Федор Константинов
Стефан Цвейг
Тяжело вздыхая, он вынужден был признать, что не смог наладить в Лондоне «внутреннюю связь с какими-нибудь людьми, с определенной средой». Сетовал, что город отторгал его, праздного соглядатая, поскольку он «был незнаком с высоким и всеобщим искусством приумножения миллионных капиталов». Что вполне предсказуемо, обидевшись на весь туманный свет, противопоставлял пасмурной Англии безоблачную и во всем дружественную ему Францию, которую только месяц назад покинул: «Трудно было отыскать ту общительность, приветливость и веселье, которое так щедро излучал Париж».
Что в таком случае оставалось делать в Лондоне в оставшееся время? Верно: в гордом одиночестве каждый день приходить в читальный зал Британского музея, коротать время за просмотром редких фолиантов, рукописей и книг, изредка присутствуя на творческих вечерах местных лекторов и поэтов. Так, однажды Цвейг будет приглашен на камерный литературный вечер Уильяма Батлера Йейтса. В полутемном нетопленом зале при колдовском мерцании высоких свечей ирландский драматург, знаток и собиратель древнего кельтского фольклора, по воспоминаниям Цвейга, «мелодичным густым голосом, нигде не впадая в декламацию», читал собравшимся сентиментальную и любовную лирику. «Это был первый “театрализованный” поэтический вечер, на котором я присутствовал, и, хотя, несмотря на любовь к произведениям Йейтса, меня несколько коробило это священнодействие, гость у него тогда был все-таки благодарный». Благодарным гостем оказался и сам Цвейг, пожелавший после встречи «ради удовольствия» и, конечно, используя возможность языковой практики, перевести на немецкий язык несколько стихотворений Йейтса.
Дальнейшие события заставили любопытствующего австрийского туриста обратить внимание не на настоящее, а на прошлое Лондона, вернее, на одного из его загадочных мистиков, не получившего заслуженного признания при жизни. Случайно услышав об открытии выставки рисунков Уильяма Блейка и обнаружив в отделе редких книг Британского музея иллюстрации художника, Стефан поспешил в Национальную портретную галерею. Историк искусств и искусствовед по имени Арчибальд Рассел, на тот момент автор двух документальных книг о Блейке, столь увлекательно рассказывал о представленных на выставке рисунках и интересных фактах из биографии Блейка, что своим красноречием и эрудицией буквально заворожил гостей. «Впервые открылась мне одна из тех таинственных натур, которые, сами не зная своего пути, проносятся на крыльях мечты сквозь дремучие дебри фантазии». До глубины души очарованный экспозицией и лекцией Рассела, фантазией недооцененного современниками английского гения, Цвейг сохранит преклонение перед именем и наследием этого художника на всю жизнь.
В тот же вечер после экскурсии он пригласил Рассела поужинать, подробнее поговорить о художнике и получить заветный автограф на книге. За ужином Цвейг узнал, что Блейк иллюстрировал не только собственные поэтические сборники, но также Библию и трагедии Шекспира. Получив от Рассела книгу, Цвейг сдвинет все свои намеченные планы и тут же засядет переводить ее на немецкий язык. Причем таким лихим темпом, что уже осенью в Лейпциге в издательстве «Julius Zeitler» ее напечатают под заголовком «Die visionäre Kunstphilosophie des William Blake» («Пророческая философия искусства Уильяма Блейка»).
Именно Арчибальд Рассел, оценив необычайную страсть своего нового друга к коллекционированию рукописей, рисунков и автографов, помог ему приобрести оригинал карандашного рисунка Блейка к шекспировской пьесе «Король Джон». «“Он никогда вам не надоест”, – предсказал Рассел и оказался прав. Из всех моих книг и картин лишь этот рисунок сопровождал меня более тридцати лет, и как часто магически притягивающие глаза этого сумасшедшего короля смотрели на меня со стены; из всего утраченного и оставленного мной имущества этот рисунок – то, чего мне в моих скитаниях недостает больше всего. Гений Англии, который я так усердно – и напрасно – пытался постичь на городских улицах, открылся мне внезапно в поистине астральном облике Блейка. И моя столь безмерная любовь к этому миру стала еще богаче».
