Сергей Данилов
Линкольн, Ленин, Франко: гражданские войны в зеркале истории
Только в Штатах молодой рабочий класс выступал одновременно на стороне законной власти и в составе социального большинства. Итоги Гражданской войны оказались ему выгодными. Правда, война велась под юридическим лозунгом сохранения единства страны, а не ради улучшения участи трудящихся. Но упразднение плантационного рабства отозвалось расширением внутреннего рынка, оно в свою очередь стало причиной увеличения спроса на рабочую силу и тем самым – дополнительными импульсами к повышению уровня ее оплаты и к снижению безработицы. В высшей степени льготные условия получения больших земельных наделов (гомстедов)[26] позволило части рабочих, недовольных плохими условиями труда или произволом работодателей, перейти в более высокую по статусу социальную группу сельских предпринимателей-фермеров. Поэтому есть основания причислить американский рабочий класс – вместе с буржуазией и фермерством – к классам-победителям.
Интеллигенция оказалась особенно глубоко расколотой в нашей стране.
Относительное большинство (ориентировочно 50–60 %) слоя российской интеллигенции после колебаний и сомнений осталось на стороне лояльного к законной власти социального меньшинства (большая часть инженерно-технической интеллигенции, а персонально – Гумилев, Меньшиков, Ольденбург, Розанов, Сергеев-Ценский, Шмелев, Шульгин). 10–15 % интеллигенции, в основном творческой и отчасти научной, поддержало восставших (выбор Блока, Вахтангова, Есенина, Маяковского, Мейерхольда, Тимирязева). Некоторая часть лиц умственного труда (вероятно, порядка 10 %) влилась в ряды «третьей силы» – зеленого движения, прародителями которого были очень активные и влиятельные в 1917–1919 годах анархо-коммунисты. (Влияние последних было тогда равно влиянию большевиков, временами и местами превосходя его. Повторяя мысли анархистов, многие большевистские агитаторы безответственно предрекали скорую отмену денег и превращение золота в стройматериал при возведении общественных туалетов.)
Действия прочих лиц умственного труда тоже были многовариантными. Одни из них под властью красных пытались сохранить нейтралитет и что-то похожее на независимость (Бехтерев, Вернадский, Волошин, Горький, Кареев, Мичурин, Павлов, Тарле, Туполев, Циолковский). Другие оказались за пределами родины (вариант Амфитеатрова, Андреева, Вертинского, Зворыкина, Куприна, Мережковского, Милюкова, Мозжухина, Прокофьева, Рахманинова, Репина, Северянина, Цветаевой, Шаляпина). Третьи погибли от лишений, как, например, Бубнов, Жуковский, Кладо, Чернов[27]. Четвертые в ходе войны превратились в маргиналов.
Среди интеллигенции огромными были процентные потери умершими от голода или болезней – на несколько порядков выше, чем среди рабочих или крестьян. Напрашивается вывод о катастрофическом разрушении слоя российских интеллектуалов. К 1920‑м годам от предвоенной малочисленной, но высококвалифицированной интеллигенции в пределах собственно России остались обломки.
Таким образом, интеллигенция стала жертвой Гражданской войны, за соскальзывание страны к которой она вместе с буржуазией в немалой степени несла ответственность (нигилистическое отношение к государственной власти, к ее носителям – Николаю II, Витте, Столыпину, Керенскому, сочувствие экстремистам, декадентское пренебрежение религиозными и семейными ценностями, догматическое преклонение перед трудящимися массами при плохом знании глубин народной жизни и т. д.). Слабость связей умственного авангарда общества с основными общественными слоями, присущая нашей стране (и очень многим странам Востока), сказалась в данной ситуации со всей полнотой и непреложностью.
В заслугу российской (и не только) интеллигенции следует поставить ее жертвенность, умение идти против течения даже в обстановке государственной катастрофы и распада устоев. Когда на стороне левых экстремистов, одним броском захвативших власть, было колоссальное социальное большинство (1918–1919 годы), большая часть интеллигенции не влилась в его состав. Многие интеллектуалы, начиная с безмерно далекого от экстремистов Ивана Бунина и кончая близким к ним Максимом Горьким, уже тогда определили, что несет с собой большевизм и каковы будут плоды его господства[28]. Непокорность расколовшейся, иногда умиравшей с голоду интеллигенции роднила ее с лучшими элементами других социальных слоев и групп (рабочих, духовенства, крестьянства). Эта непокорность была еще одним барьером на пути всеобщего межклассового озверения. «Гнилой либерализм» интеллектуалов, их «интеллигентские мерехлюндии» на протяжении жизни нескольких поколений питали уничтожающие отзывы большевистских руководителей во главе с Лениным, а затем Сталиным об интеллигенции, к которой коммунисты решительно всех рангов себя не причисляли.
