Сергей Е. Динов
Над пропастью любви. киноповесть
– Пойду, найду эту крашеную стерву, сама во всем разберусь, – заявила она. – А ты, пожалуйста, па, позвони своему стукачу Примусу… У него же связи. Пусть поднимет и всех обзвонит. Надо же что-то делать! На станцию бегала к спасателям, но им всё до фени… Заявления о пропаже человека, говорят, не поступало. Говорю, вот, я вам лично заявление делаю. Хотите устно, хотите письменно! Там, у пирса юноша утопился… явно от несчастной любви! Они парни в спасалке сидят и лыбятся! Придурки! – Руся намеренно сменила тон с беспокойного на формальный и продолжила:
– На другой день, сизым, стылым утром, холодный синий труп юноши, объеденный рыбами, море выплюнуло к ногам возлюбленной! – и тут же возмутилась:
– Фууу, па-а! Вот такая зараза от твоих глупых штампов!
Ромашин, с ним доктор Блюменкранц поморщились яростному монологу Руси с нервными и эмоциональными переходами.
– Стерву… стукачу!.. Откуда уголовный лексикон, дочь? – мягко упрекнул Ромашин.
– Опять же из твоих опусов, па! – возмутила Руся. – Откуда ещё?! А вы? Вы так и будете сидеть?! Повторяю: там в море, совсем рядом с нашим домом утонул человек!
Руся простонала от сдерживаемых эмоций, фыркнула от бессилия, исчезла за дверью. Невозмутимый Ромашин продолжал просматривать перепачканные печатные листы.
– Какой славный костюмчик, – пропел Блюменкранц, неловко делая самому себе комплимент. – Как же он Русичке идёт. Лиловенький. Достал по случаю. Отдыхающие спекулянты из Житомира. Недорого, надо сказать.
– Блюм, не скрипи шилом по стеклу и так душа дрожит, – попросил Ромашин. – Деньги я верну. Вот только напечатаюсь!..
– Витя, как тебе не стыдно?! Совсем не об деньгах речь! Я радуюсь за Русю. Ей так к лицу, к фигурке пришёлся костюмчик. Ты совсем перестал понимать друга детства, Витя!
– Извини, Блюм. Не выспался. Да ещё эта вечная нехватка денег…
– Понимаю-понимаю. Ты – талантлив, Витя. Настанет и твой час триумфа.
– Хотелось бы при этой жизни, – проворчал Ромашин.
– Всем хотелось бы, не всем суждено… Да, Витя, ты девочкам йод по капельке добавляй в чай, в кофе, – тихо посоветовал Блюменкранц, – в молочко, в… морс. Говорят, это защитит детский организм от радиации. Русичка морс любит. Это хорошо, полезно. Когда я обживусь на новом месте, – девочек к себе позову. Жить, учиться. Если позволишь, конечно. А там, глядишь, и ты приедешь. Писателей там ценят. Писателей везде ценят, кроме здесь. Тетя Циля тебя в русскую газету устроит. Мы ведь одна семья, Витя… Когда Софочка отошла… в мир иной, знаешь, жизнь моя высохла, растрескалась, как пустыня. Твои девочки мне как родные дети. Если у меня ничего не получится, в них я вижу своё продолжение. Им, и только им, я весь остаток своей никчемной жизни посвящу… Извини.
– Блюм! Не рви душу! – попросил Ромашин.
СЁСТРЫ
Из коридора донесся громкий, возмущённый возглас Руси.
– Варька! Выходи!
Разгневанная Руся снова вошла в кухню, уселась в плетеное кресло.
– Именно сегодня ей надо встать в такую рань и занять ванную! – возмутилась она.
– Едем с Варей в Симферополь, – пояснил Ромашин.
– С самого раннего ранья?! – проворчала Руся. – Что за срочность такая? И что она там в ванной так долго намывает?
– В Симферополе надо быть к трём часам. Это очень важно. Варя всю ночь не спала, нервничала. Я слышал, как она наверху ходила. Возьмут – не возьмут. Примут – не примут.