Бесценный рисунок, «достойный пера Леонардо», висел на самом почетном месте сначала в съемной квартире писателя в Вене, затем в двадцатые годы в его особняке в Зальцбурге, четыре года в лондонской квартире на Халлам-стрит и девять месяцев в новом доме в Бате. Не исключено, что «Король Джон» исполнял для суеверного писателя роль талисмана, зеркала, в которое его новый обладатель периодически «смотрелся» в поисках ответов на мучившие его вопросы. Много позже он дополнил свою коллекцию еще одним шедевром из наследия Блейка, кстати говоря, рожденного с Цвейгом в один день, 28 ноября. Это был один карандашный набросок художника к библейской «Книге Иова»149.
Оставаясь в Лондоне на протяжении четырех с половиной месяцев, вдоль и поперек обойдя все его достопримечательности, магазины, букинистические прилавки, парки, писатель в один из теплых дней решил присоединиться к экскурсионной группе в «город задумчивых шпилей» Оксфорд, о чем потом написал очерк в местную газету. В нем он сравнил Англию со слаженной работой здорового организма, в котором роль сердца, гоняющего по венам (транспортным артериям) кровь, испокон веков исполнял Лондон. Функции рук, добывающих всем жителям пищу, возложены в этой стране на крупные портовые города Портсмут, Ливерпуль, Саутгемптон. А мозговым центром, отвечающим за дальновидные планы развития Британии, всегда были и будут «равноправные полушария», два самых престижных учебных заведения страны – Кембридж и Оксфорд.
О более продолжительном по времени экскурсионном путешествии на север, в старинный город Йорк, расположенный в церемониальном графстве Норт-Йоркшир, и поездке за пределы Йорка, в курортный шотландский Обан, к сожалению, никаких подробных фактов и фотографий не сохранилось. Лишь в одной своей новелле «В сумерках», написанной вскоре после возвращения из Англии и Шотландии, он поместит юных героев в атмосферу «цветников светлых садов», где, как цветы под солнцем, распускаются нежные чувства. «Да, теперь я знаю наверняка: дело происходит на севере, в Шотландии, ибо лишь там летние ночи так прозрачны, что небо матово поблескивает, точно опал, а поля никогда не темнеют, и все как бы светится изнутри мягким светом, и только тени, словно огромные черные птицы, опускаются на бледные равнины. Да-да, именно Шотландия, теперь я в этом уверен, совершенно уверен, и, если напрячь память, я вспомню даже имя мальчика и название графского замка, потому что темная пелена, окутавшая мой сон, быстро спадает, и все представляется мне так отчетливо, будто это не вымысел, а действительное событие»150.
* * *
К осени 1906 года накопленных записей в его дорожных тетрадях оказалось достаточно для полновесного издания второго поэтического сборника. После публикации «Серебряных струн» прошло пять лет, поэт заметно возмужал, окреп физически и духовно, повидал много городов и стран, стал влюбляться и посвящать красивым девушкам сонеты и поэмы. Поэтому стихотворения, вошедшие в сборник «Ранние венки», он решил условно разделить на темы. Первая – размышления на философские вопросы об общности бытия, молитве, грехе, библейских сюжетах. Вторая – чувственная поэзия, посвященная противоположному полу, и лирические мотивы о зимней и летней природе. Третья – восторженные гимны в честь городов, в которых он не единожды побывал за предыдущие годы: Брюгге, Венеция, Констанц, живописные окрестности Комо, французский полуостров Бретань. Поначалу он даже захотел назвать сборник «Дороги», или «Пути» («Wege»), справедливо подсчитав, что большая часть стихов была написана в путешествии. Но все же остановился на названии «Ранние венки» и накануне двадцатипятилетия, в ноябре 1906 года, получил самый желанный для любого автора подарок – новенький сборник, а в его случае прочно сплетенный из рифм лавровый «венок» без шипов (памятуя название сборника).