Испания в данном отношении сильно напоминает Россию. Наиболее физически пострадавшей и униженной во время Гражданской войны социальной группой там тоже была интеллигенция. Напомним о судьбах Блока, Гумилева, Есенина, Жуковского, Куприна, Цветаевой в нашей стране и Лорки, Мадарьяги, Мачадо, Ортеги-и-Гассета, Пикассо, Унамуно и Эрнандеса – на Пиренейском полустрове. Драматическое завершение жизненного и творческого пути философов и литераторов Николая Гумилева, Федерико Гарсиа Лорки, Михаила Меньшикова и Мигеля Эрнандеса[29], Александра Блока, Антонио Мачадо и Мигеля Унамуно[30] удивительно однотипно. Победа восставших против Республики испанских военных, нашедших прочных союзников в крестьянской среде, тоже не могла не способствовать снижению социального статуса интеллигенции. А слово «интеллигент» в устах победивших националистов, как и у большевиков в Советском Союзе, надолго стало презрительно-бранным. Этому обстоятельству нисколько не помешало (хотя должно было помешать) то, что в лице националистов у власти в Испании утвердились вовсе не безбожники, а практикующие католики, регулярно молившиеся и исповедавшиеся в церкви и знакомые с учением о милосердии и сострадании.
Разительным контрастом с Россией и Испанией выглядело положение американской интеллигенции. Из всех классов и слоев населения она менее всего пострадала от войны – гораздо меньше, нежели плантаторы или фермерство – две социальные группы, понесшие немалый урон погибшими и умершими от болезней. В силу обычая и по закону целые группы интеллигенции США – юристы, медики, университетская профессура – не были обязаны проходить военную службу даже в военное время (служба на добровольной основе им, понятно, не запрещалась). Кроме того, интеллектуалы широко пользовались номинально принадлежавшими тогда всем американским гражданам еще двумя льготами: правом откупа от мобилизации и освобождения от нее по идейно-религиозным мотивам. Социальный статус ни одной из интеллектуальных профессий в ходе Гражданской войны и в ее итоге не пострадал. После победы над южными сепаратистами карьера судьи, священника, врача или инженера осталась во всех регионах страны столь же привлекательной и уважаемой, что и ранее.
Хотя в американской исторической литературе и в журналистике войну 1861–1865 годов нередко называют «американским апокалипсисом», страна сберегла фактически весь умственный капитал, которым она обладала к 1861 году, что в дальнейшем закономерно и во многом способствовало экономическому и иному преуспеянию Соединенных Штатов. Этот фактор прошел мимо внимания отечественных исследователей, в том числе ученых-американистов.
При немалых различиях в социальном статусе и политической роли американских, российских и испанских военных данный социальный слой оказался расколотым во всех странах.
Глубоко втянувшаяся в Первую мировую войну Россия к 1918 году располагала огромным контингентом фронтовых и тыловых офицеров – до 275 000 человек. В ходе борьбы он к 1919 году разделился на три части. 62 % офицерства (до 150 000 человек) участвовало в вооруженном противоборстве на стороне белых. Около 20 % – на стороне красных. Из 12 % прочих половина заняла позицию «вне схватки», тогда как другая половина покинула Россию.
Три категории профессиональных военных – военачальники, штабные работники и военные теоретики – распределились между воюющими сторонами в неодинаковой пропорции. Обобщая, отметим, что у красных оказалось больше, чем у белых, работников тыловых военных органов – Военного и Морского министерств, Генерального штаба, военно-учебных заведений. К Белому движению отчетливо тяготели прежде всего настроенные по-боевому фронтовые офицеры среднего и высшего звена.
