Сергей Самаров
Последний довод
– Алло! Слушаю…
– Папа, папа… – послышался детский голос.
– Слушаю тебя… – ответил я.
– Ты когда плиедешь? – лепетал ребенок.
Но тут же раздался и другой голос, женский.
– Олександр! Это мама…
– Что вы хотели? – спросил я.
– Кто это? – после короткой паузы сурово спросила женщина.
А я уже придумал себе боевой позывной.
– Меня зовут – Последний довод.
– А Олександр где?
– Нет его. И никогда больше не будет… – сказал я жестко, как не стоило бы, наверное, говорить с чужой матерью. Но они убили мою маму, и это я помнил.
– Ой! О-ой!.. – сразу заголосила женщина.
Это было выше моих сил, и я нажал кнопку «отбоя». Конечно… Почти у каждого такого урода есть мать… А у меня ее уже нет и никогда не будет. Когда дети переживают своих родителей, это естественно. Но когда родители переживают своих детей – это противоестественно. Но любая война, тем более такая, какая начиналась на Украине, вообще противоестественное явление. Трубка зазвенела снова. Определитель показал тот же номер. Я выпрямился и с силой бросил трубку о пол. Полетели осколки, но звонок не прекратился. Тогда я просто приподнял коротышку за брючный ремень и подсунул трубку ему под широкую, откормленную задницу. Звук звонка стал почти неслышимым. А я подошел к телу мамы и пальцами закрыл ей глаза.
– Прости, мама. Ты меня произвела на свет, дала мне жизнь. И умерла, меня спасая. Прости, мама…
Что я испытывал в эти мгновения, словами передать трудно.
В голове горело, словно огненный обруч охватывал лоб и затылок. Было и больно, и даже, кажется, стыдно, что я сам уподобился этим бандитам и лишил ребенка отца, а мать – сына. Казалось, что я таким образом сам становлюсь похожим на этого Олександра, словно бы в росте уменьшаюсь и толстею. А я очень не хотел быть на него похожим. Но что мне было делать? Становиться агнцем для заклания? Не для того меня мать в муках рожала. И других людей, которых этот коротышка готов был уничтожить, их тоже родители не для того производили на свет и воспитывали. Того же Пашу Волоколамова мать не для их прожорливых стволов рожала. Я вырос на Украине, я ходил когда-то в украинскую школу. Правда, было это еще тогда, когда Украина и Россия составляли одну великую страну. И я не мог плохо к Украине относиться. Это было бы предательством. Таким же предательством, как предательство этих бандитов, предавших Россию. Но, наверное, они и Украину тоже предали. Хотят сделать ее такой, чтобы она всегда поднятым мечом висела над Россией и угрожала ей. Это тешит чье-то самолюбие, хотя всерьез такую угрозу Россия рассматривать не может. Моська, лающая на слона, давно известна в политике. Но здесь, в Украине, испокон веков живет много русских. И этими новыми украинскими фашистами и их правителями эти русские рассматриваются как враги, которых они хотели бы уничтожить. Почему? Ради чего? Кому была врагом моя мама? Может быть, той женщине, что пытается сейчас дозвониться своему сыну Олександру? За что убили мою маму? За что хотели убить Пашу Волоколамова и его отца? За что его мать убили? За что, в конце концов, хотели убить меня? Ведь не я начал эту череду убийств. Я только не допустил несправедливости.
Убивший Дракона сам становится Драконом, гласит древняя мудрость. Мне очень не хотелось стать Драконом, но, кажется, меня лишали права выбора.
Подступила злость, которую я подавил усилием воли. Злиться в такой ситуации нельзя, иначе легко стать таким же зверем, как вот эти пятеро бандитов, что валяются распростертые в моем доме. Хотя теперь, наверное, уже не скоро я смогу назвать этот дом своим.
