Сергей Чевгун
Если только дозвонюсь…
Муха
– Послушай, Изя, я таки дам тебе десять шекелей, но только чтоб пожалеть твою скрипку. Это совсем не то, что ты хотел бы иметь в этой жизни, – сказал старик Канторович, с сожалением отрываясь от «Новой русской газеты». Каждый Шабат он читал ее, сидя в качалке у окна, и это было так же привычно для Канторовича, как ежегодный поход к Стене плача.
– Двадцать, – уточнил умный Изя, извлекая из инструмента очередное си-бемоль, живо напомнившее Канторовичу скрип рассохшихся ставень в послевоенном Мариуполе.
– За двадцать шекелей я попросил бы тетю Мойшу отвезти тебя обратно в Хайфу, к твоим родителям, – заметил Канторович, привычно отгоняя от себя воспоминания о Мариуполе. – Десять. И чтоб ты ел мороженое не меньше, чем полчаса. Бесэдер? – не преминул он показать свое знание вновь обретенного языка (иначе какой бы это был Канторович без иврита?)
Сделка состоялась. Мальчик Изя отложил скрипку и выскочил за дверь. А старик Канторович, наслаждаясь тишиной, продолжил чтение газетной передовицы.
«Вчера премьер-министр Шарон заявил в Кнессете, что русскоязычным олим еще предстоит оценить те глубокие преобразования, которые сегодня происходят в Израиле…»
На этом месте Канторович свернул газету трубочкой и прицелился в злобную палестинскую муху, с утра жужжавшую со стекла про аль-джихад в отдельно взятой еврейской квартире.
Хлоп! Кнессет изрядно тряхнуло, однако Шарон удержался и продолжил свою речь, а русскоязычные олим вообще ничего не заметили. Что же касается мухи, то она свечой взмыла вверх и прилипла к потолку, косясь на Канторовича подбитым глазом.
«Плохо дело! Старею», – подумал Канторович. Погрозил мухе кулаком, поправил очки и вновь развернул газету.
«…преобразования, которые сегодня происходят в Израиле. Между тем, русскоязычным олим известно, что…»
Здесь Канторович был вынужден вновь скрутить Кнессет в трубочку. На этот раз муха сорвалась с потолка и бесстрашно вошла в пике, с явным намерением протаранить старика и погибнуть вместе с ним во имя Аллаха. Хитрый Канторович сделал вид, что не заметил маневра, однако все время был начеку. И попытался сбить вражескую муху еще на подлете. Однако муха разгадала этот план и умирать передумала. Она со свистом пронеслась мимо Канторовича и приземлилась на подоконнике.
– Шалом! – сказал Канторович с интонацией бывалого дипломата. Выдержал долгую паузу, тщательно прицелился сквозь диоптрии и выстрелил газетой по врагу.
Хлоп! Кнессет снова тряхнуло, на этот раз так, что повылетели стекла. Муха снова поднялась к потолку, а премьер-министр Шарон оборвал свою речь на полуслове и предложил немедленно рассмотреть вопрос о коварном существе, угрожающем олим Канторовичу. Большинством голосов предложение было принято.
– Тов, – сказал премьер-министр на иврите, и начал доклад.
– Ззз! – огрызнулась муха на фарси.
– Шоб тоби грець! – отвечал Канторович на языке послевоенного Мариуполя.
Выбравшись из качалки, он принес табурет и установил его как раз под мухой. Скрутил газету по третьему разу и тяжело вознесся к потолку, боясь спугнуть проклятую. Или промахнуться.
Муха сучила ножками и делала вид, что ей глубоко плевать на весь Кнессет. Между тем, судьба злодейки уже висела на волоске. Премьер-министр потребовал нанести по мухе превентивный ракетный удар и смести ее с лица земли.
И очень скоро в телефонных проводах зазвучали голоса военных.
Однако всех опередил Канторович.
Он укрепился на табурете. Он затаил дыхание. Он замахнулся…
Хлоп! Мимо.
Хлоп! Опять мимо.
Хлоп, хлоп, хлоп! Мимо, мимо, мимо…
– Аллах акбар! – крикнула муха, вылетая в форточку. Канторович проводил ее мутным взглядом и слез с табурета. Бросил растерзанную газету в угол и упал в свою качалку. Читать о том, что думают русскоязычные олим насчет глубоких преобразований в Израиле, ему уже не хотелось.
