Сергей Е. Динов
Над пропастью любви. киноповесть
К 80-тилетию Великой победы!..
Дизайнер обложки М.З.Серб
Редактор Ирина Бгажнокова
© Сергей Е.ДИНОВ, 2025
© М.З.Серб, дизайн обложки, 2025
ISBN 978-5-0065-9373-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ПРОЛОГ
Порт Одессы. 1944 год. В ложе крутого побережья с восходящей к серому небу и памятнику Дюку щербатой гребёнкой знаменитой потемкинской лестницы красавица Одесса была обезображена чёрными зубьями погребенных войной зданий.
Весёлые, возбужденные радостью люди праздновали в порту освобождение города от фашистов. В блёклом, тряпичном кругу замерли счастливые, выжившие гражданские в телогрейках и поношенных пальто. Более оживленно вели себя в серо-чёрных шинелях солдаты, в чёрных бушлатах матросы и младшие офицеры. Под гармошку лихо, вприсядку отплясывал, светлоголовый, юный морячок в синей, рабочей робе, размахивал бескозыркой с ленточками. Чуть поодаль, в другом кругу, более сдержанном, чёрном кругу морских кителей и больших звёзд на погонах, офицеры танцевали танго в парах с одесситками и приезжими, женщинами в нарядных, цветастых, ситцевых и шифоновых платьях. Потёртые кроличьи, каракулевые женские шубки, старенькие пальто были аккуратно сложены на рядок стульев, принесенных из ближайших, полуразрушенных домов. Апрель был не самым тёплым. С моря сквозило влажным, прохладным ветром. Танцующие офицеры пытались прикрывать своими телами нарядных женщин от ветра, не позволяли себе прижимать их с плохо скрываемыми чувствами мужчин, истосковавшихся по любви.
Скрипуче звучала музыка из старого ящика патефона, стоящего на табурете. Трогательный тенор Павла Михайлова завораживал танцующие пары, возвращал их воспоминаниями в довоенные времена.
– Утомлённое солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви, – не к общему праздничному настроению собравшихся звучали слова известной песни.
В те дни у заведующего патефоном, пожилого грека Димитриоса – инвалида с одной ногой, других пластинок не сохранилось. Одессит по рождению, среди своих – просто Дима, с прозвищем Колотушка, из-за грубой палки с ремнями вместо правой голени, притоптывал в такт музыке, хрипло подпевая известному всей Одессе тенору:
– Мне немного взгрустнулось
Без тоски, без печали.
В этот час прозвучали
Слова твои.
Расстаёмся, я не стану злиться,
Виноваты в этом я и ты…
На ленивых перекатах свинцовых волн Чёрного моря, распуская по бортам плавные крылья пенных завихрений, торпедный катер типа «Г-5», за номером 072, на малом ходу возвращался с задания, расстреляв весь боезапас. Сбросив обе торпеды, одной значительно повредив немецкий транспортник, отплывающих восвояси фашистов. Настроение у команды было праздничное. Бравый старшина, в бушлате нараспашку форсил перед командой в семь человек, исключая рулевого, на спор и на время лихо отбивал на носу катера чечёточку. «Торпедник» напоминал сигару без леерных ограждений с покатой палубой. Лихая чечётка старшины первой статьи Федотова, орденоносца и смельчака, даже на малом ходу, была рисковой. При накате волны на палубу перед рубкой, Федотов мог запросто соскользнуть в воду, если бы не успел зацепиться рукой за турельный пулемёт ДШК. Утонуть – не утонет, даже в бушлате, морских клёшах и ботинках, но нагоняй от капитана получил бы с нарядами вне очереди. Надводный флот фашиста отогнали не только от Одессы, родного города капитана, но и, по верным сведениям, загнали в Констанцу.
Капитан Ромашин свинтил со своего кителя, принялся прикручивать молоденькому, кучерявому морячку на бушлат орден «Красной звезды».
– Вечером идешь на танцы, – заявил капитан юнцу.
Морячок поморщился, покраснел, как девушка на выданье, возразил смущённо:
– А комендатура проверит? Это лишнее. Зачем?
– Для форсу! – пояснил капитан, прихлопнул ладонью по ордену и груди морячка. – Моряк без форсу, что катер без торпед! Находишь приятную во всех отношениях девушку лет восемнадцати, знакомишься, влюбляешься. Раз и – навсегда! Эт-то пр-риказ! Как понял?!