Звонки под толстой задницей Олександра прекратились. И хорошо. Они нервировали меня, напоминали мне о моей драконьей сущности…
Глава 2
Я вышел на крыльцо. Не показывая своего внутреннего напряжения, даже, наоборот, демонстрируя нечто непонятное, потянулся, раскинув руки и разминая тело. Это потому, что хорошо знал – все соседи сейчас к окнам прильнули. Выстрелы слышали, машину видели, но выйти побоялись. Фашисты всех запугали. И даже участковый старший лейтенант Шихран ни сам не пришел и никого из двух своих сержантов не прислал. Никому не хочется попадать под пулю. Хотя Шихрану теперь большое поле деятельности открылось. Вчера четыре трупа. Сегодня пять. И кто их оставил – тоже практически известно. Когда в следующий раз с Амирханом встретимся, он, похоже, уже майором, а то и подполковником будет. За раскрытие такого количества убийств его могут и в Киев служить перевести. Там сейчас, я слышал, часто убивают, так что хорошие сыскари очень даже нужны. Тем более в Киеве разогнали старую милицию и набирают новую. Слышал я, большей частью из уголовников…
Закончив потягиваться, я двинулся к машине и тут же пожалел, что не взял с собой автомат. В машине на заднем сиденье кто-то сидел. Если бы он был вооружен, он бы уже выстрелил в меня, сообразил я, но на всякий случай оторвал от забора штакетину, держа ее в руке, подступил к машине и распахнул дверцу заднего сиденья. На меня испуганно смотрел местный пьяница дядя Коля, которого я освободил вместе со старшим сержантом Волоколамовым. Видимо, убегать из села дядя Коля не стал, как я предложил всем освобожденным, или на дороге с машинами фашистов встретился. Ему еще раз основательно досталось, если судить по физиономии, и дядя Коля, который, как все люди, вне зависимости от выпитого, не любят, когда их бьют, все рассказал. Кто его и других пленников освободил, кто четверых фашистов ликвидировал. Он, правда, только про одного знал, но связать все в одну картину несложно. Любой догадается, что это звенья одной цепи. И именно потому бандиты так активно врывались в наш дом, сразу готовые к сопротивлению с моей стороны, и намеревались это сопротивление резко пресечь в корне. И могли бы пресечь, если бы не вмешалась моя мама, пожертвовав собой. И дом тоже дядя Коля наверняка показал. И под окном, наверное, он проходил – производил разведку, потому что больше было некому, все бандиты в дом вошли.
– Сдал, значит, всех… – сказал я утверждающе.
Он показал свои руки в наручниках:
– А что мне, Володька, делать оставалось? Скажи…
– Это твоя благодарность за освобождение?
Он не ответил.
– И мою маму из-за тебя застрелили. И у Пашки Волоколамова мать застрелили. А ты, сволочь, живой. Только ненадолго…
– Ну, убей меня… – опустив голову, прошептал дядя Коля.
Я хорошо видел, что пьяница страдает и искренне просит, чтобы я его убил. Он, может быть, был и неплохим мужиком, пока не выпьет.
Но я только презрение к нему показал, без всякой нотки жалости в голосе.
– С похмелья болеешь? Пошел отсюда и подохни с похмелья! Освободи мне машину, она мне нужна.
Он проворно выскочил и, не увидев у меня в руках огнестрельного оружия, весьма ловко проскочил мимо меня и пустился, прихрамывая, бежать. Я запустил ему в спину штакетину. От бессильной злобы запустил, попал не в спину, а в ногу, но это дядю Колю не остановило. Только хромать он стал заметнее, мчась напрямую на другой конец села. Но не домой. Жил он на противоположном конце. Но в той стороне, куда он направился, находился магазин. Мне даже подумалось на мгновение, что он обернется и покажет мне язык, но дядя Коля не обернулся…
Я присмотрелся к машине, решая, как устроить в ней папу, чтобы отвезти его в Донецк в больницу. «Тойота Ленд Крузер-200» была семиместная. Два задних сиденья я сразу сложил, прижав их к боковым стенкам салона. Там, кстати, позади сидений была натянута сетка для хранение малогабаритных вещей, и я нашел в той сетке малую саперную лопатку. Привычное оружие спецназа. Только у нас принято затачивать такие лопатки до остроты бритвы, а бандиты нашли это необязательным. И вообще, кажется, они посчитали этот шанцевый инструмент только вспомогательным оборудованием на случай, если машина где-то застрянет, хотя, по логике, этот мощный внедорожник и застревать-то права не имеет. Я пошел в сарай, где папой когда-то была оборудована мастерская, и предельно остро отточил лопатку на наждаке. Конечно, тонкая доводка делается не на наждаке, а на тонком бруске с алмазным напылением, но у меня с собой такого бруска не было, а папа же вообще такой не держал, так что пришлось обойтись тем, что было.