Книгу охотно согласился напечатать тридцатидвухлетний уроженец Бремена Антон Киппенберг, знаток Гёте и Бетховена. Профессор и эрудит, который получил академическое образование, степень доктора философии и магистра искусств, но «корочкой» отнюдь не гордился и не по этой причине смог так долго управлять издательством «Insel» в Лейпциге. Предыстория «строительства» этого непотопляемого судна, паруса которого выдерживают шторма конкуренции издательского мира и сегодня151, берет старт «отплытия» навстречу стихиям и ветрам бесчисленных кризисов (войны, инфляции, средневековых костров нацизма и новой войны) 15 октября 1899 года. Именно тогда «три товарища» в лице литературного дилетанта и миллионера Альфреда Вальтера Хаймеля – по мемуарам Цвейга, «поэт он был весьма посредственный», – двоюродного брата Хаймеля Рудольфа Шредера, сочинителя нескольких забытых протестантских гимнов и стихов, и либреттиста Отто Бирбаума выпустили в Лейпциге первый номер нового литературно-художественного журнала под названием «Die Insel», что в переводе с немецкого языка означает «Остров».
Смысл названия и главный принцип издательства Цвейг подробно объяснил в мемуарах: «Отбирать для издания исключительно произведения, отмеченные стремлением к высокой артистичности, и столь же артистично подавать их читателю – таков был девиз этого издательства, единственного в своем роде и поначалу рассчитанного только на тесный круг подлинных знатоков, издательства, которое в стремлении к гордому одиночеству называлось “Инзель”, а позднее – “Инзель-ферлаг”».
Основатели «Insel» были людьми вполне обеспеченными, их не прельщал сиюминутный финансовый куш. Они – и в этом величие их гуманной идеи – задумали создать «такое издательство, которое, не гоняясь за материальной выгодой, сделало бы мерилом для публикации не доходность, а внутреннее содержание произведения»152. Логотип с изображением парусника, выполненный рисовальщиком Петером Беренсом, постепенно стал узнаваемой маркой в Лейпциге, знаком высокого качества печатной продукции сначала для журнала «Die Insel», выпускаемого на специальной бумаге ручной отделки с рисунками Генриха Фогелера и Эмиля Вайса. В дальнейшем он сделался брендом всей корпорации, штат которой год от года пополнялся профессиональными художниками, иллюстраторами, опытными редакторами и переводчиками. Журнал просуществовал три года и ограничился выпуском тридцати шести номеров, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы наладить механизм производственных процессов издательства и отрегулировать непрерываемый печатный «конвейер».
Первого октября 1901 года издательство возглавил Рудольф фон Пёльниц, успевший за период своего недолгого правления издать первый каталог классических и современных авторов библиотеки «Insel». В феврале 1905 года управление принял сын совладельца типографии «Offizin Pöschel & Trepte» – Карл Эрнст Пёшель, самостоятельно возглавлявший с 1902 года издательство «Strecker & Schröder». Антон Герман Киппенберг являлся партнером Пёшеля и в «Strecker & Schröder» с 1902 года, и в «Insel-Verlag» с февраля 1905 года. И так сложились обстоятельства, что после ухода Пёшеля из «Insel-Verlag» в июне 1905 года он остался единственным управляющим. Осенью того же года на собрании Общества Гёте в Веймаре Антон встретит свою будущую супругу Катарину фон Дюринг (1876–1947) и предложит ей вместе «заселять» первоклассными специалистами непотопляемое островное издательство. Первые годы Катарина исполняла обязанности редактора и переводчика, но, вникая во все производственные процессы, смогла вырасти до уполномоченного представителя и совладельца «Insel» и заразить своим энтузиазмом дочерей, Беттину и Ютту, привлекая их к семейному делу.
Киппенберг неумолимо придерживался заложенных этических и моральных принципов основателей журнала и, возглавляя издательство 45 лет, ни разу не отступил от уставных правил: «Ни одна книга не выпускалась в чисто коммерческих целях, и полиграфическая техника была направлена на то, чтобы оформить каждое произведение в соответствии с его внутренними достоинствами. Обложка, формат, шрифт, бумага всякий раз подбирались заново; даже рекламные проспекты, как и почтовая бумага, в этом издательстве были предметом щепетильной неусыпной заботы».
