С. И. Монахов
Глазарий языка. Энциклопедия русского языка, меняющая представление о справочной литературе
7 неделя
День 1
Какое из нижеприведенных слов, зафиксированных в псковских говорах, является ласковым обозначением легкового автомобиля?
1) болтанка, 2) говнянка, 3) дрыгалочка, 4) измятка, 5) каблучинка, 6) крутоделка, 7) лихачка.
Ответ:
Два слова из этого замечательного списка: «измятка» и «говнянка» – в несколько иной форме известны далеко за пределами Псковщины. «Измятина», то же, что «измятка», – широко распространенное слово для обозначения жидкости, остающейся после сбивания сметаны в масло, а «говнюшка» (неожиданно записанное в Ростовской области), то же, что псковское «говнянка», – это самодельное устройство для катания с ледяных горок: решето (скамейка, ящик и т. п.), низ которого обмазывается коровьим пометом и замораживается.
Актуально звучащее слово «крутоделка» известно еще с XIX века и также распространено не только в Псковском регионе. Так говорят о той, кто быстро и хорошо выполняет любую работу.
Остальные слова, насколько можно судить по словарям, псковские. «Болтанка» – «жидкая грязь», «лихачка» записано как характеристика резвой лошади, а «каблучинка» – это «спинка у саней». А названием автомобиля служит в одном из значений слово «дрыгалка», «дрыгалочка».
(Рядом со словом «каблучинка» в «Псковском областном словаре» можно найти слово «каблучок» со значением «легковая машина, на которой возят продукты». Однако эта дефиниция явно неточна. «Каблук» – известное разговорно-просторечное наименование советских времен, однако не всякой легковой машины, а популярного грузопассажирского автомобиля, выпускавшегося на Ижевском автозаводе.)
День 2
Два завещания
Завещание Льва Толстого
«Мое завещание приблизительно было бы такое. Пока я не написал другого, оно вполне такое. 1) Похоронить меня там, где я умру, на самом дешевом кладбище, если это в городе, и в самом дешевом гробу – как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить. Если можно, то без священника и отпеванья. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай похоронят и как обыкновенно с отпеванием, но как можно подешевле и попроще. 2) В газетах о смерти не печатать и некрологов не писать. 3) Бумаги мои все дать пересмотреть и разобрать моей жене, Черткову В.Г., Страхову (и дочерям Тане и Маше)… тем из этих лиц, которые будут живы. Сыновей своих я исключаю из этого поручения не потому, что я не любил их (я, слава богу, в последнее время все больше и больше любил их), и знаю, что они любят меня, но они не вполне знают мои мысли, не следили за их ходом и могут иметь свои особенные взгляды на вещи, вследствие которых они могут сохранить то, что не нужно сохранять, и отбросить то, что нужно сохранить. Дневники мои прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить, точно так же и в дневниках моей женатой жизни прошу уничтожить все то, обнародование чего могло бы быть неприятно кому-нибудь. Чертков обещал мне еще при жизни моей сделать это. И при его незаслуженной мною большой любви ко мне и большой нравственной чуткости, я уверен, что он сделает это прекрасно. Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная дрянная, с мирской точки зрения, жизнь беспринципных молодых людей, – но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучало меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление. <…> Из остальных бумаг моих прошу тех, которые займутся разбором их, печатать не все, а только что может быть полезно людям. Все это пишу я не потому, чтобы приписывал большую или какую-либо важность моим бумагам, но потому, что вперед знаю, что первое время после моей смерти будут печатать мои сочинения и рассуждать о них и приписывать им важность. Если уже это так сделалось, то пускай мои писания не будут служить во вред людям». (1895)
Завещание Шекспира