В это же время в чёрном чреве немецкой подводной лодки U-15 перед колонкой перископа напряжённо стоял старший помощник капитана, опытный моряк, одутловатый, бледный, скептически посматривал на капитана, белобрысого юнца, по сравнению с ним. Старпом, родом из Австрии, дважды был ранен, контужен при надводных атаках на английский конвой. Он был твёрдо убеждён, Вторая мировая война для Германии проиграна.
– Это бессмысленно, Генрих, – пробормотал старший помощник.
Не отрываясь от окуляра перископа, капитан подлодки решительно отдал приказ:
– Товсь!.. Пуск! Опустить перископ! Срочное погружение!..
Торпедный катер шёл параллельным подлодке курсом. Кучерявый морячок первым заметил малоприметный бурунчик перископного следа.
– По правому борту – подлодка! – срывая голос, крикнул он.
Старшина торпедного катера резко застыл, заметил перископный след, затем пузырьковый след торпеды.
– Полундра-а-а! – заорал старшина. – Торпеда по правому борту!
Пузырьковое веретено торпеды было направлено острием на порт, в толпу гуляющего люда.
– Эх, зараза, пустые идём! – с отчаяньем крикнул пулемётчик.
– Всем по местам стоять! – рявкнул капитан Ромашин. – Самый полный вперед! Право руля! Перехват! – сорвав от волнения голос, хрипло добавил:
– Команде покинуть судно!
Команда замерла. Никто не двинулся с места.
– Всем за борт! – гаркнул капитан, оглядел команду… неожиданно встряхнул за грудки морячка, крикнул ему в лицо:
– Приказываю – жить. За всех нас!
Морячок сдёрнул бескозырку, смахнул рукавом пот со лба, отчаянно помотал кучеряшками волос, не соглашаясь.
– Приказы не обсуждаются! Выполнять! – крикнул капитан Ромашин и резко вытолкнул морячка из пустой ложи для торпед за борт. Морячок исчез в пенных волнах за кормой.
Торпедный катер приподнялся на мощной кипени бурунов от взревевших двигателей, с крутым разворотом, устремился на перехват торпеды. Команда катера принялась очередями стрелять в торпеду из личного оружия, автоматов ППШ, пулемета ДШК, расходуя последние патронные ленты, пытаясь попасть в смертоносную сигару, несущуюся под самой поверхностью воды.
Когда катер перекрыл бортом курс немецкой торпеды, капитан Ромашин гаркнул:
– Стоп машина!
Катер грузно осел, погрузился в чёрную воду, укутавшись до рубки седой пеной волны. Торпеда вонзилась в покатый борт катера. В серое небо всплеснулся столб воды. Глухо прогремел мощный взрыв.
Люди в порту обернулись на звук взрыва, увидели водяное дерево, мгновенно выросшее из глубины свинцовых волн.
– Не уж то катер Ромашина подорвался? – прохрипел капитан третьего ранга, отчаянно взмахнул пустым рукавом чёрной шинели, указывая в сторону акватории порта.
– На мину нарвались, – предположил капитан первого ранга, опираясь подмышкой на костыль.
Они не танцевали. Один энергично размахивал в ходе разговора пустым рукавом чёрной шинели, где пряталась культя правой руки, ампутированной выше локтя, словно семафорил товарищу. Другой вяло жестикулировал, приподнимая самодельный костыль с тряпичной обмоткой под мышку.
– Похоже на мину, – согласился сам с собой каперанг.
Оба сняли фуражки, один левой рукой, другой – правой.
На чёрную, «стеклянную» поверхность моря опадали после взрыва седые потоки воды.
Люди на пирсе замерли. Гармошка стихла. Музыка и танцы прервались.
– На мине!.. Точно на мине подорвались, – предположил седовласый мичман, коренастый, кряжистый мужик. Широко расставив ноги, он прочно стоял на причальной стенке, будто на палубе корабля при шторме.
– Как думаешь, из наших? – спросил лейтенант с белой повязкой, забинтованной левой руки.
– Не ж то наши? – печально предположил мичман.
– Надо бы уточнить…
– Есть уточнить, – проворчал мичман, нехотя побрел к развалинам здания порта.