Канторович думал о том, как ему не повезло с этой мухой. Да ему всю жизнь не везло, ни здесь, в Израиле, ни там, в Мариуполе! Не везло ни ему, Канторовичу, ни дяде его – Иосифу, ни тете его – Саре… Их всю жизнь кусали мухи, и там, в Мариуполе, и здесь, в Израиле. Но там хоть были мухи свои, домашние, глупые, их можно было обмануть простой липучкой, а здесь? Все злые, черные, все ругаются… Бедный, бедный народ израилевый, бедный олим Канторович!
Открылась дверь, и в комнату вошел мальчик Изя со следами мороженого на лице.
– Там полно военных, сюда никого не пускают. Пришлось соврать, что я в этом доме живу, – сказал умный Изя.
И снова взялся за скрипку.
Играл он, правда, недолго. До первой мухи. В крайнем случае, до второй.
Зихроно ливраха!..
Гривенник
(В пику Веничке Ерофееву)
Сипло запел за стеной чайник-свистун, и Синюков перевернулся в кровати.
Застонал, приподнялся. Уронил ноги на пол. И сел, где лежал, упершись пятками в рябые половицы.
Напрягая мозги, две минуты соображал, где он, в чем он и какое сегодня число. Захотел посчитать. Дошел до пяти – и сбился.
Но почувствовал Синюков: осень уже!
И еще. Если голову не поправить, непременно зима начнется.
– Николай! Николай, ты где? – прохрипел Синюков. Повел глазами окрест. Увидел посередине комнаты ботинок – и сразу все понял. Прежде всего: босиком Николай уйти не мог – осень на дворе. Значит, с лета ботинок лежит. Примерно с середины июля.
А голова продолжала болеть. Она болела всю ночь, и организм отзывался на эту боль паскудной дрожью. «Не пей, не пей!» – зудила душа. «Хоть „соточку“ накати!» – просила голова. А ботинок все лежал и лежал, раскинув шнурки в стороны.
– Что, братан, и тебе невмоготу? – посочувствовал Синюков ботинку. – А ведь говорил же я Кольке: не разувайся! Ведь говорил? Говорил. И где теперь Колька, хотел бы я знать? Нет больше Кольки!
Кольки, действительно, не было, как не было и колькиного кармана, где с апреля, а может, с июля оставалось (и Синюков это помнил!) примерно копеек пятьдесят семь. Это если по пиву, то хватит и килечки прикупить. А вот ежели по стакану портвейна на душу принять, всего-то на мелкий бутерброд и хватит.
А был ли апрель с июлем? Судя по ботинку – был. Карман, значит, тоже был. И Колька при нем присутствовал. Но это было в июле, а нынче – почти зима. Так что нечего больше сидеть, нужно постепенно подниматься.
Синюков начал подниматься – медленно, неуверенно. По частям. Сначала лицо поднялось, а за ним потянулось все остальное. Последними встали с кровати брюки вместе с пузырями на коленях. Постояли, подумали и мрачно двинулись вперед. А рубашки у Синюкова прямо с августа не было.
Так-с, вот кухня… Вот стол… Два стакана и крошки… А это что? Лохматая голова на блюде. Ба, так это же дружок Николай! В одном ботинке.
– Ззз… здор… ово… Братан?!
И вдруг ожила голова. Ож-жил-ла! Есть ведь чудо на свете, братцы!
– Ну и что? – спросила голова, вынимая лицо из блюда. – Значит, как пить, так сразу оба за стол. А как лечь отдыхать – мне уже и места нету?!
– Что ты, что ты! Колян! – заюлил Синюков. – Ты же сам на кровать не пошел! Как ботинок с ноги потерял, так сразу в кухню и подался.
Голова молча слушала и переваривала все подряд. Один раз голове стало дурно, и Синюков испуганно отвернулся.
– Там, ты глянь, ничего не осталось? – прохрипела голова. – Нет? Ну ладно, знаю, что нет. Значит, надо сгонять, слышишь? Надо!
– За пивом?
– Н-над-до!..