«Я, Уильям Шекспир из Стратфорда-на-Эйвоне, в графстве Уорик, джентльмен, в совершенном здравии и полной памяти (слава Всевышнему!), привожу в порядок дела и выражаю мою последнюю волю и мое завещание таким образом и в следующей форме:…я отдаю и отказываю моей дочери Джудит сто пятьдесят фунтов ходячей английской монетой, которые должны быть ей выплачены следующим образом: сто фунтов в виде ее приданого через год после моей кончины, с выдачей дохода в два шиллинга с фунта, которые она будет получать в течение всего времени, пока означенная сумма не будет выплачена полностью после моей смерти; а остальные пятьдесят фунтов, как только она согласится принять. <…> Кроме того, я завещаю моей упомянутой сестре Джоанне двадцать фунтов и весь мой гардероб, которые должны быть ей вручены через год после моей смерти, и отдаю ей в пожизненное владение стратфордский дом, где она живет, а также все службы, с выдачей ежегодного дохода в двенадцать пенсов. Далее я завещаю каждому из ее трех сыновей, Уильяму Харту, Томасу Харту и Майклу Харту, сумму в пять фунтов, уплаченную им через год после моей кончины. Сверх того, я завещаю вышепоименованной Элизабет Холл всю мою столовую серебряную посуду (за исключением моего большого серебряного вызолоченного кубка), которую включаю в число завещания. Далее я завещаю бедным названного местечка Стратфорда десять фунтов; г-ну Томасу Комбу – мою шпагу; Томасу Расселу, эсквайру, – пять фунтов и Фрэнсису Коллинзу, джентльмену из местечка Уорик в графстве Уорик, – тринадцать фунтов шесть шиллингов и восемь пенсов; эти суммы должны быть выплачены через год после моей кончины. Сверх того, я завещаю Гамлету Сэдлеру двадцать шесть шиллингов восемь пенсов на покупку перстня; Уильяму Рейнольдсу, джентльмену, – двадцать шесть шиллингов восемь пенсов для покупки перстня; моему крестнику Уильяму Уокеру – двадцать шиллингов золотом; Энтони Нэшу, джентльмену, – двадцать шесть шиллингов восемь пенсов; и г-ну Джону Нэшу – двадцать шесть шиллингов восемь пенсов; и каждому из моих товарищей – Джону Хемингу, Ричарду Бербеджу и Генри Конделу – двадцать шесть шиллингов восемь пенсов для перстней. <…> Кроме того, я завещаю моей жене вторую из лучших моих постелей со всею принадлежащей к ней мебелью. Сверх того, я завещаю моей дочери Джудит мой большой серебряный вызолоченный кубок». (1616)
День 3
Важен токмо звон
Стихотворение А.С. Пушкина «Арион» не сразу оформилось в том виде, в котором оно сейчас знакомо всем нам. Вот один из любопытных примеров изменения автором первой редакции текста.
Заключительная часть этого произведения включала изначально следующие стихи:
Лишь я – таинственный певец —
На берег выброшен грозою —
Гимн избавления пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
Затем Пушкин, очевидно, недовольный слишком сильным выделением слова «гимн» за счет постановки на нем сверхсхемного ударения и желая крепче связать начальную и конечную части стихотворения, меняет две строчки:
…На берег вынесен грозою,
Я песни прежние пою…
Но не удовлетворяется этим – в результате чего возникает итоговая, знакомая всем нам редакция:
…На берег выброшен грозою,
гимны прежние пою…
Именно эти две последние правки особенно интересны с точки зрения психологии творчества. Мы, кажется, вправе предположить, что в обеих редакциях решения о замене слов были продиктованы в первую очередь соображениями звукописи.
Заменив сперва «гимн» на «песни», Пушкин меняет и «выброшен» на «вынесен», поскольку это позволяет ему создать межстиховой звуковой повтор: «выНЕСен – пЕСНи». Однако найденное решение не устраивает его, возможно, по одной из следующих двух причин.
1) Внутристиховая инструментовка показалась автору более значимой, чем межстиховая, – и «вынесен» было заменено обратно на «выброшен», что позволило восстановить звучный ряд «на БеРеГ выБРошен ГРозою». После этого «песни» стали больше не нужны и уступили место прежним «гимнам».