Люди на пирсе остались стоять неподвижно, вспомнив, что война откатила не так уж и далеко от Одессы. Продолжал играть патефон, пока не взвизгнула игла, оборвав танго. Грек Дима-Колотушка бережно прикрыл чёрную крышку патефона.
ИНТРИГА
Ранним утром свинцовые волны величаво перекатывались пологими валами. На лавочке травянистого обрамления песчаного пляжа уже долгое время сидела девушка с яркими рыжими волосами. Она выпрямила спину, приосанилась, когда метрах в тридцати в море, без всплеска, появилась из воды светловолосая голова морячка. Медленно всплыла, как буек, затем из-под воды показался сам морячок в синем рабочем комбинезоне, не вынырнул, но, будто воин из сказки, возник из волн. Он приветственно помахал рукой в сторону берега, лихо напялил на голову мокрую бескозырку, тяжело вышагивая, преодолевая сопротивление воды, направился к берегу, где ожидала его рыжеволосая.
Ялта. 1986 год. Три широких, составных окна в просторной гостиной частного дома засинились к рассвету. На плотных полотнах жёлтых штор исчезли кресты рам. За высоким дощатым забором в переулке погас неоновый фонарь, затаив до вечера в стеклянной колбе мертвенную стылость. Шум прибоя усиливался, будто море просыпалось, вздыхало, потягивалось, зевало.
В доме, над круглым столом низко свисала лампа в старомодном, проволочном, оранжевом абажуре. В желтом пятне света на зеленом сукне стола были раскинуты игральные карты, на расчерченном листке – запись партий, набранных очков, выигрышей, проигрышей игроков. В утренних сумерках лица преферансистов были едва различимы. За столом – четверо. Военный китель с тремя звёздами на погонах капитана первого ранга, небрежно накинутый на спинку стула, обозначал одного из игроков – офицера ВМФ в отставке Николаенко. Сам каперанг был плотным мужчиной чуть более пятидесяти лет. С морщинистым, выразительным лицом истинного морского волка, но выразительность лица нарушалась крупным носом-бульбой в легких оспяных кратерах. Трое других игроков из гражданского населения курортной Ялты. Доктор Блюменкранц, вялый, рыхлотелый, лысеющий с макушки, из-за круглых очков напоминающий бухгалтера заштатной конторы по перепродаже рыбы. Подтянутый и модный – ювелир Римантас, чьи тонкие холёные пальцы в перстнях ловко перебирали веер карт, и выдавали в нём заядлого преферансиста. Ювелир был строен, с восковой кожей на щеках ухоженного аристократа, которому, с времен революции, было не по пути с пролетариатом. Римантас сидел за игровым столом, выпрямив спину, выглядел усталым, но держал вид надменный, с презрительным прищуром глаз, говорящим о материальном превосходстве над другими игроками. Четвертый – хозяин квартиры Ромашин Виктор Николаевич, сорока пяти лет, писатель, редактор газеты и философ местного значения. Он был вполне себе красавцем-мужчиной, в расцвете физических сил. Богатая, русая шевелюра делала его похожим на Есенина. Ромашин намеренно носил пробор на обе стороны лба, явно подражая внешности поэта.
После очередной раздачи доктор Блюменкранц блеснул в сумерках круглыми стёклами «бухгалтерских» очков, поверх очков близоруко присмотрелся к своим картам, рассортировал по мастям, откровенно зевнул, аккуратно отложил на стол карточный веер «рубашками» вверх.
– Пас, – негромко сказал он.
– Играй, Блюм. Играй! – раздражённо потребовал Римантас. – Не сливай партию.
– Я – пас, – устало отозвался Блюменкранц. – Блюм кончился…
– В Израиле выспишься! – неприязненно и громко прохрипел капитан Николаенко.
Тучный Блюменкранц привстал из-за стола, ничком повалился на скрипучую, студенческую раскладушку, раскинутую у стены под окном, поджал колени в растянутых, полушерстяных бриджах, завесился, отгородился ото всех, будто занавесом, широкой плотной шторой. Каперанг Николаенко пробормотал невнятные ругательства. Римантас нервно сбросил свои карты на сукно.
– Твою мать, Блюм! – возмутился ювелир. – Такую прекрасную партию слил!
– Успокойся, Рим! Неделя у вас в запасе. Успеете нас взгреть, – добродушно отозвался хозяин дома Ромашин.