Итак, боевое офицерство, впитавшее традиции Российской императорской армии, заняло в дни братоубийственной войны ясно очерченную антиэкстремистскую позицию, сомкнувшись в этом плане с интеллигенцией и духовенством – при том, что фронтовики тогда, как, впрочем, и ныне, не симпатизировали двум указанным социальным группам. Подчеркнем, что офицерский корпус встал в абсолютном большинстве на сторону низложенной в октябре 1917 года республиканской власти (пусть даже легитимация Российской республики не была полной). Аполитичность нашего офицерства образца 1917 года вовсе не означала его правового нигилизма, которым страдало испанское офицерство образца 1936 года и ранее.
Следовательно, несмотря на развал экономики и государственных институтов, офицерство России не превратилось в аморфную массу, готовую послушно идти за большинством, руководимым левыми экстремистами. Хотя красные (анархисты, большевики, левые эсеры) олицетворяли смелую и удачную узурпацию власти, а удачливые всегда привлекательны, две трети воспитанных Россией офицеров так и не присоединилось к ним. И ничтожно малое количество офицеров (вряд ли более 1 %) стало служить зеленым, к которым профессиональные военные, видевшие в вольных атаманах и их воинстве только бандитов, испытывали непреодолимую неприязнь.
Не особенно заметным на общем фоне российской катастрофы исключением из правила политического поведения русского офицерства стал переход на службу иностранным государствам (порядка 6 % всего контингента). Так поступила меньшая часть офицеров польского, немецкого, литовского происхождения. В вооруженных формированиях Белого движения – прямых преемниках императорской армии и флота – остались поляки Войцеховский, Зелинский и Кетлинский, эстонец Каппель, обрусевшие немцы Будберг, Ламздорф, Ливен, Манштейн, Стессель и Фок, потомки шведов Врангель, Старк и Эссен, потомки французов Геруа, дю Шайль, граф Шамбертен, Шапрон дю Ларре и Шарпантье.
Не столь глубокую, но сходную драму пережило офицерство Соединенных Штатов и Испании.
Американскому кадровому офицерству, довольно малочисленному (1000 человек к 1861 году), было гораздо легче самоопределиться, чем российскому или испанскому. Оба противоборствующих лагеря, федералистов и конфедератов, обладали ясно очерченной территориальной базой. Офицеры – уроженцы Севера сохранили верность родным штатам и тем самым – федеральной власти. Выбор облегчался тем, что федеральная власть была легитимной, олицетворяла социальное большинство и с полным основанием действовала от его имени, равно как и от имени закона. Офицеры – уроженцы Юга по аналогичным причинам в своей массе встали на сторону мятежной Конфедерации с ее политизированным толкованием конституционного правопорядка[31].
Выбор, таким образом, чаще всего предопределялся не идеологическими воззрениями индивидуума, а очень сильной тогда (да и сейчас) у американцев самоидентификацией личности с малой родиной.
Впрочем, имели место примечательные индивидуальные отклонения от указанного стереотипа поведения. Южане по происхождению, проведшие большую часть жизни в рабовладельческих штатах, полковник Норман Томас и капитан Дэвид Фаррагат, в апреле 1861 года без колебаний встали на сторону федеральной власти, хотя ее олицетворял во многом чуждый и малопонятный им буржуазно-фермерский Северо-Запад.
У северян были возможности удержать на стороне Федерации талантливого офицера-южанина Роберта Эдмунда Ли, впервые прославившегося в Американо-мексиканской войне 1846–1848 годов. Виргинец по происхождению и консерватор по взглядам, Ли не имел ни плантации, ни чернокожих невольников и критически относился к институту рабовладения. Закон и порядок, конституция США не были для этого человека пустым звуком. Но воевать против родной Виргинии он не хотел и не мог. Северяне не пытались его переубедить или взять под стражу (как красные поступили с Брусиловым). Генерал, оставив комфортабельный особняк в пригороде Вашингтона, уехал в Ричмонд и вскоре принял предложение стать генералом Конфедерации в ранге командующего Северной Виргинской армией.
Согласно опубликованным в США архивным данным, 71 % предвоенного офицерского корпуса страны оказался на стороне Севера и 29 % – на стороне Юга. Подобные данные убедительно опровергают утвердившиеся в нашей прежней литературе штампы, в соответствии с которыми абсолютное большинство американских кадровых военных якобы сражалось в 1861–1865 годах на стороне мятежной Конфедерации.
