Сергей Данилов
Линкольн, Ленин, Франко: гражданские войны в зеркале истории
В течение всей американской Гражданской войны стороны сохраняли старинный обычай обмена захваченными вражескими тайными агентами (разведчиками-шпионами). Зачастую таким обменом занимались городские и сельские муниципалитеты, то есть органы местного самоуправления, которые даже не обращались за разрешением в вышестоящие инстанции – органы государственной власти (для нас это звучит дико).
Общей чертой легитимной Федерации и мятежной Конфедерации было полное отсутствие попыток государственной власти внедрить на время войны однопартийную систему или, что не лучше, надпартийное правление с запрещением политических объединений.
Многие исследователи разных стран сходятся на том, что американская Гражданская война несла на себе некоторые черты позднейших массовых истребительно-тотальных войн – массовые мобилизации (с середины войны)[42], разнузданную военно-политическую пропаганду, применение новейшей убойной техники – артиллерии дальнего действия, «адских машин» (сухопутных мин), броненосных паровых кораблей, подводных судов, плавающих мин, торпед[43]. Тем не менее война 1861–1865 годов происходила во многом в рамках законности и демократии. С обеих сторон фронта не было ничего подобного известной впоследствии тоталитарной установке «Все ради фронта и ради победы!»
Считается что Соединенные Штаты не знали феодального строя[44]. Однако в их менталитете иногда прослеживаются элементы рыцарства.
В дальнейшем указанные обстоятельства закономерно сыграли глубоко положительную роль в прекращении военных действий и в процессах общенационального примирения. Последующее примирение американцев во многом вызревало в ходе вооруженной борьбы.
По-другому обернулось дело в России и в Испании.
Судьбы российской демократии в годы Гражданской войны исследованы на сегодняшний день основательно. Остается выявить и подчеркнуть некоторые важнейшие факторы.
Вопреки голословным заявлениям русофобов всех мастей и национальностей у России был наработан опыт демократического правления, но он был ограничен рамками периферийных регионов Северо-Запада и Северо-Востока – Новгородских, Псковских и Вятских земель в период до XV века. При внимательном взгляде на историю обнаруживается, что этот опыт был подхвачен и консолидирован в областях казачьих войск, расселившихся на пространстве от Днестра до Тихого океана. Однако к 1917 году этот опыт не был усвоен основной частью социума. Более того, он был во многом забыт[45]. В нем односторонне и пренебрежительно видели не более чем забавный архаизм, достояние прошлого.
Как следует из первоисточников, свержение полуабсолютистской монархии в марте 1917 года захватило российское общество врасплох, став социально-психологическим шоком. Сперва оно породило неестественное массовое возбуждение и повышенные ожидания, затем – глубокое расстройство экономической и общественной жизни.
Легитимность недолговечного Временного правительства Георгия Львова – Александра Керенского была сомнительной: оно не располагало мандатом ни избирательного корпуса, ни Государственной думы. Но оно по крайней мере было признано международным сообществом в лице союзных нам держав Антанты. У правительства большевиков вплоть до 1920/1921 года не имелось даже этого. Однако оно, в отличие от правительства Франко в Испании (см. ниже), унаследовало обе столицы страны – официальную в Петрограде и историческую («древнюю») в Москве, министерства, золотовалютный запас и алмазный фонд Российской империи. В первые же дни борьбы оно овладело Центральной Россией и важнейшими промышленными районами. До весны 1918 года оно пользовалось полным доверием параллельной власти – легализованных Российской республикой органов местного самоуправления – Советов. Все эти факторы придавали репутации большевистской власти некоторое подобие законности, хотя не заменяли таковую.
Образовавшиеся вскоре на аграрно-сырьевой периферии страны местные антибольшевистские белые правительства стали стихийным ответом социума, прежде всего армейского офицерства и военно-служилого казачества, на большевистский государственный переворот. Таких правительств образовалось около двадцати. Среди них были правительства Алексеева – Корнилова на Юге (позже их сменили правительства Деникина и Врангеля), Колчака – на Востоке, Чайковского – Миллера на Севере, Юденича – на Северо-Западе, атамана Краснова – на Дону, атамана Дутова – на Южном Урале и т. д. Обилие импровизированных местных правительств свидетельствовало не только о личностных амбициях военных и общественных деятелей (отрицать сие бесполезно), но и о сопротивлении значительной части социума левоэкстремистскому государственному перевороту.