– Легко! – повеселел Римантас. – Взгреем, как пить дать!
– Бешенного краба тебе в штаны, шулер! Рим нашелся! Римус-примус! Взгреет он! – рассвирепел Николаенко. – Пять колод заказал у Морица в Одессе. Новьё! Все запечатанные на ленточку! Без крапа – тебе конец, катала.
– Ты меня, кэп, подловил хоть раз?! – взвился Римантас, нервно поправил шейный платок. – Подловил?! Не-ет?! То-то и оно!
– Подловлю! – упорствовал Николаенко. – И набью морду! Наглую прибалтийскую морду, – в сторону уже дремлющего доктора добавил:
– И тебя, еврей, разденем! Голый отвалишь!
– От хохла даже еврею спасу нет, – послышался тихий, сонный голос Блюменкранца.
Устав от гостей, сонный хозяин дома отошёл от игорного стола в угол гостиной, где было оборудовано запасное писательское место, включил настольную лампу на большом, антикварном, письменном столе конца прошлого столетия, не удержался, намеренно громко отстучал по клавишам пишущей машинки «Ундервуд» заглавными буквами: «ОЖИДАНИЕ ЛЮБВИ».
Капитан Николаенко, правильно понимая намеки засидевшимся, проворчал недовльно:
– Писаку под утро муза тюкнула в темечко?! Прогоняешь?
– Ребята, дадим выспаться бедному Блюму! – миролюбиво попросил Ромашин. – Ему уже все органы нашей соввласти, кому не лень, порядком нервы поистрепали…
– Бедному? – засомневался Римантас. – Блюм, колись, куда богатства спустил? Или припрятал? Доверься верным друзьям.
Блюменкранц, не отвечая, намеренно громко засопел.
– Хватит доктору нервы бередить! – потребовал Ромашин. – Он государству всё отписал. Всё, что мог. Заставили.
– Нечего Родину за шекели и доллары продавать! – вредничал Николаенко. – Голым отчалит.
– Блюм на земле обетованной пропишется, я следом двину! – поддержал Римантас будущего эмигранта, а ныне – спящего бездомного.
– Тебя, латыш, даже на малую родину не пустят! – упорствовал в праведном гневе Николаенко.
– Пустят, – возразил Римантас. – С деньгами куда угодно пустят. А уж на родину тем более.
– Кур вожжои! – прохрипел Николаенко, слегка взбодрённый первыми признаками ссоры. С каперанга утреннюю дрёму сняло, как туман порывом бриза. – Язык свой позабыл, небось, прибалтийский лось!
– Лось?! Что-то новенькое, полкан!
– Полкан – на суше, каперанг – в море! – зарычал Николаенко.
– Не рычи, морской волк! Кур вожжои – это по-литовски! Означает «куда едем?» А едем, я тебе скажу, в «Никуда»! – заявил Римантас. – Напомню. Да будет тебе известно, кэп, я – латыш по рождению! Но имя – литовское.
– По вырождению, – негромко пробормотал Ромашин.
Но его не услышали.
– Один хрен – Речь Посполитая! – мудрствовал Николаенко. – Пшичики.
– Какая Речь? – тихо возмутился эрудированный Ромашин. – Латвия – это скорее Ливония.
– А вот вы украинцы – с боку-припёку! – сопротивлялся Римантас. – Поселились с краю, – вот и получилась У-края-ина!
– Сам ты – крайний, прибалт! – засопел от злости Николаенко.
– Националист! – возмутился Римантас, отступая спиной к выходу из гостиной.
– Это я-то националист?! – нагревался для серьёзной ссоры Николаенко.
– Хватит вам орать, фашисты! Орут и орут… спасу нет, – простонал из-за шторины проснувшийся Блюменкранц, устраиваясь удобнее, жалобно поскрипел пружинами раскладушки.
На это неожиданное заявление терпеливого еврея ни прибалт, ни хохол от усталости после бессонной ночи не нашлись что ответить. Услышав мирное сопение доктора, Римантас первым, не прощаясь, покинул гостеприимный дом.
Капитан Николаенко сдёрнул китель со спинки стула, сохраняя достоинство морского офицера, не спеша, вышел из гостиной. За ним громко захлопнулась дверь, затем грохнула железная дверца ворот.