Столь же распространенным и ложным приходится считать долго бытовавшее в отечественной и зарубежной литературе мнение о единодушной поддержке 15‑тысячным испанским офицерством июльского восстания. Конечно, у офицерства Испании были веские экономические и психологические причины поступить так. Ведь Испанскую Республику и ее идейных приверженцев отличал бросавшийся в глаза антимилитаристский настрой. Устранив монархию, республиканцы сократили военный бюджет страны, урезали размеры офицерских пенсий, уменьшили численность армии. Они ограничили политические права кадровых военных, закрыли военную академию. Были отменены уставно-служебные привилегии «африканистов» – офицеров, покорявших Марокко. Республиканцы и социалисты поставили вопрос об уходе из остававшихся тогда у страны африканских колониальных владений – только что усмиренного Испанского Марокко, Западной Сахары и Испанской Гвинеи (Рио-де-Оро). Подобные факторы должны были бы и впрямь толкнуть решительно весь личный состав испанских вооруженных сил в лагерь восставших. Но этого не последовало.
Да, восстание против Народного фронта решительно поддержало большинство участников колониальных кампаний – «африканистов» во главе с генералами Санкурхо, Молой и Франко, огромное большинство флотских офицеров – и меньшая часть тыловых армейских офицеров. Более половины из них стихийно тяготело к монархистам. Значительная часть офицеров, служивших только в метрополии (Батет, Касадо, Льяно Энкомиенда, Мангада, Миаха, Рохо, Эскобар), и даже часть «африканистов» (Матальяна, Ромералес, Асенсио Торрадо) по различным причинам сохранили верность Республике. Офицеров-лоялистов насчитывалось в совокупности не двести, как иногда утверждали публицисты, а не менее 2000 человек. Не менее десяти из них сделали выбор в пользу законной власти ценой собственной жизни – таковы были, в частности, адмирал Арасола, генералы Батет, Кампинс, Молеро, Нуньес де Прадо, Пита Каридад, Ромералес, Сальседо[32]. В ходе войны почти никто из испанских профессиональных военных не бежал за границу.
Впрочем, у легенды о солидарном восстании кадровых офицеров Испании против Республики прослеживаются объективные основания. Июльское восстание, именовавшееся его участниками и пропагандистами «крестовым походом против красных и масонов», поддержало до 75 % офицерского корпуса страны. Это в два с половиной раза больше, чем в Штатах, и по крайней мере вдвое больше, нежели в нашей стране. С огромной силой проявились ключевые особенности общественно-политического развития тогдашней Испании – кастовая сплоченность вооруженных сил в сочетании с их привычкой вмешиваться в политическую борьбу, давшую им опыт совершения государственных переворотов.
Кроме того, часть испанского генералитета (Мола, Кейпо де Льяно, Франко) извлекла уроки из исхода Гражданской войны в нашей стране[33] (см. главу 4). Свежий пример левых экстремистов России, дерзко совершивших переворот с опорой на часть армии, оказался заразительным. «С победой большевистской революции в России Испания прониклась дополнительными токами идейной воинственности и насилия», – резонно утверждают современные исследователи.
Сказанное позволяет утверждать, что в каждой из трех стран политический раскол сопровождался расколом почти каждого из важнейших слоев и групп общества. В Соединенных Штатах такой внутриклассовый раскол был наименее ясно выраженным. В Испании – гораздо более глубоким. Особенно же глубоким, многоплановым и болезненным внутриклассовый раскол оказался в нашей стране. Гражданские войны, разразившиеся в России и в Испании, закономерно стали поэтому более жестокими и разрушительными, нежели аналогичный конфликт в Соединенных Штатах (сам по себе тоже бесспорно жестокий), а процессы послевоенного общенационального примирения – на несколько порядков более затрудненными и потому гораздо более протяженными во времени (см. главу 6).