2) В стихотворении уже была строка, в которой все значимые слова начинались с одного согласного, и эта строка занимала самое ударное, последнее место: «Сушу на Солнце под Скалою». В связи с этим предварение ее строкой, использующей тот же принцип: «я Песни Прежние Пою», – могло показаться излишним и ослабляющим эффект. (О том, что этот эффект в заключительной строке был для Пушкина важен, косвенно свидетельствует тот факт, что ради него он смирился даже с очевидной логической бессмыслицей: нельзя сушить что-то на солнце под скалою, так как его там нет, под скалою – тень.)
День 4
Генетика русской поэзии
1-я хромосома – Сумароков
Всего 283 гена, в том числе ген приятного приятства, ген разнообразия жанров, ген амфибрахия, ген вздорной оды.
2-я хромосома – Херасков
Всего 64 гена, в том числе ген эпической поэмы.
3-я хромосома – Карамзин
Всего 176 генов, в том числе ген уменьшительных суффиксов, ген нежных чувств, ген послания, ген тонкого вкуса, ген слезности, ген заимствования иностранных слов.
4-я хромосома – Жуковский
Всего 677 генов, в том числе ген гимносложения, ген прославления русских воинов, ген баллады, ген далекого от первоисточника перевода.
5-я хромосома – Фет
Всего 920 генов, в том числе ген чистого искусства, ген назывных предложений, ген эротизма, ген короткой формы, ген местоимения «ты».
6-я хромосома – Алексей Толстой
Всего 325 генов, в том числе ген фантастики, ген сатирических афоризмов, ген исторической трагедии в пяти актах, ген пародийного летописания.
7-я хромосома – Тютчев
Всего 384 гена, в том числе ген славянофильства, ген двухстрофной композиции, ген философских максим, ген восприятия любви как роковой страсти.
8-я хромосома – Мандельштам
Всего 679 генов, в том числе ген интертекстуальности, ген образов-загадок, ген античности, ген католицизма, ген протестантизма, ген иудейства, ген оссианизма, ген историзма, ген экфрасиса.
9-я хромосома – Блок
Всего 1359 генов, в том числе ген символизма, ген отвержения плотской любви, ген скифства, ген трехиктного дольника, ген восхищения революцией.
10-я хромосома – Ахматова
Всего 945 генов, в том числе ген психологической детали, ген женской лирической поэмы, ген смешения блуда с молитвой, ген памяти о жертвах репрессий.
11-я хромосома – Тредиаковский
Всего 162 гена, в том числе ген поэтического косноязычия, ген латинизированного синтаксиса, ген свободного употребления междометий «ах», «увы», «ох», ген дактило-хореического гекзаметра.
12-я хромосома – Ломоносов
Всего 145 генов, в том числе ген силлабо-тонического стихосложения, ген полноударного ямба, ген восторга, ген непостижимых метафор, ген барочного остроумия.
13-я хромосома – Державин
Всего 415 генов, в том числе ген бурлеска, ген смешения высокого и низкого стилей, ген эпикурейства, ген анакреонтики, ген смачного описания еды.
14-я хромосома – Крылов
Всего 213 генов, в том числе ген вольного ямба, ген аллегорического повествования, ген басни о животных, ген смешной и нелепой морали.
15-я хромосома – Лермонтов
Всего 474 гена, в том числе ген метрико-строфического экспериментаторства, ген разностопных трехсложников, ген неистового романтизма, ген уподобления дороги жизненному пути.
16-я хромосома – Есенин
Всего 428 генов, в том числе ген смешения пьяного угара и вдохновения, ген случайного вкрапления диалектизмов, ген грамматических ошибок, ген свободного употребления матерных и похабных слов.
17-я хромосома – Маяковский
Всего 634 гена, в том числе ген записи стихотворной лесенкой, ген акцентного стиха, ген местоимения «я», ген мужской лирической поэмы, ген неологизмов и окказионализмов, ген гиперболы.
18-я хромосома – Цветаева
Всего 1468 генов, в том числе ген эллипсиса, ген тире, ген восклицательного знака, ген лексического повтора, ген градации, ген нагнетания всепожирающих страстей.