– Здесь переспала со всеми подряд!.. Конечно, теперь только в Симферополе и возьмут! – заявила Руся.
Ромашин возмущённо, но смиренно вздохнул, возражать младшей дочери не стал, взглянул в сторону одной из трёх дверей, что выходили в общую гостиную, где в дверном проеме стояла в розовом атласном халате, с чалмой из полотенца статная красавица, с огромными печальными глазищами, его старшая дочь. У Вари были такие же роскошные, русые волосы, как и у младшей сестры, но изумительная фигура, тонкая талия, затянутая пояском атласа, крепкая грудь значительно повышали, в глазах мужчин всех возрастов, её статус красивой, неотразимой женщины. Руся повернула голову, тоже заметила сестру, злобно фыркнула, выбросила себя из кресла, оттолкнувшись от подлокотников, прошла мимо Вари в ванную комнату, ни столько примирительно, сколько оправдательно для самой себя тихо сказала:
– Прости. Но я сейчас сойду с ума! У меня мозг в горошинку сжался! Скажешь хоть слово, – загрызу.
Когда за Русей захлопнулась дверью ванной комнаты, намеренно громко зашипела вода душа, Варвара обратилась к отцу и к доктору Блюменкранцу:
– У всех такое же мнение?
– Варечка, вы о чём? – ласково проблеял Блюменкранц. – Что я переспала со всеми кобелями в этом городе, – негромко пояснила она.
Ромашин сделал вид, что не услышал старшую дочь. Он с тоской всматривался в разложенные на столе листы, отделив чистые от грязных, в ржавых подтёках высыхающего кофе. Доктор Блюменкранц, молча, протёр носовым платочком круглые очки, водрузил их на нос.
– Понятно, – вздохнула Варвара. – Что ж, буду держать марку курортной шлюхи.
– Ва-аря! – возмутился Ромашин. – Не будь такой циничной.
Варвара подошла к обеденному столу, бесцеремонно допила кофе из чашки отца, заела печеньем из вазочки, вяло прошлась по кухне, остановилась в дверях.
– Что опять случилось у твоей любимой дочери? Катастрофа любви?! Пожар в груди? – спросила она.
– Какой-то парень утонул на её глазах, – оживился Блюменкранц и принялся рассуждать сам с собой. – На её глазах… Утонул на её глазах… Странное выражение? Тебе не кажется, господин литератор? – обратился он к Ромашину.
– Ничего странного. Примитивный штамп, – ответил литературный работник. – Прекрасно. Хоть кто-то отмучался, – цинично заявила Варвара.
– Варя! – возмутился Ромашин. – Не надо быть такой… такой… Оставайся доброй.
– Пап, езжай один, – мягко попросила Варвара. – Договоришься, вот и славно. А нет, так и нет. Хотя какой из меня нынче педагог?! Шлюха-секретарь в порту – вот и всё моё жизненное кредо!
Варвара, не глядя, поставила кофейную чашку на стол, как раз на чистые листы рукописи, и медленно выбрела из кухни. Ромашин, полагая, что старшая дочь выпила весь кофе, нервно и резко отодвинул чашку с разложенных на столе листов. Чашка опрокинулась. Коричневая жидкость и кофейная гуща разлились и по остальным, чистым листам бумаги. Доктор Блюменкранц судорожно поднялся со стула, беспокойно оглянулся в поисках кухонного полотенца. Вместо того, чтобы «взорваться» от эмоционального напряжения нагнетаемого дочерьми в это утро, Ромашин глубоко продышался, чтобы успокоиться, потом спохватился, строго взглянул на доктора, ища поддержку:
– Двадцать с лишним листов перепечатывать! Это уже полная катастрофа. Я не успею сдать статью.
Блюменкранц вздрогнул плечами от безысходности, поспешил успокоить писателя:
– Успеешь! Завтра сдашь. Розочка всё перепечатает. А ты продышись, Витя, продышись, успокойся, – посоветовал он. – От нервов все болезни. Но глубоко дышать лучше через тройной слой марли. С пылью радиация разносится за тыщ-щи и тыщ-щи километров…
– Даже к самому Мёртвому из морей, – грустно пошутил Ромашин.