Глава 3
Гражданская война, правопорядок и демократия
Заголовок главы в первом приближении может вызвать понятное недоумение или возражения. Ведь не нуждается в доказательствах факт, что гражданская война и одна из ее составляющих – законы военного времени – в целом отрицают очень многие устои законности и особенно демократии, ибо противостоят им по определению. Однако зрелое гражданское общество обычно обладает ресурсами, которые позволяют ему сопротивляться намерениям полностью устранить законность и демократические начала социальной жизни. Впрочем, ключевое слово тут – «зрелое». Тем интереснее и поучительнее сравнить опыт, накопленный тремя странами в данной сфере.
Огромную пользу американскому обществу сослужил тот факт, что правительство Линкольна было легитимным. Оно было сформировано в результате очередных многопартийных выборов, итоги которых никем не оспаривались. Законное правительство страны имело в распоряжении столицу, федеральные ведомства с их персоналом, дипломатический корпус, золотовалютный запас, 60 % территории страны и не менее 70 % ее народонаселения, львиную долю промышленного потенциала и важнейшие коммуникации[34]. Оно поддерживало дипломатические отношения почти со всеми странами, в том числе – со всеми великими державами.
Добавим, что на протяжении всей войны тыл северян оставался устойчивым. Забастовочное движение малочисленного, к тому же плохо организованного американского рабочего класса не отличалось ни размахом, ни настойчивостью. Попытки смелых и находчивых агентов Южной Конфедерации поднять на борьбу против Севера индейские племена, к тому времени уже обескровленные и оттесненные от жизненных центров страны, имели только локальные (в Миннесоте) и кратковременные успехи. С Миннесотским восстанием, поднятым молодым вождем Маленьким Вороном, быстро справилось несколько тыловых кавалерийских эскадронов федеральной армии. Продолжавшийся (невзирая на войну) приток готовых на любые условия труда мигрантов из стран Европы и Азии смягчал недостаток рабочей силы и давал возможность поддерживать производство продовольствия и другой продукции на довоенном уровне.
На Севере единственным за всю войну опасным внутренним волнением стали беспорядки среди ремесленников и рабочих Нью-Йорка, разразившиеся на третьем году военных действий – в июле 1863 года, во время очередного массового набора на военную службу. Призывники и их семьи возмущались сохранением обширных льгот, которыми пользовались лица, принадлежавшие к зажиточным и образованным общественных слоям. Волнения совпали с наступлением крупных сил конфедератов в соседней с Нью-Йорком Пенсильвании. На подавление беспорядков федеральным властям пришлось двинуть часть армейских резервов. Правопорядок в пролетарских предместьях крупнейшего города страны был восстановлен за два-три дня. С обеих сторон были раненые и травмированные. Погибших не было. Конгресс и президент вскоре сделали серьезную уступку массам, отменив право 300‑долларового откупа от призыва, о чем марксистские историки старательно умалчивали.
(Вместе с тем упомянутые беспорядки при их ограниченном масштабе успели причинить заметный ущерб делу Севера. Необходимость подавления мятежа окончательно лишила федералистов возможности организовать преследование отступавших из Пенсильвании войск генерала Ли. Поэтому северянам не удалось завершить успешно протекавшую Геттисбергскую операцию полным разгромом обескровленного и психологически надломленного неприятеля.)
Политически и экономически прочный тыл, постоянное превосходство над врагом в живой силе и материальных ресурсах дали президенту и конгрессу возможность не разрушать основные компоненты демократического правления. И эти возможности были востребованы и нашли применение.
Изданные в ходе войны на Севере карательно-репрессивные акты – например, о приостановлении действия «Хабеас корпус акта» (ключевого закона о гарантиях личности при задержании или аресте)[35], о смертной казни за государственную измену применялись почти исключительно на линии огня и в узкой прифронтовой полосе. На остальной территории Федерации набор конституционных гарантий и правовых обычаев сохранял силу. Предварительная цензура по-прежнему исключалась в силу известной 1‑й конституционной поправки – детища вольнодумца и соавтора «Билля о правах» Томаса Джефферсона. В тылу продолжали выходить газеты, журналы и памфлеты разнообразных политических направлений – от лояльных к Республиканской партии и Линкольну до враждебных к ним. Пресечение выпадов против войны как таковой, против целей данной войны и против носителей государственной власти, руководивших военными усилиями страны, было явлением поразительно редким и вряд ли могло быть названо суровым. Так, массовая нью-йоркская «Геральд трибюн», главный редактор которой Орас Грили славился «трудным», то есть независимым характером, за периодические нападки на президента США – главу государства и правительства и верховного главкома была закрыта президентским распоряжением… на трехдневный срок. Та же участь однажды постигла еще две нью-йоркские газеты – «Уорлд» и «Джорнэл оф коммерс», владельцы которых откровенно сочувствовали Югу и провокационно публиковали фальшивки – то поддельную президентскую прокламацию о якобы плохом положении на фронтах, то ложное извещение о предстоящем призыве беспримерно большого контингента на военную службу. Никто из директоров газет или их рядовых сотрудников не был арестован, выслан или хотя бы отстранен от исполнения служебных обязанностей[36]. На них даже не наложили штрафа[37].