Несмотря на то что между писателем Цвейгом (космополитом) и издателем Киппенбергом (консерватором-националистом) были изначально заложены политические разногласия, их творческий и устойчивый коммерческий союз можно считать одним из самых успешных в истории «Insel-Verlag». Начиная с 1906 года и на протяжении почти тридцати лет под парусами «Insel» будут гордо плыть навстречу своим читателям все известные произведения Стефана Цвейга. Волнительное чувство принадлежности к некогда большому и грандиозному делу переполняло писателя даже тогда, когда он находился в изгнании и писал свои мемуары в стол, прекрасно осознавая, что марка «Insel» на его книгах в Германии покрыта пеплом.
«Как я был рад, как гордился, удостоившись в двадцать шесть лет153 постоянного гражданства на этом “острове”. Принадлежность к нему означала в глазах окружающих переход в более высокий литературный ранг, а для меня – повышенную ответственность. Тот, кто вступал в этот избранный круг, должен был подчиняться жесткой самодисциплине, ни в коем случае не позволяя себе ни литературного легкомыслия, ни журналистской суетливости, ибо марка издательства “Инзель” была – сперва для тысяч, а потом и для сотен тысяч читателей – гарантией не только полиграфического совершенства, но и высоких литературных достоинств книги».
* * *
Семнадцатого ноября 1906 года в Вене были подведены итоги и объявлены очередные номинанты литературной премии имени Эдуарда фон Бауэрнфельда. Одна из самых престижных, почетных наград с вознаграждением до двух тысяч крон вручалась австрийским поэтам, писателям и драматургам начиная с 1894 года. В тот день экспертный состав жюри154 определил победителей в разных номинациях, и среди счастливчиков оказалось имя без пяти минут двадцатипятилетнего лирика, получившего премию в тысячу крон за сборник «Ранние венки», состоявший из 49 новых произведений.
Надо полагать, что Киппенберг, как прагматичный издатель, радовался даже больше призера, ведь он заранее смог разглядеть за именем поэта будущий успех его последующих книг, напечатанных в «Insel». Чего никак не скажешь о самом Цвейге с его врожденной скромностью и тотальным неверием в то, что из-под его руки может выйти что-то серьезное. Он даже не прилагал усилий, чтобы посмотреть на свою поэзию как на ремесло, тем более как на профессию. Долгое время сочинительство было для него скорее приятным развлечением. Австрийский музыковед и друг Стефана Цвейга Рихард Шпехт говорил: «Как велико было его почти странное равнодушие к собственному литературному творчеству и как ничтожно было его честолюбие!» На следующий день после объявления результатов конкурса (18 ноября 1906 года) несколько венских изданий на первых полосах напечатали фотографии и имена победителей, где помимо юного Цвейга можно было видеть Франца Карла Гинцки, поэтессы Энрике фон Гендель-Маццетти, писателя Гюго Салюса, романиста Трауготта Тамма.
Рецензии критиков на «Ранние венки» были в основном положительными, причем не только в газетах Вены. Например, одна из самых уважаемых газет Венгрии, выходившая с 1854 года в Будапеште, «Pester Lloyd», 28 апреля 1907 года опубликовала на своих страницах восторженную рецензию. Цвейг о такой приятной поддержке никогда не забудет (человеком он был исключительно благодарным) и к 75-летию «Pester Lloyd» в 1928 году отправит в редакцию милую весточку. «Быть посредником между языками и нациями, приближать немецкую культуру к венграм и венгерскую к немцам, действовать внутри страны для всего мира и в мире, в свою очередь, для собственной страны – самая славная и почетная задача, как художника и правого политика, так и каждого выдающегося журналиста. Так что спасибо Вам за все в плане национальных и наднациональных связей…»
* * *
Но не только у рецензентов и критиков находит широкий отклик появление поэзии Цвейга в книжных магазинах Берлина, Лейпцига и Вены. В разные годы австрийские и немецкие композиторы сочиняли на его стихи прекрасную музыку для концертов. Так, Макс Регер, современник и друг поэта, несколько раз наблюдая, как за столиками венских кафе обсуждались «Серебряные струны», положил на музыку стихотворение «В моем сердце есть желание» («Ein Drängen ist in meinem Herzen»), а после публикации «Ранних венков» воплотил в звуке и лиричный мотив «Neue Fülle» («Новое изобилие»).