В распоряжении антибольшевистских правительств оказалось к осени 1918 года свыше 70 % территории страны и до 50 % ее народонаселения, основные сельскохозяйственные и топливно-сырьевые районы, почти все морские и океанские порты (кроме Петрограда). Под их контролем и управлением находились многие каналы связей России с международным сообществом. На небольшевистских территориях не было «критических продовольственных ситуаций», как коммунисты привыкли именовать голод. Хранение и даже хождение дореволюционной и иностранной валюты не было запрещено. И тем самым население хотя бы в некоторой мере было ограждено от набравшей темпы инфляции. Эти факторы создали антибольшевистским правительствам благоприятную среду существования. Правда, она была далеко не столь благоприятна для успешного наступления на территории, занятые красными.
Но, подобно правительству Конфедерации в США и «национальному правительству» Франко в Испании, небольшевистские правительства не могли считаться законными. Многим из них так и не удалось избавиться от репутации орудия местных и (или) групповых эгоизмов. Вредило авторитету антибольшевистских правительств, разумеется, и их изобилие.
В сфере власти противостоявших левым экстремистам правительств находилось немного крупных городов или исторических центров общероссийского масштаба. Кроме того, небольшевистские территории были географически разобщены – они делились по меньшей мере на пять территориальных анклавов[46]. Последнее обстоятельство в эпоху неразвитости радиосвязи дальнего действия весьма мешало элементарной координации усилий антибольшевистских правительств. Некоторым из них приходилось сноситься друг с другом… через Лондон или Париж[47]. С чужой (французской) территории их усилия пыталось координировать созданное имперскими дипломатами-эмигрантами во главе с бывшим министром иностранных дел Сазоновым «Политическое совещание» – нечто вроде единой миссии всего Белого движения за рубежом.
Правда, многие из названных местных правительств, преодолевая организационно-управленческие трудности, серьезно пытались восстановить разрушенный государственный аппарат и объединить усилия в борьбе с общим врагом. Такие попытки не остались всецело бесплодными.
Как известно, важным шагом в данном направлении было объявление ветерана двух войн адмирала Александра Колчака Верховным правителем России[48] (ноябрь 1918 года) и создание им временной общероссийской столицы государства в сибирском Омске. Знаменательно, что Колчак не имел физических и технических возможностей к чему-либо принудить других антибольшевистских правителей, которых, как правило, отделяли от колчаковской администрации огромные пространства и, что гораздо хуже, находившиеся в руках большевиков территории. Тем не менее Деникин на Юге, Чайковский на Европейском Севере и Юденич на Северо-Западе признали Колчака правителем и хотя бы на словах подчинились ему, подобно тому, как это сделали гордые плантаторы американского Юга по отношению к президенту Дэвису и не менее строптивые испанские мятежные генералы и фалангисты – к Франко.
Однако отсутствие надежной и быстродействующей связи между белыми территориями плюс крайняя разнородность местных интересов (большая, чем в Штатах или Испании) и соревнование честолюбий[49] остались слишком сильными факторами, чтобы Белому движению удалось преодолеть их воздействие в ходе напряженной военной борьбы с компактно расположенной красной Россией.
Великим парадоксом на первый взгляд кажется степень политической терпимости, проявленной большинством антибольшевистских правителей – адмиралом Колчаком, генералами Деникиным, Врангелем, Дитерихсом, бизнесменами братьями Меркуловыми. Она делает правомерным их сравнение с американскими федералистами во главе с Линкольном, а также с мятежными конфедератами Юга во главе с Дэвисом. Среди причин этого политико-правового парадокса – разборчивость профессиональных военных старого закала в средствах достижения цели (всецело отброшенная красными) и позиция «Политического совещания», которое находилось под неизбежно большим влиянием лидеров западных держав. У премьер-министров Ж. Клемансо (Франция) и Д. Ллойд-Джорджа (Великобритания) и особенно у президента В. Вильсона (США) либерально-демократические и легалистские ориентации были не только красивой демагогической фразой, но и частью стратегии и тактики их правительств.