– Девочек разбудит, скотина, – негромко проворчал Блюменкранц из своего брезентового ложа. Никто его не услышал. Ромашин выстукивал на пишущей машинке первые строки своей новой повести:
«В розовом спортивном костюмчике Руся бежала вдоль пенной кромки моря…»
Неожиданно над писателем навис Римантас, громко прочитал текст:
– Ожидание любви? Банально! – иронично заявил он.
Ромашин вздрогнул от неожиданного возвращения ювелира.
– Сначала было лучше название – «Приказано жить!». «Последний звонок» – тоже было неплохо, – сказал Римантас.
– Зачем вернулся, тихушник?! – тихо возмутился Ромашин:
– Банально! За то романтично. И потом… это – рабочее название! Зачем вернулся, спрашиваю, призрак благополучия?
– Часы забыл, – тяжело вздохнул Римантас, забрал со стола свои золотые часы, но уходить не торопился, присел на венский стул, продолжил задумчиво рассуждать:
– Может, назвать повесть «Над пропастью любви»?
– Поклон в сторону Селинджэра? – усмехнулся Ромашин.
– Почему нет? Будь смелее, отважнее, наглее, Виктор! – сказал Римантас, с ударением на букву «о» в имени. – Замахнись на классику! Звучный псевдоним возьми. К примеру, Виктор Рома! Гораздо лучше звучит! Ромашин, даже для журналиста, слишком простенько, незатейливо. А над «пропастью любви» очень метафорично будет звучать. Во всяком случае, по моей жизни так. Чувствуешь, как что-то надвигается грандиозное, необъяснимое, разверзается под ногами, будто пропасть… а это любовь! Как-то так…
– Да ты большой романтик!
– Сомневался?.. Имя Руся так и оставишь в романе? Или повести? Позаимствовал имя у героини Бунина даже для дочери. Будь оригинален, Виктор, и слава тебя настигнет!
– Всё сказал? – спросил Ромашин. Он спокойно относился к критике не только своего партнера по картам – самодовольного франта.
– Блюм прав, – негромко проговорил Римантас. – И Николаенко прав: кур вожжои? Куда же мы едем, Виктор? В НИ-КУ-ДА! Не будет тут нормальной жизни. Не будет…
– Где? – уточнил Ромашин.
– Здесь, в СеСеСеРе. Чернобыль – начало грандиозного конца.
– Поживём-переживём, – не согласился Ромашин. – Много было начал конца, но все они привели к возрождению.
Пока Ромашин договаривал фразу, он услышал, как за Римантасом захлопнулась дверь.
На скрипучей раскладушке тяжело поворочался Блюменкранц.
– Не спится? – спросил Ромашин.
Послышался тяжкий вздох.
– Не жалеешь, Витя, что из Одессы уехал? – спросил доктор.
– Ты же знаешь, девочки стали часто болеть, – ответил Ромашин. – Решил сдвинуться ближе к югу! Понятно, деревня Ялта – не Одесса, но тут мне спокойней работается и… живётся. Вот и домик чудесный подвернулся. Римас поспособствовал.
– Да уж… Поспособствовал. Вику у тебя увёл, негодяй!.. Ахр-р, – зевнул Блюменкранц. – Спа-ать-спать-спать!..
– Давно пора было разводиться! Виктория всех извела, меня, доверей. Так что, Римусу-примусу и за это огромное спасибо. Пусть теперь отдувается! От него она не отцепится. Спи, доктор, отсыпайся перед дальней дорогой.
В ответ снова скрипнули пружины раскладушки. Вскоре раздался легкий храп Блюменкранца.
В тёмно-лиловом спортивном костюмчике Руся бежала вдоль кромки моря, совершая утреннюю разминку. Худенькая, изящная девочка, с лёгкой поступью подростка. Ни груди, ни бёдер. Роскошные, густые, русые волосы, собранные на затылке в тугой хвост, при беге легонько хлестали девочку по спине и щекам. Её детская привлекательность обещала лет через пять превратить прелестного утёнка в прекрасного лебедя. В этом году Руся окончила среднюю школу. Сдала вступительные в ленинградский ВУЗ. Перед стартом во взрослую, студенческую жизнь догуливала свободные деньки у моря, под опекой отца.