Другой современник Цвейга, австрийский композитор и педагог Йозеф Маркс, в 1909 году сочинил и в 1912 году напечатал в «Schuberthaus Verlag» в качестве учебного эксперимента универсальное пособие для музыкальных классов. Книжечка включала то же стихотворение «В моем сердце есть желание», на которое Макс Регер первым обратил внимание и сумел его популяризировать среди любителей венской музыки. Допускаю, что Цвейг никогда не слышал о буклете Йозефа Маркса, ведь в мемуарах он упоминает и благодарит только Макса Регера и Рихарда Штрауса: «Самой непредвиденной неожиданностью было, однако, то, что Макс Регер, наряду с Рихардом Штраусом крупнейший в то время композитор, обратился ко мне за разрешением положить на музыку шесть стихотворений из этой книги (сборника «Серебряные струны». – Ф. К.); как часто с тех пор слыхал я то или иное из них в концертах – мои собственные, давно мной самим забытые и затерянные стихи, пронесенные братским искусством мастера сквозь время».
О творческом содружестве композитора Рихарда Штрауса и Стефана Цвейга стоит обстоятельно рассказать в дальнейшем, когда мы дойдем до описания событий Германии тридцатых годов. Но сейчас для справедливого баланса приведем имена современных нам композиторов, вдохновенно работавших с лиричными мотивами Цвейга. В 2013 году австрийский пианист Альбин Фрис написал цикл из двенадцати песен по мотивам стихотворений из сборника «Серебряные струны». В 2019 году американская скрипачка и флейтистка Элейн Файн, переехавшая жить и работать из родного Кливленда (штат Огайо) в австрийский Грац, сочинила четырнадцатиминутный концерт под названием «Четыре образа Брюгге». Для этого Файн взяла уже упомянутые нами четыре произведения Цвейга из «Ранних венков», посвященные старинному бельгийскому городу.
* * *
Любопытная (первая на русском языке) рецензия на сборник «Ранние венки» появится на страницах главного московского журнала символистов «Весы» осенью 1907 года. Но прежде чем познакомить вас с ее содержанием, вкратце напомним историю создания этого научно-литературного издания. Свое необычное с точки зрения популяризации творчества западных поэтов и писателей в России «весомое» название журнал получил благодаря известной каждому зодиакальной системе знаков. С 1904 года журнал печатали в издательстве «Скорпион» – обратите внимание, что это соседний с Весами знак.
Организаторы и авторы критико-библиографического ежемесячника «Весы» в лице Константина Дмитриевича Бальмонта, Вячеслава Ивановича Иванова, Андрея Белого, мецената и переводчика Сергея Александровича Полякова, руководителя и главного вдохновителя группы Валерия Яковлевича Брюсова стремились отразить на страницах журнала культурную жизнь самых разных европейских стран. «Весам» удалось установить контакты с немецкими художниками и поэтами – например, связаться в Берлине с совсем еще молодым переводчиком Максимилианом Шиком (1884–1968), печатавшим с 1900 года в Германии свои переводы из русских авторов и статьи о них, в том числе о драматургии Чехова. Шик был привлечен к работе в «Весах» и буквально с первого номера стал присылать статьи о немецкой литературе. Он писал о немецких поэтах-символистах, о берлинских сецессионистах, присылал рецензии на книжные новинки немецких писателей, в числе которых были А. Момберт, Ф. Ведекинд, В. Шольц, Г. Фукс.