Отталкивающими свойствами власти Белого движения являлись карательные экспедиции с телесными наказаниями и (на территории под властью адмирала Колчака) сожжением непокорных деревень. На белых территориях публично приводились в исполнение смертные приговоры, в том числе через повешение, что вызывало страх у одних соотечественников, непонимание у других и гнев у третьих[50]. Под покровом фраз о свободе предпринимательства[51] происходили многочисленные биржевые спекуляции, хищения имущества и финансово-банковские аферы.
А в то же время многие небольшевистские территории жили во многом по канонам правового государства начала XX века, несмотря на совершенно «неподходящую» обстановку братоубийственной войны, на которую так любили ссылаться их противники – красные. Там, где не было диктатуры большевиков («власти пролетариата и беднейшего крестьянства»), не было социальных программ и других нововведений[52], но не было также продовольственных и заградительных отрядов[53], «уполномоченных центра» и самозваных «комитетов бедноты» (как не было, например, и наделенных карательными функциями «комитетов богачей»). Легально действовали различные политические организации – от монархистов до умеренных марксистов (меньшевиков) и социалистов-революционеров. Свободно выходили их газеты и журналы. Деятельность большевиков, анархистов и близких к ним левых социалистов-революционеров (максималистов) обычно протекала в подполье. Их преследовали, выявляли и подвергали разного рода репрессиям, но нигде не делали последнего шага – не объявляли их вне закона. Цензурные комитеты белых правительств располагали правом карать органы печати штрафами и закрытиями газет и пользовались данным правом, однако санкции не запрещалось оспаривать в судах.
В определенные довоенными законами сроки на некоторых небольшевистских территориях происходили муниципальные выборы – так во Владивостоке за пять лет (1917–1922) граждан призывали к избирательным урнам более десяти раз.
Бесспорный факт, отталкивавший массы от антибольшевистских правительств: на Юге России белые власти практиковали возвращение помещикам и другим собственникам их земли и другого имущества, захваченного иными лицами после Октябрьского переворота[54]. На территории, подвластной правительству Деникина, трудящиеся обязаны были под страхом уголовного наказания безвозмездно отдавать вернувшимся в усадьбы помещикам треть урожая. Однако белые правительства много реже, чем красные или зеленые, реквизировали законно приобретенную (подкрепленную документацией) собственность. Стоимость реквизированного имущества – продовольствия, фуража – обычно возмещалась, хотя и обесценивавшейся отечественной или местной валютой и не сразу[55].
Белые правители России (пожалуй, кроме генералов П.Н. Врангеля и Я.А. Слащова-Крымского) были безусловными сторонниками частной, а не государственной экономики. Их правительства упорно уклонялись от крупномасштабного регулирования рыночных процессов. Расширения государственного сектора экономики при белых правителях не последовало. Местами имело место замораживание цен, но не ставок заработной платы. Централизованное распределение продуктов, которое, как было сказано выше, увеличивает зависимость личности от государства и от его должностных лиц, осталось в зародыше.
Впрочем, на небольшевистских территориях не отмечалось ни голода, ни массового обнищания[56], ни острейшей нехватки промышленных товаров, как под властью Совета народных комиссаров на красных территориях. Наиболее убедительное доказательство содержит статистика о приросте населения белых территорий за время Гражданской войны, тогда как на красных территориях отмечалась убыль населения.
Главным карательно-репрессивным органом на белых территориях (за исключением казачьих областей) была контрразведка. Первоисточники красных сообщают о значительном размахе ее действий и об их безжалостности. Однако в карательной политике на белых территориях сохранялось восходившее к законам Российской империи разделение властных функций. Органы колчаковской, деникинской и врангелевской контрразведки при их никем не выдуманной зловещей репутации обладали розыскными и следственными функциями и правом ареста, но не правом содержания под стражей (выделено мной. – С.Д.). Задержанные и арестованные находились в сфере компетенции другого ведомства – Министерства юстиции. Приговоры выносили суды, опять-таки никак не подчиненные контрразведке. А смертные приговоры приводились в исполнение армией – военным ведомством. Сверх того, на белых территориях продолжали работать следившие за соблюдением законности прокуроры, которых до самого окончания Гражданской войны не было на красных территориях[57].