– Умеешь утешить друга, – пожурил Блюменкранц, стряхнул с листов кофейную гущу в раковину, забрал высохшие листы с жёлтыми подтёками.
– Что ж, – вздохнул он, – пойду сдаваться Розочке Мильской. Боюсь, конечно, ничего у меня не получится…
– Как это не получится?! – возмутился Ромашин. – К концу рабочего дня не сдам Либермана в редакцию, – меня уволят!
– Я же не о том, Витя, – промямлил Блюменкранц, – Розочка всё перепечатает, уверяю! Куда она денется?! У меня с ней ничего не получится. А ведь женщина так хочет!.. так хочет!.. Правда, какая она нынче женщина? Ходячий окорочок… Хотя, Витя, скажу я вам, – шаровая молния какая-то в ней сидит! Это в сорок-то лет с большим хвостиком! Всё никак не угомонится. Это болезнь, Витя. Она – нимфоманка!
– Лихоманка – твоя Розочка, – пробурчал Ромашин.
– Опять моя?! Наша, Витя! Наша подруга детства!
– Наша – так наша. Давай уже, ходи до Розочки, как говорили в нашей любимой Одессе, выручай друга детства!
– Не то, чтобы я колыхаюсь безвольный, будто воздушный шарик, наполненный киселем. Поднапрягусь, доставлю женщине удовольствие. Выдержу, – продолжал рассуждать Блюменкранц. – Ах, это омерзительное чувство насилия… Или это старость, Витя? Или радиация?
– Что ты заладил, Блюм: радиация, радиация! – возмутился Ромашин. – Тебе неприятно, доктор, находиться рядом с этой неопрятной, глупой жирдяйкой!
– Это так, – грустно согласился доктор, – от неё пахнет кислым потом, дохлыми мышами, перекисшими щами и…
– Ш-ш-ш! – передразнил Ромашин. – Всё через «ша»! Ша! Прекрати, Блюм! Не надо подробностей!
– Ладно. Я пошёл. Агнец на заклание.
Блюменкранц свернул испачканные, мокрые листы в трубочку, беспомощно оглянулся от дверей.
– Завтра плыть в Одессу, за документами.
– Прекрасно, Блюм! Скоро закончатся твои мучения.
– Вдруг меня арестуют? – всхлипнул Блюменкранц.
– Перестань! Это же не тридцать седьмой! – возмутился Ромашин.
– О-о! Витя, в тридцать седьмом меня бы давно расстреляли. В подвале… Горькая ирония судьбы, Витя, здание КГБ находится в Одессе на Еврейской улице…
– На улице Августа Бебеля, – поправил Ромашин.
– О – нет, Витя! – не согласился Блюменкранц. – Как бы Одессу не правили, кто ни попадя, – улица Энгельса останется Маразлиевской, Арнаутские останутся Арнаутскими. Мукачевский переулочек, где меня грешным образом зачали, так и остался Мукачевским. Ну, я пошёл сдаваться Розочке, Витя. Не поминай лихом, если дядюшка Блюм кончится.
Блюменкранц вышел из дома. Ромашин устало опустился в кресло, склонил голову, собираясь вздремнуть.
ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК
Перед крыльцом средней школы выстроились на торжественную «линейку», посвящённую «Первому звонку», дети всех классов. Старшие, нарядные, строгие, подтянутые, заполняли периметр площадки перед школой. Белоснежной клумбой с кровавыми лепестками галстуков выделялся строй пионеров. Редкая кучка малышей-первоклассников сиротливо сжалась, стиснутая старшеклассниками.