Вдруг ударила косо в стекло и отчаянно зажужжала здоровенная муха. Не иначе как из Африки прилетела, зараза. А откуда ей еще прилететь? Там ведь лето, когда у нас зима! Вот так всегда: у нас – зима, а у них – все лето, лето…
– За пивом? Так? – сглотнул Синюков скупую похмельную слюну. – Так ведь деньги надо, Колян… Бабки нужны!
– Бабки – будут, – уверенно сказал Николай. – Вот как пару пузырей принесешь, так непременно бабки появятся. Как мух, придется их от водки отгонять!
И стал искать что-то в правом кармане. В левом тоже искал. Когда Николай залез в карман по четвертому разу, Синюков нерешительно вымолвил, глядя себе под ноги:
– Так ведь, может быть, денег и нет? Слышишь, Коля? Может быть, они еще в июле кончились? А теперь уже – видишь? – осень на дворе.
– Какая осень? Ты че, в самом деле? Рассолом опился? – крикнул Коля. Страшно на Синюкова посмотрел. И снова руку засунул в карман, поближе к правому боку.
И тут же – новое чудо, на этот раз – под номером два: воссияла рука, извлекая из бездонной глубины много разной всячины. Осветился угол кухни, сто лет как не метеный, засияли разноцветные блики на оконном стекле. И отчетливо загудел в голове у Синюкова невидимый хор, воздающий хвалу Вседержителю нашему Господу.
А Николай уже высыпал на нечистую клеенку содержимое ладони: 10 коп., еще 10 коп, две копейки… семь раз по копейке… А потом вдруг двугривенный – бац! И еще один, стертый, как подошва на ботинке. Ну, и всякая денежная труха, в основном копеек по пять, хотя и пятиалтынный тоже попался. Да, бумажка еще! Почти новый… трамвайный билет?! И черт его знает, что он, сволочь, в кармане делал.
– Это, значит, того… Это надо бы, Коля, сообразить! – заторопился Синюков, одновременно решая в голове сразу три задачи. Во-первых, сколько брать, во-вторых, в чем нести. И в-третьих, по сколько капель разливать, чтобы себя не обидеть. – Ты посчитай, Коля, посчитай!
– Посчитал я, и что? – прохрипел Николай. – Тут считай, не считай… Почти рупь на кармане у нас, туды его в лом! Рупь двенадцать, если уж точно. Живем! Нам бы гривенник, Вась: точно так на бутылку хватило б!
Третье слово с конца вызвало у Синюкова небывалый прилив сил. Он даже потеть перестал, а уж про сухость во рту и говорить нечего. Исчезла сухость во рту, и ясной стала у Синюкова голова. Он точно вспомнил, где в этом доме гривенник можно найти. Да он же лично тот гривенник еще в июле под кроватью видел!
Стоп. В июле? А не апрель ли то был? А может, и апрель. Тогда еще соседка сбоку, и хрен как ее зовут, заходила по причине скандального Синюкова поведения. Вроде бы Синюков по ночам на всю мощь пылесос гонял. А также спички под ее стенкой жег. Может, так себе, просто на нервах хотел поиграть, а если вдруг всерьез стену подпалить задумал?
Так в апреле или в июле? Июль это или апрель? Но если даже это и апрель, что тогда, извините, с ботинком делать? Он с июля лежит или с сентября? C июля. Ну, так вот, чего же тогда апрелю здесь делать?
Тотчас же месяц апрель Синюков от мыслей отогнал. И снова стал вспоминать все с самого начала.
Так, июль. Что там было, в июле? Пиво, портвейн… И ботинки, ясное дело. Сначала были у Николая на ноге, оба-два. А потом вдруг один взял – и потерялся…
– Ну, ты чё там,в натуре? Ты деньги ищи! – зарычал Николай, разом комкая и обрывая синюковские воспоминания.
– Что?
– Ищи, говорю, ищ-щ-щ-щи-и!..
Ладно, на фиг июль.Август тоже на фиг.
Где кровать? Слева запад, справа – восток… Ага!
Синюков повернулся и медленно побрел направо.
– Ты куда? – прохрипел Николай.
– Да пойду, поищу… под кроватью…
– Лучше ищи!
– Да уж ладно…
– Ты лучше, лучше!