Элементарное сравнение указанных правовых аспектов государственного управления по обе стороны фронта, приведенное выше, проливает свет на многое.
В связи с рассредоточением правоохранительных и карательных функций между пятью различными ведомствами и ввиду значительной прослойки в их составе дипломированных юристов старого закала, не знавших классового озверения, в карательной политике белых правительств поддерживалась элементарная законность, которая, разумеется, еще не означает любой разновидности демократии – политической, экономической, социальной и т. д., однако же является ее обязательной предпосылкой. Наказания (кроме телесных) производились исключительно по приговорам судебных инстанций. На их вступление в силу выделялось несколько дней, что иногда подсудимые и их сообщники использовали для побегов или смягчения приговоров.
Самочинные расправы на белых территориях – в том числе нашумевший расстрел группой монархически настроенных офицеров армии Колчака нескольких депутатов Учредительного собрания, совершенный в декабре 1918 года, – оставались исключением из правила. Офицеры, совершившие данное преступление, в отличие от убийц Кокошкина и Шингарева в Петрограде, были выявлены, и им пришлось скрываться – их ждал военно-полевой суд.
Наконец, на белых территориях, находившихся под управлением Колчака, Деникина, Врангеля, Меркуловых, Чайковского (как и в Испанской Республике – см. ниже), не было принудительных наборов на военную службу. Вместо них практиковалась вербовка добровольцев. Принудительно, под угрозой тюрьмы или расстрела, в ряды белых формирований зачисляли только военнопленных – захваченных в боях рядовых красноармейцев[58]. Мало того – белые лидеры не принуждали сражаться за «белое дело» даже идейно близких им офицеров царской армии, если те почему-либо отказывались служить «белой идее»[59].
Поэтому в самом разгаре военных действий – в 1919 и 1920 годах – тыл белых правительств кишел физически здоровыми гражданами призывного возраста, тогда как армия ощущала недостаток офицеров и особенно нижних чинов. Создать массовую, почти 450‑тысячную армию, удалось только правительству Колчака, под властью которого была территория с примерно 10‑миллионным населением. Комбатантов (бойцов) у него насчитывалось около 300 000. Но этой недостаточно оснащенной массе катастрофически не хватало компетентного и закаленного командного состава, из-за чего она осталась слабо организованной, рыхлой и потому в массе своей неустойчивой. У Деникина, войска которого овладели в 1919 году всем Югом России и половиной Украины с 40‑миллионным населением, положение с офицерскими и унтер-офицерскими кадрами было гораздо лучше, но и у него под знаменами никогда не было более 170 000 человек, из них в действующей армии – около 90 000. Под командованием Врангеля, сменившего Деникина после серии поражений Белого движения, на 2‑миллионной территории Крыма и Северной Таврии насчитывалось менее 70 000 военнослужащих, в том числе в действующей армии их было порядка 35 000. На душу населения это было почти столько же, что у Колчака, и на несколько порядков больше, чем у Деникина. Но в абсолютных цифрах данная армия безнадежно проигрывала противнику, пусть даже и скованному первое время борьбой против агрессии Польши. У каждого из других антибольшевистских правителей: Анненкова и Дутова, Меркуловых и Семенова, Чайковского и Юденича бойцов было ничуть не больше.
Опора только на добровольцев и принудительная военная служба военнопленных не была присуща ни северянам и южанам в США, ни националистам в Испании.
Неоспоримым исключением из данного правила было положение на территориях, находившихся под управлением отдельных белых генералов (Корнилова, Унгерн-Штернберга) и многих вольных атаманов – Ангела Анненкова, Гамова, Дутова, Краснова, Никифоровой, Перемыкина, Семенова. Правда, названные правители тоже не принуждали к военной службе. Но они, как правило, отрицали всякую политическую деятельность и не допускали в сфере своей власти ни политических, ни профсоюзных объединений. В отрицании политической жизни (в первую очередь – демократической) они зашли даже дальше, чем правительство генерала Франко в националистической Испании (см. ниже).