Волны набегали шипящей, пенной гривой на мокрый песок, замывая отпечатки следов её кроссовок. В ушах девушки торчали розовые горошины наушников кассетного плеера, закреплённого на поясе. Для неё одной рокотала западная музыка. Группа «Дип перпл» исполняла композицию «Стена». Девочка не слышала ни клёкота чаек над волнами, ни далёкий гудок теплохода, ни шелеста волн. У пирса на пустом пляже с одинокими металлическими грибками, воткнутыми в песок, Руся остановилась, сделала несколько разминочных гимнастических упражнений: помахала руками, наклонилась, касаясь ладонями песка, в одном из глубоких приседов замерла.
Посередине длинного пирса о чём-то энергично спорили молодой парень в синем рабочем комбинезоне моряка и девушка с яркими, рыжими, явно крашеными волосами. Она отчаянно жестикулировала руками, что-то выговаривая парню. Он выслушивал спокойно и невозмутимо, отвечал сдержанно и кратко.
Увидев на пирсе молодую пару, Руся вынула из ушей наушники, но кроме шелеста волн и крика чаек не услышала голосов споривших.
Рыжеволосая продолжала ожесточенно размахивать руками перед лицом парня, упрекая его в чём-то. Парень сдержанно и терпеливо возражал ей, наконец, не выдержав напора подруги, покачал осуждающе головой, развернулся и спокойно, картиной морской походкой вразвалочку направился к краю пирса к морю. Девушка капризно топнула ножкой, зло отмахнулась и ушла в сторону пляжа.
Парень остановился в конце пирса, обернулся вслед уходящей, прощаясь, вяло взмахнул рукой.
Девушка не увидела его прощального жеста. Она медленно шла по гравийно-песчаному пляжу, глубоко утопая в песке узкими туфельками на высоком каблучке. Когда она обернулась, парень в рабочем комбинезоне спустился по железной лесенке пирса в воду и… с головой скрылся в ленивых волнах.
Руся услышала негодующий вскрик рыжеволосой, с беспокойством глянула в сторону сверкающего моря, но плывущего парня среди волн не заметила.
Рыжеволосая возмущённо постучала кулачком по макушке головы, обозначая странный поступок парня, сняла туфли, высыпала из них песок и босиком пошла прочь от моря.
Руся побежала к пирсу, пронеслась по дощатому настилу, замерла на краю, долго всматривалась в глубину зеленоватых волн.
Далеко от берега на рейде на якоре стояло небольшое, как буксир, грузовое судно. На кромке горизонта виднелся белый пассажирский теплоход.
Руся с беспокойством обернулась. Рыжеволосая девушка сидела на лавочке у пустующего, пляжного кафе. Руся решительно направилась к ней.
За дочерью издалека в бинокль наблюдал Ромашин. Удовлетворенный увиденным, он обеими руками раскинул в стороны ото лба свою красивую шевелюру, развернулся и побрёл домой, напевая вполголоса:
– Раскинулось море широко и волны бушуют вдали…
Встревоженная и обеспокоенная странным исчезновением парня, Руся подошла к рыжеволосой, указала в сторону моря и резко спросила:
– Куда он подевался?!
Рыжеволосая оценивающе осмотрела спортивную, молоденькую девочку.
– Кто? – спросила она насмешливо.
– Морячок! Он… Он утопился?!
Незнакомка презрительно фыркнула, поднялась с лавочки, направилась в сторону пансионата. Руся некоторое время стояла в недоумении, затем не выдержала и прокричала вслед:
– Эй! Стой! Как же морячок?! Куда он подевался?!
Рыжеволосая раздражённо отмахнулась, ускорила шаги, исчезла за постройками для хранения пляжного инвентаря.
Руся бегом вернулась к пирсу.
Она долго стояла на краю деревянного настила, всматриваясь в прозрачные зеленоватые волны в золотых бликах отраженных солнечных лучиков. Затем легла на край протёртых досок настила, пытаясь заглянуть под пирс в надежде увидеть хоть какие-то признаки исчезнувшего моряка. Не обнаружив никаких следов, обескураженная Руся уселась на прохладных досках, обняла колени и тихо возмутилась:
– Бред какой-то! Я схожу с ума?! Он утонул?