Сложить три сиденья среднего ряда у меня никак не получалось, пока не догадался, что они складываются автоматически. Нашел нужную клавишу, нажал на нее, и сиденья не просто сложились, а свернулись, прижались к передним сиденьям и образовали сзади ровный пол. Меня смутили только большие отверстия, в которых они крепились при раскладке, но прикрыть их было легко. Я вытащил из своей комнаты ковер, который помнил с детства. Ковры в то время были в большом дефиците, и мама с папой очень радовались, когда смогли в Харькове купить его в мою комнату. Сейчас он сгодился для хорошего дела. Сложенный вчетверо, как раз укрыл весь пол в багажнике внедорожника. А сверху я водрузил матрас со своей кровати, на который намеревался положить папу вместе с его периной. Так ему, бездвижному, любая, даже самая сложная дорога не покажется излишне жесткой и тряской. Чтобы в машине не было сквозняка, я заклеил пулевые пробоины в корпусе скотчем и наконец приготовился выносить папу из дома. Сила в руках у меня была, и я не сомневался, что смогу его удержать вместе с легкой периной. Да и сам он был не тяжелым. Я уже двинулся в его комнату, когда в кармане у меня зазвонила трубка. Определитель показал номер старшего сержанта Волоколамова.
– Слушаю тебя, старший сержант.
– Здравия желаю, товарищ подполковник!
– Как дела? Устраиваешься?
– Мы не пробились туда, товарищ подполковник. Пришлось возвращаться.
– Не понял… – удивился я. – Что там происходит? Тоже «Правый сектор»?
В Донецк в последнее время уезжали многие русские. Порой целыми семьями. Да и украинцы тоже – из тех, кто не желал иметь ничего общего с фашистским режимом. Донецк этот режим признавать отказался, как и Луганск. Сначала вроде бы и Харьков был так же настроен, но в Харьков приехали бандиты из «Правого сектора» и силой подавили все протестные настроения. Естественно, мои подозрения сводились к такому же, как в Харькове, варианту.
– Я с людьми, товарищ подполковник, разговаривал. Народ из города, кому есть куда бежать, разбегается. В Донецк милиция из Киева приехала вместе с отрядами «Правого сектора». Хотели как в Харькове сделать. Но местная милиция на сторону народа встала. Началась стрельба, в результате киевскую милицию выгнали, и они теперь в нашу сторону отступают, вернее, драпают вместе с «правосеками»… По всем дорогам. И в Донецк не прорваться, есть риск на ментов напороться.
– И что?
– Мы тут с папой посоветовались, решили, что нужно вернуться и с вами объединиться. Вместе мы тех пятерых из Пригожего выгоним. Менты драпать будут, скорее всего, через Барвенково. Значит, не мимо нас, а стороной проедут. На Барвенково через Гавриловку двинут. А мы сможем в Пригожем свою власть установить. Как там у вас обстановка?
– Обстановка сложная. Те пятеро, которых вы вчера упустили, с утра ко мне пожаловали. Их твой друг дядя Коля привел, тот тип, что с тобой в подвале сидел. Сдал он меня с потрохами. Маму мою застрелили. Сейчас все пятеро в доме у меня лежат. Надо выносить и хоронить, а то скоро вонять начнут. А я уже хотел папу в машину загрузить и к тебе в Донецк ехать. Не решил только, как маму хоронить. А дом сжечь хотел, вместе с убитыми. Вы как, свою похоронили?
– Никак нет, товарищ подполковник, в машине с нами. Хотим ее в родную деревню отвезти и рядом с родителями закопать.
Я вспомнил, что мать Паши родом из небольшой недалекой деревни.
– Значит, бандитов в селе нет? – продолжил Волоколамов.
– Нет. Можете приезжать. Подумаем, как дальше жить. Я пока свяжусь с командиром бригады, доложу обстановку. Будет возможность, помогут, думаю, нам с тобой выбраться. – И я отключился.
Только несколько минут назад я думал, что положение мое архисложное. По слухам зная настроение жителей Донецка, я думал туда податься и надеялся, что Паша Волоколамов еще будет там и поможет мне, у меня же там почти никаких связей не было. Несколько старых знакомых, но я даже адресов их не знал.