В области войска Донского у атамана Краснова и сменившего его Богаевского разрешено было выпускать только несколько газет и журналов. По старинным казачьим обычаям там широко применяли телесные наказания, причем публичные. В Семиречье во владениях атамана Анненкова газет и журналов вовсе не выходило. А в сфере власти атамана Семенова, укрепившегося в Забайкалье, совсем не было ни признаков демократического правления, ни чего-либо похожего на законность.
Тем не менее есть основания заключить, что движущие силы медленно и затрудненно формировавшейся российской демократии имели на преобладающей части белых территорий питательную и более благоприятную, чем у красных, социально-политическую и правовую среду обитания (многопартийность, свободу собраний, альтернативные муниципальные выборы).
Особенно выделялись в указанных отношениях, во-первых, Европейский Север, которым управляли Чайковский – почти 70‑летний ветеран российского революционного движения[60] и генерал Миллер; во-вторых, Крым под властью генерала Врангеля и, в-третьих, Приморский край при правительствах братьев Меркуловых и затем сменившего их либерально настроенного генерала Михаили Дитерихса. Приморье прославилось тем, что при крайне редком применении смертной казни там не было также массовых арестов и переполнения тюрем арестованными. Участь лиц, враждебных режиму, была там почти столь же незавидной, что и на Юге России. Однако в Приморье близким родственникам лиц, примкнувших к красным или зеленым, власти не закрывали дороги к поступлению на службу даже в низшие звенья госаппарата (почту, телеграф), не пытаясь оценить риски, которые несла с собой подобная беззаботность. А в многопартийной Владивостокской думе под прикрытием американских и японских оккупационных сил происходили гласные дебаты по всем правилам парламентской демократии, то есть с широкими правами легальных оппозиционных сил.
Анклавами политической демократии времен Гражданской войны оставались, следовательно, морские порты России – Архангельск, Владивосток, Одесса и Севастополь. Даже в ходе военных действий данные регионы оставались наиболее восприимчивыми к социокультурному влиянию государств западной демократии и заимствованию их опыта.
Эти же факторы в чисто военном ракурсе обернулись слабостью Белого движения и стали одной из ключевых причин его проигрыша. Ведь Белому делу противостояли красные, которые начиная с лета – осени 1918 года открыто сделали ставку на механизмы однопартийного правления[61], на решительное вмешательство в рыночные процессы, унификацию муниципалитетов и профсоюзов, массовые аресты, призыв в армию. Особенно шокирующими явились невиданные в XX веке трудовые мобилизации, из которых выросла трудовая повинность («привлечение к общественно полезному труду»). Граждан из «имущих классов» стали в принудительном порядке направлять на вывоз нечистот, погребение холерных и тифозных покойников, лесозаготовки, разгрузку угля. Трудовая повинность была объявлена не наказанием, а исполнением гражданского долга. Новорожденная диктатура стала решительно распоряжаться огромными экономическими и человеческими ресурсами. И подобными методами большевики добились повиновения большинства районов тыла и развертывания к 1919 году колоссальной трехмиллионной армии, которая еще через год была сделана уже почти пятимиллионной.
В создании вооруженных сил и тоталитарного аппарата власти левые экстремисты проявили размах и напор, достойные не междоусобной, а глобальной войны. И хотя на всех красных фронтах, вместе взятых, постоянно находилось менее половины мобилизованных, нужный результат был достигнут. С середины Гражданской войны (1919 год) на каждого белого солдата приходилось в среднем пять – шесть красных бойцов. В 1920 году, после победы красных над Вооруженными силами Юга России во главе с Деникиным, данное соотношение приблизилось к 1: 10.
На занятой красными территории компоненты демократического правления еще обнаруживались в первые восемь – девять месяцев Гражданской войны[62]. Но уже тогда политические свободы граждан шаг за шагом ограничивались действиями правительства Ленина – Троцкого и местных красных властей, с легкостью заменявших человеческие права обязанностями.
