Вертопрахова, что в ту же ночь, с чемоданом сухарей из кладовой, ударился журналист в бега, прихватив половину штаба и человек сто сочувствующих. Как же, клялся наутро замначштаба Илья Степанович, что вроде бы заметил в ночи странные фигуры за окном, и даже якобы крался за беглецами, пытаясь разведать их тайные планы… Но нет, все сочиняет Илья Степанович: ни за кем он не крался по ночной степи, ничего не разведывал. Спал окаянный депутат! А всю историю придумал для того, чтобы избежать страшного в гневе Прохорова, который ведь может и, того… в багажный вагон упечь, суток примерно на пятнадцать.