Вот ботинок николаев посреди комнаты. А вот кровать. Синюков начал медленно сгибаться пополам. Гнулся неравномерно, преимущественно в пояснице. Попытался засунуть голову под кровать – не лезет голова. Ну да ладно, можно и так разглядеть. Гривенник, он и под кроватью – гривенник.
Посмотрел Синюков. На удачу пошарил рукой. Нагреб кучу окурков. Выбрал один, поприличней.
– Ты там скоро? – торопил из кухни Николай.
– Скоро, скоро. Почти нашел!
Не хотел Синюков нынче врать, а пришлось. Пришлось!
Ни хрена под кроватью денежного не оказалось.
На табачный дымок сунулся в комнату Николай. Углядел свой ботинок – и сразу все понял. Если бы, скажем, Синюков сейчас под кроватью гривенник нашел, не лежал бы ботинок посреди комнаты – был бы он у Синюкова на ноге. И пошел бы тогда Синюков… пошёл…
Хотя, с другой стороны, все зависело бы от размера.
– Ты какой размер носишь, Вася? Не сорок второй?
– Сорок пятый. А что? – пошутил Синюков.
– Ничего, – Николай, в свою очередь, выбрал окурок, закурил. – Нет, значит, гривенника?
– Значит, нет.
– Плохо, Ваня! Плохо!
И точно, плохо стало тотчас же в квартире номер шесть. Так плохо, что даже шнурки у ботинка скукожились.
Посидели, покурили. Повспоминали, какое нынче число. И снова принялись за старое:
– Искать надо гривенник, искать! Искать, Вася, надо!
– Да где ж найдешь его, Коль?! А, Коль?
– Твоя квартира, не моя. Так что думай, хозяин. Думай!
Хорошо сказать – думай! А как? И главное, чем? В голове то ли снова колокол загудел, то ли она даже не гудевшей треснула.
И опять же, где думать? Здесь, в комнате? Климат не тот. Да еще этот ботинок с правильной мысли сбивает.
– Помню, я в сентябре… Нет, в июне за водкой ходил, – этаким календарем зашуршал Синюков. – Возвращаюсь, я помню, злющий как черт…
– Обсчитали?
– А то! На пятнадцать копеек… собаки! Сёма, помню, тогда у меня ночевал. Стало быть, в феврале. Двадцать первого, помню, пришел. Прямо с утра. А двенадцатого ему плохо стало.
– Как – двенадцатого? – не понял Николай. – Ты же говоришь, двадцать первого Сема пришел?
– Ну, пришел. Посидели. Потом спать легли. Снова встали… Вот три недели и прошло. А двенадцатого марта, помню, Сёма с утра меня бутылки послал сдавать, а я случайно одну в подъезде-то и уронил. Ох, и санитаров же тогда в подъезде было!
Николай удивленно расправил примятое с ночи ухо, спросил:
– А Сёма-то здесь причем?
– Ну а как же без Сёмы? С Сёмы-то все и началось. Он ведь, знаешь, такой, наш Сема… Он же все бутылки помнит! А тут как звон услышал, так лицом побелел и упал, где стоял. Пришлось медицину вызывать. Это мне потом Кеша с четвертого этажа рассказывал.
Воспоминание о четвертом этаже привело Николая в легкую дрожь. Вот к кому бы за гривенником сходить! Ничего, что четвертый этаж. Не четырнадцатый. Доберемся!
– Нет больше Кеши. Как в марте мы с ним пару дней погудели, так он прямо исчез, – продолжал Синюков, и носом хлюпнул. – Может, помер уже, потому что и это может быть. Ну а если не помер, значит, в другой дом переехал.
Другой дом – это плохо. Где бы найти этот дом? Надо выйти на улицу… А вдруг там снег по колено выпал?
Николай подошел к окну, поплевал на стекло, протер его рукавом. И разглядел: трава на дворе! Бог ты мой! Значит, точно, июль. Во всяком случае, еще не осень.
Ну а если июль, тогда… Что?
– А какое число?
Хохотнул Синюков:
– Как – какое? Так гривенник же… Десятое.
Все! Легко на душе стало у Николая, очень легко. Все он вспомнил и все посчитал, хоть сроду арифметикой не увлекался.
Получилось: сегодня – десятое. А когда получка была? Вроде, третьего. Или четвертого? Значит, пятого. Точно! Литр водки, вина полкило да на закусь батон. А дальше, дальше?