Нарядная, в белом школьном фартучке с красной точкой комсомольского значка на груди, Руся стояла на высоком крыльце за столом с разложенными грамотами, рядом с директрисой школы, дамой суровой, внушительной и грандиозной. В строгом костюме, обтянутая по мощным бедрам юбкой-бочкой, директрисса выглядела гипсовым памятником знатной доярке на ВДНХ в Москве. С отсутствующим и опустошенным взглядом, Руся маялась, словно погружённая в свои невесёлые девичьи мысли, понимая, что теперь она чужая на этом празднике жизни. Последний звонок для неё отзвучал в прошлом году, круглая отличница, она окончила школу с «золотой медалью». Теперь, по просьбе директрисы школы Василисы Павловны, Руся помогала провести праздник «Первого звонка» для малышей и чувствовала себя, даже среди ровесников, глубокой старухой, для которой уже навсегда ушло в прошлое беспечное детство. Русые волосы её были заплетены в две тугих косички до лопаток, увенчанных алыми, капроновыми бантами.
Ромашин с Блюменкранцем, с приятной ностальгией, наблюдали со скамейки за торжественной церемонией.
– Последний звонок Русичка год назад отметила, – проворчал Блюм. – Чего ради согласилась на участие в сём представлении?
– Директриса попросила, – пояснил Ромашин с гордостью за дочь. – Единственная в прошлом выпуске круглая отличница. Медалистка. Подойдём поближе, – предложил Ромашин, вынул из сумки фотоаппарат «ФЭД».
Руся не слышала формальных речей ни директрисы, ни завуча, ни учителей, ни приглашенных ветеранов войны с звонкими медалями во всю грудь. Она механически вручала грамоты ученикам и ученицам, пожимала руку мальчишкам, подставляла щёку для поцелуя девчонкам. Вдруг мутный, остекленевший взгляд её серых глаз оживился.
Металлической трелью зазвенел бронзовый колокольчик в руке нарядной, в белом фартучке, крохотной куколки в кудряшках с белым бантом больше головы. Первоклашка сидела на плече… морячка с бескозыркой в руке, в синей, выглаженной, летней форме. Безо всяческих сомнений, именно этого морячка Руся видела в рабочем комбинезоне сегодня ранним утром у моря. С широкой, белозубой улыбкой симпатичный блондинчик пронёс девочку с колокольчиком вдоль строя школьников. Проходя мимо Руси, морячок по-дружески подмигнул ей. Руся строго нахмурилась, не понимая, что происходит.
С печальной улыбкой на лице, Ромашин перекладывал в руках фотоаппарат «ФЭД», наводил объектив на детей и фотографировал… Русю… морячка… девочку с огромным, белым бантом и колокольчиком.
Ялта – город не только курортный, но и морской славы. Эта милая кроха с игрушечной бронзовой рындой в кукольных ручках умилила Ромашина настолько, что он невольно пустил слезу. На фото могла получиться изумительная метафора жизни: девочка с рындой кораблика мечты, плывущая на плече военного моряка.
Как это замечательно! Поймать образ и запечатлить на фотоплёнке такое прекрасное мгновение! Нда.
Ромашин мысленно возмутился собственным хаотическим мыслям о судьбе дочери, девочки с колокольчиком, Родины. От мысленного пафоса Ромашин поморщился, громкий всхлип за спиной совершенно вернул его в реальность.
За его спиной всхлипывал, неловко топтался печальный доктор Блюменкранц в мятом, сером, парусиновом пиджаке и таких же мятых парусиновых штанах, будто широченных пожарных гидрантах. Одутловатый, лысеющий, с круглым брюшком, нависающим над брючным ремнем, болезненно полнеющий, доктор напоминал Ромашину неуклюжего персонажа его неоконченной повести о бездомном, нищем философе, живущем в картонном ящике близ пляжа. Этаком современном Диогене. С десяток подобных неоконченных повестей хранили ящики письменного стола. Ромашину не хватало терпения, усидчивости, вдохновения для завершения, в общем-то, неплохих задумок, достойных, как минимум, печататься отрывками глав в местной газете, в литературной колонке на последней страничке.
– Как это грустно, я вам скажу, – всхлипнул и прошептал Блюменкранц, высморкался в носовой платок. – Первый и… последний звонок. Первый – для всех этих милых, прелестных деток. И последний – для меня. Почему ты не оставил название будущей повести «Последний звонок»?