19-я хромосома – Андрей Белый
Всего 505 генов, в том числе ген лирической ритмизованной прозы, ген символизированного мистического изображения российской государственности, ген научного подхода к ритмике стиха.
20-я хромосома – Пастернак
Всего 531 ген, в том числе ген предельной точности словоупотребления, ген обескураживающе ярких образов, ген граничащей с пошлостью простоты.
21-я хромосома – Гумилев
Всего 524 гена, в том числе ген экзотики, ген романтических образов и страстей, ген преклонения перед словом, ген жизнестроительства.
22-я хромосома – Бродский
Всего 277 генов, в том числе ген межстиховых и межстрофических переносов, ген усложненных конструкций, ген длинных списков перечислений, ген языкотворчества и языковой игры, ген иронии.
Х-хромосома – Пушкин
Всего 927 генов, в том числе ген гармонии.
Y-хромосома – Некрасов
Всего 446 генов, в том числе ген дисгармонии.
День 5
Десять двустиший Анны Ахматовой
Когда умрем, темней не станет,
А станет, может быть, светлей.
1911
От других мне хвала – что зола,
От тебя и хула – похвала.
1931
Если ты смерть – отчего же ты плачешь сама,
Если ты радость – то радость такой не бывает.
1942
Самый черный и душный самый —
Это город Пиковой дамы.
1958
Мне безмолвие стало домом
И столицею – немота.
1950–1959
И прекрасней мраков Рембрандта
Просто плесень в черном углу.
1950–1959
Не давай мне ничего на память,
Знаю я, как память коротка.
1959
Так скучай обо мне поскучнее
И побудничнее томись.
1962
Врачуй мне душу, а не то
Я хуже чем умру.
1963
Молитесь на ночь, чтобы вам
Вдруг не проснуться знаменитым.
1964–1965
День 6
Великий, но непонятный
В день рождения Александра Сергеевича Пушкина обычно вспоминается что-нибудь из его стихов. Вот и на этот раз вспомнилось: «Ночной эфир струит зефир». Или «Ночной зефир струит эфир»? Впрочем, порядок слов не важен. Где здесь подлежащее? Иначе говоря, что струит что? Грамматически определить это невозможно. Остается опереться на смысл: «эфир» – это вроде воздух, а «зефир» – это вроде ветер. Итак, что струит что? С одной стороны, можно понять так, что воздух струит ветер, то есть ветер из воздуха берется. И это правда. Но с другой стороны – можно понять и так, что воздух из ветра берется, то есть душно, Гвадалквивир не спасает, и вот ветер подул – «ну, хоть воздух какой-то!». Нет ясности!
И Пушкин, родоначальник всего, не он ли породил этим сладким зефиром всю вот эту нашу обволакивающую двусмысленность: «День сменяет ночь», «Мать любит дочь», «Жизнь победила смерть»? «Ваше предложение обусловило наше возражение» – пойди разберись, что обусловило что? Грамматика не поможет. Контекст нужен, интонация нужна, человек нужен, нужный человек рядом, взгляд его, один полунамек, один звонок по телефону – и многое проясняется. До чего дошло: главный вопрос философии, главный тезис мироустройства – «Бытие определяет сознание», – и как его понять?
И как же нам жить с таким великим, но таким непонятным русским языком?
Ч. Земледельцев, специально для «Глазария языка»
День 7
Главные лингвистические бунты в истории
Часть I. Древние германцы против первого передвижения согласных
В силу далекой древности этой истории очень многое здесь неясно. Сведения об этих драматических событиях исследователи черпают в основном в скандинавском и исландском эпосе. И картина восстанавливается такая.
Первое передвижение согласных – древний звуковой процесс, в результате которого некоторые индоевропейские согласные (частично сохранившиеся, например, в санскрите, древнегреческом и латинском языках) в прагерманском языке изменили свое качество. Это проявляется, например, в таких соответствиях, как др. – греч. καρδία, лат. cor «сердце» и англ. heart, нем. Herz (передвижение *к > h), др. – грен, био, лат. duo «два» и англ, two, дат. to (передвижение *d > t), лат. frater (где начальное f из индоевропейского bh) и англ, brother (передвижение *bh > b) и др.