Ха! Так ведь в этот день он ботинки купил! И пошел обмывать. А точнее сказать, просто взял – и поехал. В трамвае. И ногу натер, это факт. Захотел подложить что-нибудь под правую пятку, и задумался. Если вдвое рублевку сложить – слишком жирно будет. А вот если трамвайный билет, то не хватит, пожалуй.
Вот тогда-то он, Коля, под пятку гривенник и положил! Хотя ногу все равно потом стер. И потому здесь, в комнате, ботинок-то и скинул!
Весь, как был, в ожидании чуда, проковылял Николай от окна к середине комнаты. Наклонился, поднял тот ботинок, заглянул ему внутрь…
Ни хрена в том ботинке не оказалось.
– Да ты другой башмак сними! – вдруг вскричал Синюков. – Сними, сними! Два башмака – будет пара. Нет, точно, точно!
И рассмеялся вдруг Синюков. Малиновыми пятнами пошел, настолько вдруг ему стало хорошо.
И голова перестала болеть.
И запела душа, как чайник.
* * *
…И прошел после этого час. Или день. А может, и год. Никто число не записал, потому что никто его не помнил. Но вечер был, это точно. Сидел Синюков как бог, и слушал бодрый голос умного во хмелю Николая:
– Это ежели пара, так что? Непременно надо продать, – говорил Николай. – Вот как мы: продали ботинки – и сидим, головы поправляем. Потому каждой твари – по паре. Опять же, Платона возьмем: ни хрена не войдешь, говорит, два раза в воду!
Насчет Платона помалкивал Синюков. Сидел, глотал из стакана, сколько нальют. И размышлял о причудливости бытия и смысле жизни.
Свято место
Без пятнадцати десять на крыльце трехэтажного дома с колоннами встретились два человека. Один из них – средних лет и с приятным лицом – только что вышел из подъезда и не успел еще застегнуть кожаный плащ на все пуговицы. Другой же, не менее приятный, напротив, только готовился сдавать пальто в гардероб, а потому был пока ещё застегнут по самое горло.
– Иван Емельянович! И вы сюда же? – улыбнулся тот, что в плаще.
– Как все, так и я, Эдуард Эдуардович, – усмехнулся застегнутый.
– И подписи уже собрали? – полюбопытствовал с приятным лицом.
– Собрал, – кивнул не менее приятный.
– Так… Конкурент, значит? – строго спросил первый.
– Да еще какой конкурент! – сурово ответил второй.
Оба смерили друг друга оценивающим взглядом и разошлись в разные стороны. Тот, кто в плаще, направился в типографию – заказывать предвыборные плакаты. А тот, кто в пальто, двинулся в избирком – регистрироваться как кандидат на предстоящих выборах.
А что, в городе N. ожидались какие то выборы? Ну, как же, город только этим и жил! Все в мире, казалось, в те дни крутилось вокруг должности мэра, к тому времени благополучно отслужившего положенный ему срок. Место мэра освобождается? Это, знаете ли, серьезно! Так удивительно ли, что любое мало-мальски примечательное событие рассматривалось отныне лишь в качестве своеобразного гарнира к некоему пикантному блюду под названием «кандидат на должность главы городской администрации».
В самом деле. Чихнет ли ненароком Эдуард Эдуардович, Степан Петрович ли выйдет утречком на балкон и воскликнет от полноты чувств: «А и хорошо же, черт его дери!» – тотчас же всякий возглас и любой чих спешат подхватить и растиражировать местные газеты. А там – держись! «Этого кандидата и черт не дерет!» – возмущается одна газета. «Наш балкон – с краю», – заявляет другая. А третья подумает, подумает, да как забабахнет на всю страницу: «Это кто там чихает с правой?!». И не захочешь, а статьей зачиха… пардон, зачитаешься.
Как бы то ни было, а мэром желали стать многие. В первую же неделю в избирком пришло человек шестнадцать, потом – еще двадцать пять… Короче, и двух недель не прошло, а коробок с подписными листами натащили столько, что председатель комиссии Баобабс вынужден был собрать экстренное совещание.
– С этим пора кончать! – громогласно заявил Баобабс, и обвел членов избиркома решительным взглядом. – На одно место у нас уже пятьдесят человек набирается. Это же с ума сойти можно!