– Блюм! Хватит нагонять тоску! – попросил Ромашин. – Сдал статью на перепечатку?
– Сдал – сдал. К четырём часам Либерман будет разложен на двадцати трёх страничках во всём политическом блеске, – успокоил Блюменкранц. – Розочка, я правильно угадал, надеется, что устрою ей вызов в Израиль, и сделает всё бесплатно. Даже то, о чём её не просили…
– Оставь надежду женщине страждущей, – пошутил Ромашин.
Блюменкранц печально покачал головой.
– Ах, мне бы только вырваться из этой совдушиловки! И я расправлю напоследок свои парусиновые крылья.
Нелепый и трогательный толстячок шутливо расправил мятые полы летнего пиджака, приподняв руки.
Морячок внёс девочку с колокольчиком по ступенькам школы, нырнул в широкий дверной проём. Звон колокольчика жалобно тренькнул и затих под старыми разлапистыми платанами, окружающими двор школы.
Вместе с толпой школьников, обеспокоенная странными и загадочными явлениями в этот день, Руся втиснулась в дверной проём вместе с галдящими детьми. Вытягивая шею, она некоторое время видела плывущую над головами маленькую девочку с белым бантом, с колокольчиком в руке.
Грустные Ромашин и Блюменкранц сидели на лавочке в школьном сквере.
– Руся выйдет, щёлкнешь нас вместе, – попросил Ромашин.
– Попросим кого-нибудь, чтобы нас троих. На память.
Они не заметили, как из распахнутого бокового окна школы лихо выпрыгнул во двор морячок, нахлобучил бескозырку на затылок, торопливо зашагал прочь, будто находился в «самоволке» и опаздывал на корабль.
Минуту спустя, на крыльцо школы выбежала Руся, заметила на дальней скамейке отца и доктора.
– Эй, родственники печального образа! – крикнула она. – Морячок, такой симпатичный блондинчик тут не пробегал? – крикнула она.
– Нет. Беглых морячков не заметили, – ответил Ромашин.
– Как приятно, – прошептал впечатлительный Блюменкранц. – Девочка назвала меня родственником!
Руся сбежала с крыльца, подошла ближе к отцу и доктору.
– С праздником, – тихо сказал Блюменкранц.
– Чужой праздник! – отрезала Руся.
– Милая Русичка, как же ты прекрасна в школьной форме и белом фартучке, как юная фея из книги Знаний! Тоже, кстати сказать, замечательная придумка твоего папы: Фея из книги Знаний! – искренне восхитился Блюменкранц.
Руся озабоченно оттянула края короткого платьица, прикрывая загорелые коленки стройных ножек, распустила нелепые, алые бантики на хвостиках волос, мотнула головой, расправляя густые светлые локоны по плечам.
– Школьница-переросток, – пошутила она. – Меня будто оставили на второй год. Всё чужое и все чужие. Мои друзья разъехались по стране. Ах, как грустно! Моя любимая форма стала мне мала. Превращаюсь в старую, ворчливую тётку!
Руся оттянула на юношеской груди лямки фартука и смутилась. Чтобы скрыть свое смущение, которое заметили отец и доктор, заявила:
– Даже Василиса Пал-лна не знает, откуда взялся морячок! Просто пришёл.
– Это он первоклашку с колокольчиком на плече нёс? – спросил Блюменкранц.
– Вы его всё же заметили? – удивилась Руся.
– Не просто заметили. Твой папа сфотографировал его. Видный парень, – улыбнулся Блюменкранц. – Эдакий морской волчок-боровичок.
– Причём тут видный?! – разозлилась Руся. – Этот блондинчик мне голову морочит весь день!
– Блондинчик? – уточнил Ромашин.
– Морячок.
– Чем же он морочит?
Руся понимая, что скажет глупость, неуверенно призналась:
– Ну, хотя бы тем, что утром… он утонул. Утопился… А сейчас, получается… воскрес.