Взбудораженная странным происшествием на море, Руся в спортивном костюмчике вошла на кухню, где её отец и заспанный доктор Блюменкранц пили кофе. Со страдальческим видом изгоя, доктор всматривался в блёклый экран чёрно-белого телевизора. Транслировали концерт симфонической музыки, но звук телевизора был отключён.
– Мир на грани катастрофы, но все молчат, – тихо возмутился Блюменкранц. – Молчат. Как это грустно, Виктор! Как это ужасно! Неполадки в реакторе?! Глупость какая! Там был взрыв! Ужасающий взрыв! А это значит, радиацию разнесло на тысячи километров, тысячи и тысячи людей облучены и обречены на медленную смерть. Это же Хиросима, Витя…
Ромашин, с покрасневшими от недосыпа глазами, вяло просматривал разложенные на краю стола листы с отпечатанным текстом.
– Па! Опять всю ночь в карты дулись?! – громким голосом хозяйки спросила Руся.
От неожиданного возгласа и появления девочки Блюменкранц вздрогнул, колыхнулся рыхлым телом, обжёгся кофе, расплескав напиток на листы. На белых листах расползлись ржавые пятна. Ромашин охнул, пытаясь спасти текст, принялся судорожно трясти листами над полом.
– И вам доброе утро, милое дитя! – ответил Блюменкранц девочке, извиняющимся тоном обратился к другу:
– Прости-прости, Витя! Виноват! Это очень важно? Из редакции? Правки?!
– Корректура, – дрожащим от волнения голосом ответил Ромашин. – Передовица и статьи Либермана! Сдавать сегодня. Эх, Блюм, подсиропил…
Блюменкранц попытался суетливо затереть пятна от кофе мятым носовым платком. Ромашин решительно отодвинул пачку листов в сторону. Руся вынула из холодильника запотевшую бутылку с клюквенным морсом.
– Ужас! Представляете, парень утопился! – доложила она. – Прям на моих глазах. Может, несчастная любовь?
– Таки утопился? – иронично спросил Блюменкранц. – В море?
– Нет, в Большом фонтане!1 – проворчала Руся, отпивая из бутылки холодный морс, не обращая внимания на укоризненный взгляд отца.
– Не торопись, пей осторожнее, горлышко застудишь, – попросил Ромашин.
– Русичка, не надо бегать так близко у моря. В воде губительная радиация, – мягко и осторожно пояснил Блюменкранц. – Авария случилась в конце апреля. К августу всё только ухудшилось. Реактор не могут ни засыпать свинцом и песком, ни залить бетоном. Радиация, как чума, расползается по всей Украине, Белоруссии… Я знаю. Мне умные люди сказали. Вы же видите, в это лето отдыхающие совсем не приехали! Знакомые говорят, у нас в Одессе летом всё вымерло. Многие уезжают в другие края. Пляжи Аркадии, Ланжерона пусты. Когда такое было? Только в войну. И теперь вот – радиация повсюду…
– Не паникуйте, дядя Блюм, привыкайте. Рано или поздно, люди сами себя уничтожат, – успокоила Руся. – Войнами, эпидемиями, радиациями. Такие уж они мерзкие твари… эти людишки, – допив морс, она вышла в одну из дверей кухни.
– Умная, мудрая девочка, – вздохнул Блюменкранц. – В кого она такая, Витя? Уж явно не в нас, – доктор вынул блокнотик из-под подушки на раскладушке, перелистал странички, нашел нужное. – Вот, Виктор, я тут заметочки делаю. Очень, мне кажется, важные. Одна моя знакомая старушка из Библии начитала. Вдруг тебе пригодится… – видя, что Ромашин расстроен испорченной статьей Либермана, негромко прочёл строки Священного писания:
– Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь». И третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки… Эти строки из Откровения Иоанна Богослова, Апокалипсис, Новый Завет… Впечатляет?
Блюменкранц подложил раскрытый блокнотик с цитатой из Библии ближе к Ромашину.
– Оставь себе, Витя, может, пригодится…
– Я – атеист, Блюм, а это значит… – беззлобно проворчал Ромашин. – Я – пустой горшок, из которого выплеснули помои, но ничем не наполнили. Я ни во что не верю. Просто существую.
– Можно, не верить, Витя, но твое «просто существую» определено сверху.
– Хватит, Блюм, проповеди читать. Сейчас мне это ни к чему.