– Уже не пятьдесят, уже больше, – донесся голос с третьего ряда. – Нынче утром еще четыре ящика… в смысле, кандидата зарегистрировали.
– Вот я и говорю: с этим пора кончать, – гнул свое Баобабс. – Какие будут мысли, предложения? Выкладывайте.
– Может, количество избирателей в подписных листах поднять? – предложил третий ряд. – Скажем, тысяч до сорока?
– Смысла нет, – отмахнулся председатель избиркома. – Да им хоть сорок, хоть пятьдесят тысяч поставь, все равно подписи наберут. В крайнем случае, залог оставят.
– А если кандидатов по возрасту ограничить? – не сдавался третий ряд.
– Нельзя. Нарушение закона! И по национальному признаку ограничивать нельзя. И по половой принадлежности – тоже. Вообще никаких ограничений нельзя.
Члены избиркома опустили головы.
– А может быть, на правах лотереи регистрацию кандидатов проведем? – отчаянно выкрикнул третий ряд. – Сделаем все, как положено: барабан с номерками поставим, пару девушек из варьете пригласим…
– Да нельзя нам барабан, поймите! И девушек нельзя! – чуть не простонал Баобабс. – Вообще ничего нельзя, что не по закону… Ни че го шень ки!
– Тогда остается одно: регистрировать всех подряд, – вздохнул третий ряд. На том и порешили.
Добрались до цифры 76, и на этом вроде бы остановились. День прошел – никого, два прошло – никого…
– Нам бы до вечера продержаться! – воскликнул председатель избиркома под самый занавес регистрации. И словно сглазил Баобабс! Аккурат за пять минут до окончания рабочего дня в избирком притащился девяностошестилетний Павел Аверьянович, который ещё с Гражданской войны общественной работой занимался. Да ещё не один пришёл, а сразу с двумя – Игорьком и Серёжей.
– Ты не волнуйся, старик, мы рядом будем, – сказал Сережа. А Игорек демонстративно поддернул рукава своей курточки с наворотами.
– Да уж позову, если что, – пообещал Павел Аверьянович, и отправился прямо к Баобабсу.
При виде посетителя с картонной коробкой в руках председатель слегка позеленел от волнения.
– Там, в приемной, за вами очередь никто не занимал? – тревожно спросил он. – Нет? Ну, слава Богу!.. – Взглянул на коробку и кисло добавил: – Что, дедушка, и вы решили в мэры податься?
– А то! – Посетитель соколом глянул из-под нестриженных бровей. – Я и голосов поднабрал по такому случаю…
– Сколько? – быстро спросил Баобабс.
– Восемь тысяч сто штук! – похвастался Павел Аверьянович. – Да у меня и программа своя есть. Не боись! Я в ней про все написал. И экологию, понимаешь ли, зацепил, и чтобы пенсию вовремя носили…
Короче, зарегистрировали.
Было это двенадцатого числа. А уже тринадцатого все и началось. Сразу семьдесят семь кандидатов вышли на тропу предвыборной борьбы за кресло мэра. А такое, согласитесь, не каждый день случается.
Тринадцатого же и приключился первый казус. Приехавший в Клуб железнодорожников на встречу с избирателями, Эдуард Эдуардович неожиданно узнал, что актовый зал здесь уже арендован на месяц вперед, так что ни с какой программой здесь до самых выборов уже не выступишь.
– Прямо безобразие какое то! – гремел оскорбленный кандидат, с отвращением прислушиваясь к голосам, доносившимся из зала. Там как раз конкурент Эдуарда Эдуардовича, застегнутый на все пуговицы Иван Емельянович то ли на что то отвечал, а то ли что то кому то доказывал. – Мне сейчас куда прикажете идти? Может, прямо в вестибюле начать с избирателями разговаривать?
– Попробуйте в бывший Дом пионеров сходить, – посоветовали кандидату. – Там вроде бы народу поменьше, как раз успеете к ноябрю выступить.
