Сергей Гарин
Папаша
Корельского давно уже нет около нее, как нет уже многих, которые приходили ему на смену… И все горело в ее душе пламенем острым и быстрым, не оставляя в душе пепла ни раскаяния, ни жалости. И только далекий образ отца, хотя и сурового, но нежно любимого, неугасимой лампадой теплился в ее сердце… Это было святая-святых Дунаевой-Ростовской, и в минуты отчаяния, сомнений и разочарований артистка находила в этом образе подкрепление.
Сейчас отец должен прийти. Он давно уже губернатором в одной из лучших губерний, и сам разыскал ее здесь, в Москве, где он, вероятно, проездом.
И Дунаева-Ростовская мучительно считает минуты, и порой ей кажется, что ехидное время умышленно останавливается, чтобы только отсрочить это неожиданное счастье встречи.
* * *
В дверь постучали. Дунаева-Ростовская, присевшая было у письменного стола, рванулась и побежала к двери:
– Войдите… войдите!
В приотворенную дверь сначала просунулась рука, затем красные отвороты шинели, плечо с витыми погонами… И, наконец, показался отец… Он держал фуражку с красным околышем в руке, затянутой в белую перчатку, а в другой трость с золотым набалдашником.
– Можно?
Она быстро взглянула на его лицо. Оно было такое же серое, с насупленными седыми бровями, и только усы больше побелели, да под глазами ярче легли мешочки.
И бросилась к нему, и застыла у его лица, обжигая их слезами. А он тихо отстранил ее, слегка прикоснувшись к ее щеке мокрыми от тумана усами…
– Погоди… погоди, мой друг… не все сразу!
Медленно вошел в переднюю, снял шинель, не спеша вытер шелковым платком лоб и усы, оправил бока вицмундира, Владимир на шее и прошел с нею в номер.