По предположениям ученых, около 700–600 годов до н. э. некто Вернекарл (возможно, имя связано с тем, что он был родом из племени маркоманнских лилипутов) отказался от использования новых согласных и перешел в своей речи к древним индоевропейским звукам. Поначалу его инициатива воспринималась соплеменниками как чудачество, однако после того, как Вернекарл сообщил, что эта идея пришла ему во сне, суеверные германцы один за другим стали подражать Вернекарлу в речи. Постепенно бунт против передвижения согласных охватил целый ряд поселений, а ретивые последователи Вернекарла вербовали все новых сторонников, несогласных сбрасывая в Эльбу. Дошло до того, что они перекрыли главную ютландскую дорогу и почти вся Ютландия оказалась во власти бунтовщиков, заговорив по-индоевропейски.
Этого конунг Гримораск, вождь приютландского племенного союза, стерпеть уже не смог. Прорвав линию обороны мятежников, он с войском вплотную подошел к поселению, где обитал Вернекарл. Гримораск, хотя и был варваром, отличался мягким нравом. Поэтому, перебив охрану, он с воинами вошел к Вернекарлу и сказал, что не хочет крови. Начались тяжелые переговоры, которые продолжались неделю. Вернекарл ссылался на традиции, а Гримораск упрекал его в измене свободолюбивому духу германцев, который и стал, по мнению вождя, причиной первого передвижения согласных.
Позже обе стороны объявляли себя победителями в споре. Так или иначе, но компромисс был достигнут. Вернекарл согласился вернуться к «передвинутым» согласным, однако добился целого ряда уступок. В частности, Гримораск и Вернекарл договорились, что глухие щелевые согласные h, th, f, а также сохранившееся индоевропейское s озвончаются только в том случае, если непосредственно предшествующий гласный не имел на себе индоевропейского главного ударения. Этим, кстати, объясняется то, что в современных немецких словах Vater и Bruder в середине произносятся разные согласные, хотя оба восходят к одному индоевропейскому звуку.
Помните, когда изучаете современный английский или немецкий языки, что многими их особенностями мы обязаны той знаменитой неделе, когда конунг Гримораск и маркоманн Вернекарл в окружении горящих костров искали согласие на ютландском берегу Северного моря.
8 неделя
День 1
Как вы думаете, почему автор вдруг обрушился на букву Ж?
«Не разбираясь в сложной культурно-политической и языковой действительности, балканские книжники становятся проводниками совершенно абсурдных и глубоко реакционных мероприятий. В орфографию вводятся элементы, абсолютно чуждые русскому языку XV века: восстанавливается буква „Ж“ (никогда не имевшая фонологического оправдания на восточнославянской почве)».
(Исаченко А.В. Если бы в конце XV века Новгород одержал победу над Москвой (Об одном несостоявшемся варианте истории русского языка) // Вестник РАН. 1998. № 11)
Ответ:
Приведенная фраза про букву Ж настолько нелепа, что не может не насторожить даже тех, кто имеет весьма смутное представление об истории русского языка. Что же не так с буквой Ж, которая, как нетрудно убедиться, не только вошла в состав первоначальной славянской азбуки, но и встречается во многих сверхчастотных восточнославянских словах, ср. хотя бы «жизнь», «жити», «животъ» (да и, простите, «жопа» туда же – как справедливо заметил один из комментаторов)?
Парадоксально, но, чтобы правильно распознать, что же хотел сказать автор, вовсе не обязательно знать собственно историю языка, достаточно быть знакомым с издательской практикой советских времен, когда в некоторых изданиях (слава богу, не во всех) буквы старой кириллицы по техническим причинам передавали прописными буквами современного алфавита. Так, букву Ъ (ять) передавали как Ь, букву А (юс малый) как Я, ну а буквой Ж передавали Ж (юс большой).