Впервые имя Цвейга Брюсов услышал от Эмиля Верхарна, неоднократно упоминавшего о нем в письмах, восторгаясь и личными качествами молодого венского поэта, и, главное, его способностями как переводчика. Брюсов, увлекшись творчеством Верхарна еще в 1890-е годы, охотно переводил его произведения на русский язык и просто не мог не обратить внимания на венского поэта-переводчика, продвигавшего в Германии могучий талант Верхарна. В одном из первых номеров «Весов» (№ 4 за 1904 год) он помещает краткую аннотацию статьи Цвейга о Верхарне, напечатанную в «Das literarische Echo».
Интересное совпадение: одновременно с Верхарном Брюсову о Цвейге рассказал Максимилиан Шик. В сентябре 1903 года он писал: «Zweig очень одаренный юноша. Он издал два года тому назад книгу стихов “Серебряные струны”, кроме того – том переводов Бодлера и том переводов Верлена. Я с ним знаком лишь на бумаге, так как благодаря общим друзьям начал переписываться с ним. Он живет в Вене. Зимой он будет здесь, и тогда я познакомлюсь с ним». Спустя два месяца, 16 ноября 1903 года, Шик снова вспоминает о Цвейге и пишет Брюсову: «Мой друг, молодой венский поэт Stefan Zweig, который кроме сборника своих стихов уже издал перевод Бодлера и Верлена. Пробу его переводов я Вам недавно прислал».
Поток комплиментов в адрес Цвейга в письмах от Верхарна из Фландрии и Шика из Германии «растопил» сердце Брюсова настолько, что по выходе в Лейпциге «Ранних венков» Валерий Яковлевич поручил В. Гофману155 написать подробную статью о книге. Приводим рецензию Гофмана без сокращений и даже в дореформенной орфографии, в какой она и была опубликована в № 9 журнала «Весы» за 1907 год:
«Новая книга Стефана Цвейга – весьма современная книга. Молодой поэтъ воспринялъ все созданное и добытое лучшими поэтами современности; онъ какъ бы впиталъ въ себя и Гофмансталя, и Рильке, и Роденбаха, и Мэтерлинка. И при этомъ онъ менѣе всего безличный подражатель, отражающiй откровенiя чужой души, присваивающiй себѣ формы, въ которыхъ нашла возможнымъ объектироваться душа другихъ поэтовъ. Чувствуется лишь, что онъ явился послѣ такихъ-то и такихъ-то поэтовъ, что ихъ отданная мiру и жертвенно распластанная въ немъ душа коснулась и его нѣкоторыми изъ своихъ пѣвучих воплощенiй. Ему близки и доступны, даже какъ бы стали основной формой его мышленiя и творчества – глубочайшiя идеи критико-мистической философiи, нѣкоторымъ положенiямъ которой служит такимъ блестящимъ подтвержденiемъ современная поэзiя. И все это радуетъ, какъ красивый примѣръ культурной преемственности, дающей вѣру, что, быть может, не все бесцѣльно, не все пропадаетъ.
Цвейгъ не принадлежитъ къ поэтамъ, проламывающимъ новые пути, врывающимся въ новыя сферы. По своей сущности онъ – поэтъ-завершитель, поэтъ, подтверждающiй добытое другими. Отсюда эта тишина и успокоенность его поэзiи, которая вся подернута вѣянiем чего-то мелодично-печальнаго и проникновенно-нѣжнаго… Поэзiя Цвейга символична въ лучшемъ и общемъ смыслѣ слова, символична какъ всякое искусство. Поэтъ умѣет писать о вечерахъ и женскихъ рукахъ, какъ Роденбахъ, и о дѣвушкахъ, какъ Рильке. Поэтъ много видѣлъ, и душа его сумѣла вмѣстить видѣнное, служа прекрасной скрипкой, на которой играет свои тихiя мелодiи – Брюгге и ликующiя симфонiи воды и солнца – Венецiя. Цвейгъ не описываетъ природу: онъ даетъ ей проявиться въ красотѣ – черезъ свою душу.