– Но ты посмотри, какое совпадение! Какое, получается, пророчество, написанное во времена Иисуса! – оживленно воскликнул Блюменкранц.
Ромашин снисходительно покачал головой.
– Древние тексты можно, как угодно, трактовать, приспосабливать к современным событиям.
– Как угодно?! – возмутился Блюменкранц. – Трава полынь ещё называется чернобыльник. Звезда «полынь»! Чернобыль!.. Какое удивительное совпадение, Витя! Нет, это великое пророчество!
– Ну, хорошо, Блюм! Я рад, что ты проникся мудростью древнего писания. Пусть тебе это принесёт счастье на земле твоих предков.
Ромашин тоскливо осматривал мокрые, обвисшие, испорченные, печатные листы.
– Но ты сам, пророк, будешь перепечатывать пустозвонство Либермана! У меня ни моральных, ни физических сил не хватит восстанавливать текст, – заявил он доктору. – Вредитель!
– Печатать?! Одним пальцем? Я тебя умоляю, Витя. До отъезда не успею.
– Блюм, этот словесный понос меня раздражает! – Ромашин нервно потряс испачканными, мокрыми листами, будто тряпками. – Я не смогу себя заставить всё вновь перепечатывать! Катастрофа!
– Надо Розочку Мильскую просить…
– Твою скрягу, Розу- колобка?! – возмутился Ромашин.
– Зачем мою?! – негромко возмутился доктор. – Нашу, Витя! Нашу!
– Я тебя умоляю, Блюм! Она ж из дома бесплатно не выползет.
– За три рубля Роза для меня всё сделает, – успокоил Блюменкранц. – Она жадная для других. Для меня, Витя, она очень и очень добрая. Для неё я – потенциальный жених с видом на за границу!.. И сколько же тут, скажите на милость, испачканных страничек? Десять? Я думал, меньше. Тогда рубликов за пять, думаю, упрошу.
Ромашин страдальчески поморщился, тяжко вздохнул. Блюменкранц, сложив пухлые губы трубочкой, вяло подул на листы, будто пытаясь просушить бумагу.
– Старинные рукописи получились, жёлтенькие! Будто египетский папирус! – неловко пошутил он. – Вот вам историческая ценность… – на хмурый взгляд Ромашина поспешил вернуться в реальность. – И что же там пишет в передовице товарищ Либерман? Эссе про атом?
– Про атом ни слова. Либерман хранит мудрое, политические молчание. И несёт очередную ахинею!
Руся выглянула из-за косяка двери.
– Надо позвонить в милицию! – потребовала она.
Блюменкранц испуганно вжал голову в плечи.
– Не надо милиции, Руся! Я вас умоляю, девочка моя. Дайте дядюшке Блюму тихо-тихо свалить на свою дальнюю Родину.
– А вы, дядюшка Блюм, всё-таки предатель и трус! – смело заявила Руся. – Бросаете настоящую Родину в самый трудный момент!
Блюменкранц, соглашаясь, покачал склонённой головой.
– Бросаю, Русичка, бросаю. Евреи всегда ищут лучшей жизни на стороне.
– Руся!.. – укоризненно начал Ромашин, но его дочь с силой захлопнула дверь на кухню.
– Прости! Максималистка, – извинился Ромашин за ребёнка.
– Девочка права, – вздохнул Блюменкранц. – Да, Витя, я – трус, но не предатель. Евреи очень боятся за свою жизнь. Может быть, даже больше боятся, чем другие люди. Потому что евреи, и это мое, Витя, открытие, – полезные зёрна для чужой земли. Зёрна мудрости, знаний, открытий… В какую страну не сунься, везде евреи что-то открыли, чем-то отличились. Музыкой, литературой, наукой… Вот я и боюсь, Витя, что мое зерно в этой земле… в этой стране не произрастёт никогда. Мне не хочется остаться пустоцветом, Витя! Не хочется! Потому я и уезжаю. Хотя бы ты можешь меня понять?
– Могу, – ответил Ромашин.
– А тебе, Витя, разве не страшно здесь оставаться? – не унимался Блюменкранц.
– Страшно.
Бодрая и бойкая, чрезвычайно агрессивная, Руся вновь выглянула из-за двери. Она так и оставалась в своем спортивном костюмчике, с подвернутыми рукавчиками, будто для предстоящей драчки.