Ромашин и Блюменкранц с недоумением переглянулись. Руся с раздражением отмахнулась и убежала со школьного двора.
– Странные фантазии у девочки, – проворчал Блюменкранц. – Ей морочит голову морячок, который утром утонул. И даже утопился! Прэлэсно!
Ромашин грустно улыбнулся.
– Пойдём, мой друг – печальный Блюм, попрощаешься с городом нашей зрелости.
– Анекдот, Витя, вспомнился из нашего одесского прошлого, про наш город детства. Можно?
– Валяй, Блюм, теперь тебе всё можно… но осторожно и только при друзьях.
– Само собой. Так вот. Что самое хорошее, когда стоишь один на пляже у моря ранним утром?
– Что?!
– Ты окружён идиётами, – ёрничал осмелевший Блюм, – только с трёх сторон.
– Грубо! Спасибо тебе, Блюм, за идиётов, – проворчал Ромашин.
– Что ты, Витя, не смей обижаться! Я же это придумал еще в Одессе. В тот утренний час в Аркадии ты плавал в море без трусов. Это же наше распрекрасное детство!
Ромашин не удержался, фыркнул от смеха. Старые друзья детства, по рождению одесситы, в неволе «всесоюзной здравницы», как называли Ялту, весело посмеиваясь, побрели в тени платанов и акаций навстречу наступающему жаркому дню.
Они брели по бульвару, то погружаясь в чёрную тень деревьев, то выходя на ослепительные островки солнечного света. Под их ногами на брусчатке валялись россыпи упавших каштанов.
Друзья детства весело распинывали плоды будто мячики.
– Ты смелый, Витя. Не ожидал. Приютить беглого еврея… не каждый решится. Органы могут Русе в институт грязную бумаженцию направить. Могут отчислить. Тебя из редакции могут выпереть.
– Теперь о чём-то совсем хорошем, – перебил Ромашин. – Как там у Жванецкого? Последний еврей, уезжающий из Одессы, выключит за собой свет.
– В Ялте совсем мало осталось евреев, – тяжко покряхтел Блюменкранц.
– Ты – одессит, Сёма, но это значит, – грустно пропел Ромашин, – что не видать тебе Одессы никогда…
– Да-да-да, – грустно прошептал Блюменкранц, попытался комочком платочка смахнуть с глаз невольные слезы. – Одесса-мама осталась за волнами, а КГБ меня не пустит на постой.
– Но ты – поэт, Сёма! Поэт не плачет, – поддержал друга Ромашин.
Они обнялись, допели невольную импровизацию, причем Блюменкранц следовал за Ромашиным, который намеренно растягивал слова.
– А лишь пакует по авоськам свой багаж.
– Ты – диссидент, Витя! И это значит, – просипел Блюменкранц, потеряв голос от волнения. – Что не видать тебе покоя никогда.
– С проктологом дружишь, зри в корень, – решил закончить песенный марафон Ромашин.
Они обнялись, затем невольно отстранились друг от друга, когда мимо прошли двое военных в зеленоватой, летней форме сухопутных войск.
– Артиллеристы, Сталин дал приказ, – не удержался, шепотом пропел во след военным Ромашин.
Они нервно рассмеялись.
– Откуда в Ялте артиллеристы, да ещё в форме? – удивился Блюменкранц.
– Отдыхают.
– После Чернобыля надо отдыхать за Полярным кругом, на берегу Ледовитого океана.
– Да уж! На Новой Земле, где атомные бомбы испытывают, – грустно пошутил Ромашин. Оба невольно, с опаской оглянулись по сторонам.
– Страшно, Витя. Все мужчины в штатском кажутся мне гэбистами, – признался Блюменкранц.
– И мне, – признался и Ромашин. Они грустно рассмеялись.
– Ну, что ж, – вздохнул Блюменкранц, – пойду, посижу рядом, вдохновлю Розочку на допечатку передового эссе Либермана.
– В редакцию забегу. Потяну время. Ты уж не подведи, Блюм.
Доктор печально отмахнулся, медленно побрел прочь, как стареющий бычок на заклание.