Именно об этой букве идет речь у А.В. Исаченко. Она обозначала в эпоху Кирилла и Мефодия носовой звук [о], но затем носовые были утрачены почти во всех славянских языках, и в древнерусском языке эта буква действительно не имела «фонологического оправдания» уже в эпоху начального распространения письменности. Это привело к ее утрате. В конце XIV – середине XV века, в эпоху так называемого второго южнославянского влияния – время архаизации и славянизации книжно-письменной культуры Московской Руси, юс большой вновь появляется в текстах как знак древности и высокого стиля (об этом и пишет автор), но и это его пришествие не было удачным. Надолго он не задержался; современный церковнославянский алфавит, например, включает в себя много букв первоначальной кириллицы, в том числе и юс малый (А), но юса большого среди них нет.
В конце 1990-х годов, когда «Вестник РАН» перепечатал статью Исаченко, впервые опубликованную в 1973 году, появление Ж вместо Ѫ в журнале, не рассчитанном на специалистов в области исторической русистики, нельзя расценивать иначе как вопиющий недосмотр или непрофессионализм.
Однако статья Исаченко любопытна не только этим редакторски-издательским курьезом. Александр Васильевич Исаченко, яркий представитель зарубежной русистики XX века, родился в Петербурге, но уже семилетним мальчиком вместе с родителями покинул родину и всю жизнь прожил за границей – в Чехословакии и Австрии. (Между прочим, он был женат на старшей дочери Н.С. Трубецкого.) Его статья о Новгороде и Москве написана очень задорно, и это ее главное достоинство – вполне, впрочем, достаточное, чтобы статью прочитать (ее легко найти в Интернете).
По мысли Исаченко, если бы в XV веке русские земли объединились под властью Новгорода, а не Москвы, все было бы хорошо. Новгород был свободным (не был разорен монголами), образованным, широко контактировал с Европой, культивировал деловую письменность, тяготел к ереси протестантского толка. Новгородская Русь в таком случае пережила бы свою Реформацию, Библия была бы переведена на живой русский язык, книжно-письменный язык сближен с разговорным, появилась бы основа для развития светского, внецерковного распространения знания, восторжествовала бы идея личной свободы и все было бы как в странах просвещенного мира.
Однако все это написано Исаченко в духе даже не лекции для неофитов филологии, а в духе ни к чему не обязывающего разговора в курилке. С собственно научной точки зрения изложение Исаченко не выдерживает критики, особенно в свете достижений исторической русистики последних десятилетий, что хорошо показано в рецензии на статью, написанной крупнейшим современным специалистом в области истории русского языка Вадимом Борисовичем Крысько (рецензия называется «Без гнева и пристрастия» и тоже легкодоступна). Сведения о новгородской письменной культуре, приводимые Исаченко, приблизительны, неточны или даже грубо ошибочны.
Впрочем, как признается сам Исаченко, весь этот «мысленный эксперимент» нужен ему для того, чтобы показать «сущность того, что было на самом деле», то есть заклеймить – вполне в духе многих современных фейсбук-мыслителей – реакционный характер культуры Московской Руси. Исаченко выстраивает такой ряд: архаизация и славянизация русского книжного языка в конце XIV – середине XV века привела к углублению разрыва живой и письменной речи, узурпации книжного знания церковью, подавлению всяких ростков светской интеллектуальной культуры, торжеству мракобесия и кровавому самодурству политической власти. Все это немножко напоминает детский стишок: «Не было гвоздя – подкова пропала» – и так далее вплоть до «Враг вступает в город, пленных не щадя».
Надо сказать, что Крысько, хотя и указывает на неприличную для научной статьи идеологическую и политическую тенденциозность рассуждений автора, сам этот причинно-следственный ряд оспаривает довольно вяло.
Вот тут-то и задумаешься поневоле: неужто и впрямь Малюта Скуратов зверствовал в глубоких подвалах Александровской слободы именно потому, что за сто лет до этого русские книжники стали вновь вставлять в слова забытый юс большой?