Поэтъ хорошо владѣетъ разнообразными и утонченными размѣрами, изъ которыхъ иные очень близки размѣрамъ нашего Бальмонта. Вообще успехи его въ техникѣ стиха со времени первой его книги (Silberne Saiten 1901) весьма значительны, что отмѣчается многими нѣмецкими журналами.
Кромѣ небольшихъ лирическихъ стихотворенiй, въ книгѣ помѣщены двѣ поэмы. Первая, интересная, хотя и не совсѣмъ цѣльно выдержанная – Der Verfuhrer (Соблазнитель) – даетъ еще разъ вѣчный образъ Донъ-Жуана. Трагическаго соблазнителя мучитъ безумная жажда, его терзаетъ мысль, что существуетъ еще много невидѣнныхъ имъ городовъ, гдѣ тоже должны быть нѣжныя женщины, съ колеблющейся походкой, и пламенныя женщины, изнемогающiя отъ сновидѣнiй, и дѣвушки-дѣти, вечернюю пѣсню которыхъ внезапно омрачаетъ первая, еще совсѣмъ чужая имъ мысль о любви. И всѣ эти женщины не видали и не любили его, а многiя изъ нихъ отдаются другимъ мужчинамъ. Онъ хотѣлъ бы весь мiръ обнять какъ женщину.
Еще менѣе выдержана “Долина скорби” (“Das Tal der Trauer”), написанная въ формѣ эпизода изъ Дантовскаго Ада (терцинами), причемъ проводникомъ является самъ Данте».
* * *
Свою поэму «Долина скорби» («Das Tal der Trauer») объемом в 67 терцин Цвейг сначала отправил на публикацию в «Neuen Freien Presse» и только потом уже включил в сборник «Ранние венки». Основной мотив поэмы восходит к двадцать третьей главе книги того же Данте «Новая жизнь» – к той части, где больной поэт в бреду заблуждений своей фантазии слышит от незнакомых ему женщин, что он умер. Вот как это описано у самого великого флорентийца: «Умножая вздохи, я произнес про себя: “Неизбежно, что когда-нибудь умрет и благороднейшая Беатриче”. И столь великое охватило меня смущение, что я закрыл глаза и начал бредить, как человек, охваченный умопомрачением, и предался весь фантазии. В начале этого заблуждения моей фантазии передо мной явились простоволосые женщины, мне говорящие: “Ты умер”. Так начала блуждать фантазия моя, и я не знал, где я находился. И мне казалось, что я вижу женщин со спутанными волосами, рыдающих на многих путях, чудесно скорбных; и мне казалось, что я вижу, как померкло солнце, так что по цвету звезд я мог предположить, что они рыдают. И мне казалось, что летящие в воздухе птицы падают мертвыми и что началось великое землетрясение».
С текстом поэмы Цвейга «Долина скорби» читатель может ознакомиться на сайте немецкой поэзии www.gedichte.xbib.de и там же прочитать многие другие поэтические произведения, о которых мы не упоминаем. Что касается поэмы «Соблазнитель», о которой столь подробно говорит рецензент Гофман и четверостишие из которой приведено в качестве эпиграфа к данной главе, то ее текст первый и пока единственный раз был переведен и напечатан на русском языке в книге Натальи Боголюбовой.
В данном издании поэма «Соблазнитель» приводится с сокращениями:
…Время я мерю единственной мерою,
Дни и поступки сверяю по ним.
Прожит впустую мой день и без веры,
Если я женщиной не был любим.
…Надвое жизнь раскололась давно,
Суровое рвется ее полотно.
Я только прохожий и гость иногда,
Кого я желал, те ушли навсегда.
А день, коим я дорожил,
Поблек, отсиял и не мил.
…Я теми дышу, кого я побеждал,
Тысячекратно их силы впитал.
Душа моя света чужого полна,
В огне неизбывном не гаснет она.
…Я б всеми владел, целовал бы устами,
Я жизнь расточал бы, как женщину – пламя.
К горячей душе бы ее приковал
И в страстном объятье ее укрывал.
И в мире разлитую всю красоту
Хотел бы любить я, как женщину ту.