Но и к бывшим пионерам можно было попасть, лишь отстояв огромную очередь. Объехав с десяток Домов, Дворцов и клубов, Эдуард Эдуардович смог наконец то пристроиться к кандидатам от какой то весьма бойкой партии, сумевшей обеспечить выступления своим лидерам не только в красном уголке местной грязелечебницы, но даже во Дворце спорта, – правда, не в зале, а в раздевалке, но и то неплохо. Во всяком случае, Эдуард Эдуардович успел не только убедить, дать почувствовать и пообещать, но и весьма успешно отбить наскок одного пробравшегося в раздевалку недоброжелателя. А именно, на вопрос: «Да откуда же вы денег на ремонт крыши Дворца спорта возьмете, когда здесь уже и стены то рушатся?» – Эдуард Эдуардович отвечал с улыбкой: «А кто вам сказал, что я ремонт именно с крыши начну? Мне как мэру и на стенах работы хватит!». После чего кандидату долго и отчаянно аплодировали, а недоброжелатель умолк и до конца выступления сидел и не высовывался.
Где и как выступали остальные семьдесят шесть кандидатов, доподлинно неизвестно. Хотя… Взять того же Ивана Емельяновича: какую он речь, извините, в столовой Дома печати завернул! А Степан Петрович как мастерски на перроне железнодорожного вокзала с пассажирами дискутировал? Да, запомнился еще этот, с бородой… или – без бороды, но в очках? Ну, пусть так: все равно запомнился. Как же, славно в очках насчет городской канализации выступил! Подхватили его, помнится, избиратели, приподняли и понесли… А куда – неясно до сих пор. Но большого, большого шума он наделал.
Последняя неделя перед выборами была нервной, бестолковой, но многообещающей. К тому времени выяснилось, что в кресло мэра намереваются сесть лидеры четырех партий, тридцати двух общественных организаций и сорока движений, плюс независимый кандидат – герой Гражданской войны Павел Аверьянович. Ну, с партиями и движениями еще куда ни шло: послушали их – и забыли. А вот Аверьяныч, как прозвали его избиратели, успел многих, многих на свою сторону перетянуть.
Бывало, выведут его на сцену под руки Игорек с Сережей, поставят перед микрофоном где нибудь в Клубе любителей служебного и декоративного собаководства, а у Аверьяныча уже целая речь заготовлена. Вот он глянет из-под бровей, откашляется в ладошку – и в упор: «А между прочим, граждане избиратели, я одно вам могу сказать: собачкам ведь, тоже – кушать хочется! А зарплаты у вас какие? Плюнуть и растереть. Ни на какие „Педи гри“ не хватит!» Тотчас же заблестят глаза у владельцев чау-чау и болонок, уронит слезу хозяин таксы, и прослезится юноша Стасик с карликовым мопсом на руках… Ох, и заботливый же Аверьяныч -кандидат: как тонко он проблемы городского собаководства понимает!
И сразу ясно как божий день: ну, все, все пойдут за Аверьяныча голосовать. И такса пойдет, и болонка отправится, и чау-чау к урне побежит. А карликовый мопс не только сам на избирательный участок придет, но еще и юношу Стасика с собой захватит.
Незадолго перед выборами открылся в городе N. и тотализатор. Пишущий эти строки собственными ушами слышал такой диалог, произошедший между двумя избирателями.
– Вы на кого думаете ставить, Женя? На Эдуарда Эдуардовича? Знаете, я не советую.
– Но почему же, Лев Львович? Кандидат что надо! И возраст вполне подходящий, и на лицо приятный.
– С лица воды не пить… Группа поддержки у вашего кандидата на обе ноги хромает! Боюсь, Эдуард Эдуардович и двух процентов голосов не наберет.
– Может, на какого нибудь аграрника поставить, чтоб помоложе да порезвее? Авось да первым к финишу придет?
– Аграрник, говорите? Да что вы! Прямо же на старте засбоит, и хлыста не побоится! Мой вам совет: ставьте- ка вы на Семена Кирсановича. В ординаре, разумеется. Не промахнетесь! Да, и не забудьте меня в кафе «Арлекино» найти, как свой выигрыш получать придете.
Ну что тут скажешь? На Семена Кирсановича в основном и ставили. Да еще на застегнутого по самое горло… Как, бишь, его? Ах, да, Иван Емельянович. На Степана Петровича тоже надежды возлагали, хотя и небольшие: шел Степан Петрович в тотализаторе как три к одному. А вот Аверьяныча совсем в расчет не принимали.