О многом говорило объявление только что сформированной Совнаркомом в ноябре 1917 года левоцентристской Конституционно-демократической партии (в просторечии – кадетов) вне закона, хотя в прошлом деятели указанной партии оказывали услуги деятелям левоэкстремистских партий, в том числе самому Ленину. Ошеломило современников убийство «неизвестными матросами» в Петрограде в ноябре 1917 года видных политиков и общественных деятелей, депутатов, левых конституционных демократов Ф.Ф. Кокошкина и А.И. Шингарева. (Их умерщвление приходится рассматривать как явление одного порядка с убийством Сотело в Испании.) Известен приказ Ленина найти убийц. Однако нет сведений об их поимке. Следовательно, убийцы выявлены не были. В то же время попавшие в руки левых экстремистов крупные деятели монархического движения – Н.А. Марков, В.М. Пуришкевич – отделались на красной территории недолгим тюремным заключением. Их сочли недостаточно опасными и даже не потрудились предать суду[63]. Между тем существовала благоприятная возможность сделать зубров российского монархизма персонажами показательного судебного разбирательства подобного процессу, оперативно проведенному большевиками против деятельницы левого крыла Конституционно-демократической партии графини Софьи Паниной – первой в России женщины, назначенной Керенским на пост товарища (заместителя) министра[64].
Еще более показательным актом удушения верховенства закона и политической демократии стал разгон (в нашей прежней историографии – «роспуск») Совнаркомом 6 января 1918 года Всероссийского Учредительного собрания, толком не успевшего приступить к работе[65]. Невооруженные демонстрации московской и петроградской общественности в защиту собрания были разогнаны латышскими стрелками по прямому распоряжению Совнаркома с применением оружия, повлекшим человеческие жертвы среди демонстрантов[66]. Так в жизнь страны входил красный террор (см. ниже).
В апреле 1918 года только что сформированная ВЧК, несмотря на острейший недостаток кадров, нанесла неожиданный удар по недавним союзникам большевиков – анархо-синдикалистам, активно содействовавшим в очень многих пунктах Российской республики Октябрьскому перевороту. Начиная с мая – июня 1918 года развернулись аресты активистов РСДРП (меньшевиков), начиная с Мартова и Потресова – некогда друзей и соратников Ленина. Под руководством комиссара печати Володарского большевики с расторопностью, достойной лучшего применения, не только запретили многие оппозиционные органы печати, но и конфисковали их собственность без права оспорить содеянное в суде. Гибель Володарского от пули террориста и упразднение должности комиссара печати не остановило этого процесса. Репрессивная информационная политика стремительно набирала обороты.
Изучение первоисточников говорит: трудно найти подобные факты в истории белых правительств. Характерно, что когда безжалостно осмеянный в левоэкстремистской печати «воевода Приморского края» генерал Дитерихс в 1922 году отважился запретить одну из мелких оппозиционных газет – анархистскую «Блоху», это стало сенсацией. Жители дальневосточной окраины нашей страны за четыре года небольшевистского правления успели отвыкнуть от подобных актов, являющихся демонстрацией такой силы, за которой обычно скрываются испуг и бессилие.
Во втором полугодии Гражданской войны Совнарком, опершийся на этот раз на волю законодательного органа – очередного съезда Советов, декретировал красный террор – систему репрессивных мер, не известных ни Российской империи, ни Российской республике. Декретом 5 сентября 1918 года были узаконены массовые аресты и расстрелы, массовое взятие заложников, концлагерное заключение.
Правда, репрессивные положения декрета автоматически утратили силу всего через 60 дней – 5 ноября того же года, а еще через день Совнарком даже декретировал частичную политическую амнистию. Однако красные страдали правовым нигилизмом – они целенаправленно принижали или отрицали значение юридических аспектов любого дела. Поэтому многие составные части красного террора оказались неистребимыми, даже если их номинально отменяли и потом многократно идеологически осуждали. Продолжало происходить следующее:
– стирание граней между мирной жизнью и военно-чрезвычайным режимом;
– широчайшее применение внесудебных наказаний;
– презумпция виновности;
– приравнивание подозреваемых к обвиняемым;
– принадлежность судей и обвинителей к единственной легальной партии с ее монолитной дисциплиной;
расширительное толкование полномочий следователей, превратившее их власть в почти неограниченную;
– концлагерная система, которую в США и Испании испытали на себе исключительно военнопленные.