Но что я постигнул? Лишь часть бытия,
Где боль, как стрела, как горенья струя.
Когда же я вдаль посылаю те стрелы,
На землю они возвращаются смело.
И, развернувшися, их острие
Вонзается в сердце мое156.
Каждый в меру своего читательского вкуса и жизненного опыта вправе дать оценку поэтическому дарованию Цвейга. Перед нами его произведения, рецензии, статьи советских и зарубежных литературоведов по австрийской и немецкой литературе, среди которых очерки А. В. Русаковой, Д. В. Затонского, К. А. Федина, Б. Л. Сучкова, Л. Н. Митрохина, Л. М. Миримова, А. В. Кукаркина, Л. Симонян, Н. Муравьевой, В. Татаринова, Дж. У. Кайзера. Но ответить на вопрос, каким он был обольстителем, соблазнителем и дамским угодником в двадцать, тридцать или пятьдесят лет (или не был им вовсе), могут только современники писателя. Самые близкие ему люди, родственники и друзья, ну или, конечно, он сам, проговариваясь в дневниках и сочинениях.
О том, каким Стефан был «донжуаном», весьма любопытные воспоминания оставляет его близкий друг Карл Цукмайер157: «Он любил женщин, обожал женщин, любил говорить о женщинах, но в действительности избегал с ними близости. Однажды он приехал к нам на чай в Хенндорф. Моя жена и ее подруга решили к нам присоединиться. Стефан стал нервничать, когда дамы его о чем-то спрашивали, и в итоге не поддержал разговор ни на какую тему. В конце концов дамы оставили нас в покое и удалились, и Цвейг вновь стал красноречивым и расслабленным. Ему нравилось делать ложные намеки на эротические встречи, на которые у него никогда не было времени; но больше всего ему нравилось говорить о том, над чем он в данный момент работал. После одного такого “интимного” разговора моя жена спросила меня: “Что Стефан рассказывал тебе сегодня, что так оживило его?” “Последние сплетни времен Французской революции”, – сказал я. Тогда он работал над своей Марией-Антуанеттой и точно знал, какой тип венерического заболевания был у каждого персонажа, как если бы он был дерматологом, практикующим в Сен-Жермене в то время».
Родной брат писателя свидетельствует, что Стефан отнюдь не был натурой романтической и даже не мог припомнить, чтобы в молодости он был в кого-то по-настоящему страстно влюблен. Альфред уверял, что у Стефана ни с одной девушкой никогда не было долгих отношений и что его сердцу были чужды и неведомы любовные переживания юности. По мнению брата (а он в данном вопросе для нас является бесценным источником), Стефана вполне устраивала роль стороннего наблюдателя за любовными приключениями, интрижками, семейными драмами окружающих его людей, даже незнакомых, что он охотно и с особым пристрастием всегда делал, блистательно описывая увиденное в своих лучших новеллах. И действительно, если мы внимательно обратимся ко многим его текстам, то обнаружим, что роль наблюдателя ему особенно хорошо удавалась.
Подтверждение слов Альфреда мы находим в «Фантастической ночи», где автор устами 36-летнего джентльмена, обожающего наблюдать за окружающим обществом, говорит: «Когда мне встречались красивые женщины, я дерзко, но очень хладнокровно смотрел на их бюст, полуприкрытый прозрачным газом, и про себя забавлялся их смущением, в котором было столько же стыдливости, сколько удовлетворенного тщеславия. Я не испытывал никакого волнения, мне просто нравилась эта игра, нравилось вызывать у них нескромные мысли, раздевать их взглядом и подмечать в их глазах ответный огонек; я, как всякий равнодушный человек, черпал подлинное наслаждение не в собственной страсти, а в смятении чувств, вызванном мною. Только теплое дуновение, которым обдает нашу чувственность присутствие женщины, любил я ощущать, а не подлинный жар; мне нужен был не пламень, а созерцание его. Так я прогуливался и сейчас, ловил женские взгляды, легко отражая их, словно мячики, ласкал, не прикасаясь, упивался, не ощущая, лишь слегка разгоряченный привычной игрой»158.