Наиболее типичными наказаниями политических противников Федерации оставались тюремное заключение, высылка на вражескую территорию. Немалую часть смертных приговоров, вынесенных военными трибуналами, смягчил президент. В связи с этим американцы и иностранные наблюдатели говорили (одни с осуждением, другие с восхищением) о «потоке линкольновских смягчений».
Впрочем, смертную казнь гуманист Линкольн заменял другим поправимым, но тоже суровым наказанием – бессрочным заключением в каторжной тюрьме. К тому же на рассмотрение президента не направляли дел, в которых виновность подсудимых не вызывала сомнений ввиду ее бесспорной доказанности, обилия улик, единодушных показаний свидетелей обвинения, не внушавших доверия показаний свидетелей защиты или их отсутствия. «Несомненно виновных я сразу расстреливал» – с подкупающей прямотой рассказывал репортерам лучший кавалерийский предводитель северян бравый генерал Филипп Шеридан.
В сроки, закрепленные конституционным правом, происходили очередные президентские и парламентские (всеобщие и промежуточные) выборы с выдвижением кандидатов, партийными съездами, шумными избирательными кампаниями. Выборам 1864 года мало помешали даже такие тревожные события, как прорыв кавалерии южан в окрестности федеральной столицы, на протяжении почти всей войны находившейся недалеко от фронта.
Подобная готовность подавляющего большинства американцев подчиняться многим конституционно-правовым нормам мирного времени до сих пор поражает и озадачивает иностранных наблюдателей и исследователей.
Устойчивое продовольственное положение на фронте и в тылу, во многом являвшееся плодом раздачи земель по гомстед-акту, позволило федеральным властям воздержаться от нормированного распределения продуктов, которое так или иначе расширяет и утверждает власть государства над гражданским обществом, а в частности – увеличивает власть личностей, причастных к распределению благ, над согражданами. Цены и ставки зарплаты тоже не замораживались[38]. Страна избежала глубокого вторжения государства в экономические процессы.
Правда, забастовки с середины войны были объявлены резолюциями конгресса противозаконными деяниями и в качестве таковых пресекались. Но данная мера ограничила экономические права и свободы приблизительно 5–6 % населения Федерации.
Противники Линкольна многократно ставили ему в вину, что он в течение войны шаг за шагом расширял объем своих полномочий. Так, он иногда повышал офицеров в чинах и званиях помимо комитетов конгресса (конституция ничего подобного не предусматривает). Он собственной волей назначал и смещал командующих армиями, главнокомандующих на театре военных действий, временно запрещал газеты (см. выше), создавая, казалось бы, опаснейшие прецеденты. Такие его деяния шли вразрез с американскими конституционными обычаями. Политические противники президента на Севере и тем более на Юге не без некоторых оснований прозвали Линкольна «королем». Однако президент – верховный главком по статусу и адвокат по образованию и основной профессии – никогда не игнорировал конституционно-правовой стороны дела. Бывавшие в Белом доме обнаруживали в президентском кабинете не книги о военном деле, а юридические трактаты[39]. Как и требовали буква и дух конституции, Линкольн на такие новации, как замораживание Закона о защите личности, введение смертной казни за измену или налога на покупку предметов роскоши, испрашивал в установленном порядке согласия каждой из палат конгресса и применял новые полномочия только после такого согласия. А палаты и особенно профильные комитеты конгресса не были приучены рассматривать президентские обращения в экстренном порядке. Они давали согласие только после дотошного обсуждения[40], то есть не автоматически и уж точно не на следующий день.