А зря! Аверьяныч хоть тихий, а за месяц успел чуть не всех городских собак на свою сторону переманить. Ну а где собака – друг человека, там и сам человек, в смысле, собаковладелец. Вот тебе и голос избирателя, как с куста! А если учесть, что в городе N. очень любили не только чау-чау, мопсов и такс, но и бульдогов, и гончих с лягавыми, да и овчарок тоже уважали, ясно становится любому и каждому: крепко стоял Аверьяныч на своих предвыборных ногах! Так крепко, что сам Семен Семенович ничего с Аверьянычем поделать не мог, а Эдуард Эдуардович, кстати, ему еще и завидовал.
И вот – наступил день выборов, и потянулись на избирательные участки законопослушные горожане. Заурчали урны, принимая в свое чрево заполненные бюллетени, и мелким бисером покрывались лица семидесяти шести кандидатов, ожидающих подсчета голосов. А уж кто на кандидатов поставил, те вообще ни есть, ни пить не могли. Так вот, с утра натощак, за выборами и следили.
Если кто не потел в этот день, так это кандидат №77 – Павел Аверьянович, девяноста шести лет от роду. Он тихо покоился в кресле и глядел по телевизору всё подряд, начиная с Гражданской войны и заканчивая перестройкой. А Сережа с Игорьком чинно сидели у Аверьяныча в ногах и тихо беседовали про «Мумий Тролль» и «Агату Кристи».
В два часа ночи пришли к Аверьянычу разбираться, но вышли Серёжа с Игорьком – и очистили подъезд. В три часа постучал неизвестный в окно и поздравил с победой. А в четыре часа утра пришел сам Баобабс.
Председателя избиркома Аверьяныч принял по царски, даже стакан чаю ему предложил. А вот стать мэром отказался наотрез.
– Ты бы кого помоложе нашел, сынок, – сказал Аверьяныч. На этом аудиенция и закончилась.
А потом по городу разошлись слухи, что никакого Аверьяныча и на свете то не было, и что предвыборными делами занимались Сережа с Игорьком, личности кое-где хорошо известные. Они то, якобы, и сорвали огромный куш в тотализаторе, поставив на лже-Аверьяныча все, что могли. А получив выигрыш, тут же отбыли в стольный град Москву. Ищи свищи теперь Сережу с Игорьком где-нибудь в Бирюлево!
Сгоряча избирком вознамерился устроить перевыборы, но казна оказалась пустой, прямо хоть по рублю скидывайся. Попробовали было посадить в кресло мэра небезызвестного Семена Кирсановича, набравшего наибольшее количество голосов (после Аверьяныча, разумеется), но возмутился Эдуард Эдуардович: такую бучу в печати поднял! «Нелигитимно!», – кричал он, да так, что аж в соседнем городе было слышно. Срочно кинулись проверять у Семена Кирсановича голоса – и оказалось: точно! Аккурат одного голоса для лигитимности не хватает.
– А вот не стоять же креслу без мэра! – воскликнул решительный Баобабс. – Не бывало еще такого на Руси, чтобы свято место пустым оставалось!
И заявил во всеуслышанье, что уж коль пошла такая петрушка с лигитимностью, а денег в казне все одно – нет, нужно оставить в высоком кресле прежнего мэра, да и дело с концом. А выборы годика через три четыре повторить. Ежели, конечно, к тому времени казна пополнеет.
* * *
– А куда казна денется? Пополнеет, конечно, – говорит Эдуард Эдуардович – тот самый, в плаще и с приятным лицом.
– Да откуда? Не пополнеет! – возражает ему Иван Емельянович, застегнутый на все пуговицы.
Оба смотрят друг на друга оценивающим взглядом и расходятся в разные стороны. Эдуард Эдуардович, застегивая на ходу плащ, устремляется в Клуб железнодорожников – заранее резервировать себе местечко для встречи с избирателями в будущем году, а Иван Емельянович, расстегивая пальто, скрывается в доме с колоннами.
Верные люди шепнули ему, что на предстоящих выборах количество кандидатов возрастет примерно в пять- шесть раз, поэтому очередь к Баобабсу на сдачу документов нужно заранее занимать.
Впрочем, по слухам, предизбиркома Баобабс со вчерашнего дня находится в бессрочном отпуске.