О методах деятельности главного карательного органа красных – Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК) и ее отделений на местах – сказано и написано очень много. У комиссии есть и защитники, и противники. Жаркие споры вокруг ценности красного террора не закончились даже в XXI веке. Целесообразно подчеркнуть четыре фактора, против которых не выдвигается возражений.
1. Декретом 1 декабря 1917 года большевики наделили комиссию статусом «независимого» ведомства. Она не подчинялась родственным наркоматам юстиции и внутренних дел[67] и обладала одновременно огромным набором полномочий – розыскных, следственных, судебных и карательных.
2. Комиссия отчитывалась перед Совнаркомом о каждом деле, однако только после закрытия дела, то есть после приведения приговора в исполнение. Правительство красной России тем самым по умолчанию соглашалось с тем, что комиссия раз за разом ставила его перед фактом.
3. Арестованный с момента задержания до исполнения приговора всецело находился во власти ВЧК.
4. Сроков бессудного содержания под стражей определено не было.
Подобным набором полномочий не обладала контрразведка ни одного из белых правительств (см. выше). Объемная концентрация власти, включая власть над жизнью и смертью индивидуума, уже содержала в себе, даже независимо от чьих-то взглядов и вкусов, ключевые предпосылки массового произвола.
Бессменный глава комиссии Феликс Дзержинский в 1920 году, вынужденно отвечая на раздававшиеся даже на красной территории публичные обвинения руководимого им ведомства в произволе и бесчеловечности, был вынужден признать в открытой печати «ошибки», возможность которых сотрудники ВЧК, по его деликатному выражению, «могли сознательно допускать». Яснее выразиться о образе действий собственных подчиненных, не называя их открытым текстом уголовными преступниками, было трудно.
Дзержинский и ему подобные умели притворяться недалекими и доверчивыми личностями. Беседуя в 1921 году с писателем Вересаевым о зверствах красных в Крыму, Феликс Эдмундович признал всего-навсего, что была сделана «очень крупная ошибка… Мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями (чистая правда. – С.Д.) Но мы никак не могли думать, что они так используют эти полномочия» (курсив мой. – С.Д.).
Трудно поверить, что так изъяснялся не 16–18‑летний рядовой чекист, а взрослый (43‑летний) человек, прошедший ранее через аресты и тюремное заключение. Дзержинский не мог не осознавать, что когда речь идет о лишении человеческих личностей свободы, собственности и жизни, «сознательные ошибки» на всех языках мира называются преступлениями[68]. Если этого все же не понимал получивший богословское образование «железный Феликс», то должен был понимать обладавший дипломом юриста единственный человек, который был вправе приказывать Дзержинскому, – председатель Совнаркома Ульянов-Ленин.
Черты комиссии унаследовала в дальнейшем Служба безопасности Испанской Республики (см. ниже).
Кроме ВЧК, карательными полномочиями на красной территории на основании чрезвычайно растяжимой «революционной законности» обладало множество других инстанций – Советы всех уровней; комиссары (причем не только фронтовые, но и тыловые); уполномоченные центра; комитеты бедноты; продовольственные и заградительные отряды. Подобного явления не наблюдалось на небольшевистских территориях, а также в Штатах и в Испании.
По хвастливому, угрожающему и верному выражению одного из большевистских деятелей среднего звена – Мартина Лациса, создавшего ведомственный журнал ВЧК «Красный террор» и редактировавшего его, советская власть «как власть народная для воздействия на несочувствующих располагает такой роскошью в средствах, которой не могут позволить себе белые». Большевистские инстанции, включая Ленина, сочли нужным «одернуть» Лациса. Журнал «Красный террор» перестали издавать. Однако других мер против прямодушно-бесхитростного Лациса (арест, увольнение из комиссии, служебный/партийный выговор, исключение из партии) не последовало. Его даже не понизили в должности. Правда, в 1930‑х годах он пал «жертвой необоснованных репрессий».