Линкольн и ключевые министры его администрации – Эдвин Стентон и Уильям Сьюард, проводя курс на пресечение мятежа, сумели не лишить власти ни палаты конгресса с их комитетами, которые по-прежнему интенсивно работали и от которых по-прежнему многое зависело, ни органы власти штатов с их комплексом прав, о которых американцы не забывают до сих пор. Только к исходу второго года военных действий президент и руководимое Стентоном Военное министерство отважились окончательно лишить губернаторов «исторически сложившегося» права самостоятельно раздавать офицерские чины и звания.
При взгляде на Конфедерацию мы обнаружим, что на протяжении всей войны правительство Дэвиса, возглавившее мятеж против законной власти, ревностно соблюдало по крайней мере другой компонент американской законности и демократии – «права штатов».
Все армии конфедератов, строившиеся по старинному принципу землячества, создавались на уровне штатов, содержались на средства из их казны и частные пожертвования и подчинялись в первую очередь властям штатов – их легислатурам и губернаторам. Многие из военных формирований Юга первоначально воевали только под знаменами родных штатов. Известный ныне во всем мире флаг Конфедерации с его диагональным крестом и одиннадцатью звездами был признан многими ее субъектами далеко не сразу. Командный состав южан выдвигали и утверждали легислатуры штатов и (или) губернаторы (что роднило Юг с Севером). Военное министерство Конфедерации в ее столице – Ричмонде имело не административно-распорядительные, а координационные функции.
При развитом регионализме (по-русски – местничестве) и острой нехватке ресурсов остается удивляться тому факту, что южане создали неплохие не только сухопутные, но и военно-морские силы. Малочисленные парусно-паровые корабли под флагом Конфедерации («Алабама», «Самтер», Флорида») помогали доставлять на Юг военную контрабанду британского происхождения и одно время не без успеха вели крейсерскую войну против морской торговли Севера. А наскоро оборудованный броненосец конфедератов «Мерримак» (он же «Виргиния») прославился тем, что смело вошел в реку Потомак, на которой стоит федеральная столица, пустил ко дну несколько военных и коммерческих судов северян и вызвал в Вашингтоне панику.
Губернаторы и легислатуры нескольких особенно строптивых южных штатов – Джорджии, Северной Каролины, Техаса – до конца войны разрабатывали и воплощали в жизнь полностью независимую от Конфедерации экономическую и даже военную политику, что никак не шло на пользу делу Юга в целом. Правительство Дэвиса увещевало непокорных, не пытаясь применить к ним санкций.
Аналитики часто усматривают в «конфедеративной демократии» главную предпосылку конечного поражения южан. Автор же данной книги полагает, что уважаемые лидерами Конфедерации широчайшие права штатов подпитывали местный патриотизм и тем самым укрепляли боевой дух и сплоченность конфедератов, особенно когда им приходилось вести затяжные оборонительные сражения против намного превосходящих сил федералистов при Чанселорвилле, Чикамоге, Спотсильвании и Ричмонде в 1864–1865 годах. Сильны они были и в наступлении, но только в пределах Конфедерации. Вторжение на территорию Федерации конфедераты предпринимали за всю войну только трижды, на узких участках фронта, и самое серьезное их наступление завершилось крупным поражением при Геттисберге. Конечный же проигрыш южан был предопределен материальным превосходством Севера и его репутацией легитимной государственной власти.
Знаменательна политическая терпимость сторон, проявленная ими при расколе страны в начале войны. Белый дом запрещал применять оружие против мятежников, пока те первыми не применят его. Южане, блокировавшие Форт-Самтер, предлагали гарнизону сдать форт на рыцарских условиях свободного выхода – с оружием и знаменами. Выдержав 33‑часовой бомбардировку, северяне на этих условиях беспрепятственно покинули форт[41]. Будущие враги обычно имели и право и возможность покинуть Север (или Юг) и направиться в другой регион. Северяне не пытались насильственно удержать талантливого Роберта Ли. Южане не воспрепятствовали отъезду не менее одаренных Томаса Фаррагата и Шермана на Север. Уклонение от «жестких» и «крутых» мер, имеющих свойство незаметно переходить в бесчеловечность («беспредел» на новоязе), в дальнейшем помогло ограничить размах и интенсивность политических репрессий военного времени и послевоенного периода.