А теперь, после звонка старшего сержанта, положение стало еще сложнее. Тем не менее я был доволен, хотя сам не понимал конкретно, чем именно. И только слегка поразмыслив и проанализировав сложившееся положение, я понял, что доволен в первую очередь возвращением в село старшего сержанта Волоколамова. Все-таки я воспитан в обществе, среди солдат и других офицеров, и мне сложно было бы быть одиноким среди множества разных людей и при этом не знать и не представлять, что у этих людей на уме и как они относятся к тому, что я делаю. Раньше я предположить не мог, что старый пьяница дядя Коля, который уже был дядей Колей и уже был пьяницей, когда я мальчишкой бегал по этому селу, человек всегда конфликтный, постоянно битый и все равно неукротимый, станет предателем и приведет ко мне домой фашистов. Казалось бы, дядю Колю ничем испугать было невозможно, но они его запугали до того, что он стал предателем. Что касается других жителей села, я многих уже и по имени и по фамилии забыл. Здороваюсь на улице, смотрю, кто в какой двор заходит, и тогда только вспоминаю, кто это такой. Сами дворы и дома в них я помнил лучше и помнил, кому что принадлежит. Но на лица людей возраст и разные жизненные ситуации наложили свои маски, и в лицо я мало кого узнавал. И уж тем более предположить не мог, кто о чем думает и кто как относится к киевским событиям. А заводить об этом с людьми разговоры – это тоже не лучший способ. Они тебе могут сказать одно, а думать при этом будут совсем другое. Просто потому, что ты пусть и пенсионер, но пенсионер новоиспеченный, тем более пенсионер российский и вчерашний офицер спецназа ГРУ. И не просто офицер, а комбат. То есть один из старших офицеров. Даже мой самый близкий друг детства Васька Волоколамов, отец Паши, не стал со мной встречаться, потому что слышал, как украинское телевидение сообщило, что голосование на референдуме в Крыму проходило под стволами автоматов спецназа ГРУ. Он и на сына за это сердился. Все-таки его сын был и остается старшим сержантом контрактной службы того же самого спецназа ГРУ, то есть профессиональным военным. А другой друг детства, старший по возрасту, отец местного участкового старшего лейтенанта Шихрана – Харис, тот услышал от кого-то, что для усмирения непокорных крымских татар там, в Крыму, использовали тоже спецназ ГРУ, который безжалостно подавил все ростки несогласия. Причем многие татары были убиты, многие бежали в Украину. Таких, говорили мне, по телевидению показывали, и они много ужасов понарассказывали. Телевидению Харис верил. Да и все, наверное, ему верили. Как в России верят российским телеканалам, так в Украине верят украинским. И невозможно при этом доказать, что врут и те и другие. Беззастенчиво врут, натравливая народ на народ. А в действительности что происходит? В действительности только отдельные ублюдки, вооруженные автоматами, создают тяжелое впечатление, да действия тех, кто захватил в Киеве власть, вызывает естественное противодействие. Но цельная картина вырисовывается и с той и с другой стороны неприглядная. По большому счету, я прекрасно понимал, что все мы по обе стороны государственной границы есть суть только жертвы больших пропагандистских манипуляций. И нет в действительности такой причины, которая должна разъединить народы, жившие многие века вместе. Но здесь уже приложила руку другая пропагандистская машина, и что-то изменить я один просто не в силах.
Я помню, как перед развалом Советского Союза работала эта пропагандистская машина на Прибалтику. Психологический расчет был верный. Давно, со времен Древнего Рима, известен фактор маленького человечка. Чем ниже человек ростом, там сильнее он стремится доказать, что достоин высоких постов и высокого положения. Мелкие люди всегда стремятся к власти, хотят командовать большими и сильными. И власть эта обычно бывает чрезвычайно жестокой. Ленин, Сталин, Гитлер, до них – Наполеон… Список этот можно продолжать до бесконечности. Психологически все объясняется просто. Когда человеку чего-то не хватает, он всеми силами стремится это компенсировать. Все это относится и к мелким народам. Они всегда рвутся доказать свою исключительность. А если им еще и внушают что-то… Пропагандистская машина западного мира обрушила на народы прибалтийских республик столько дифирамбов, что они не выдержали и согласились со своей исключительностью. Их уверяли, что они несравненно культурнее других народов России, организованнее, что они более развиты. Куда только делось это развитие после развала Советского Союза, когда прибалтийские республики стали жить самостоятельно?
Примерно то же самое случилось и с Украиной. Западная пропагандистская машина была запущена еще в начале двадцатого века. Результат появился сначала в Гражданскую войну, потом и в Отечественную. А когда Украина отделилась от России, националисты получили свободу выражения и даже воплощения своих чаяний. На головы украинцев обрушилось столько лжи об их былом величии, что слабые головы не выдержали. И уже естественным образом стал появляться и шириться украинский фашизм. А когда этому фашизму позволили прийти к власти, все и началось. И непонятно, как и когда все это завершится. Самое трудное в моем положении было разобраться, кто оказался подвергнут действию пропаганды, а кто устоял, к кому можно обратиться за помощью.
Я зашел в комнату к папе. Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, словно ждал чего-то. Объяснения о причинах стрельбы в доме я ему уже дал, но его, видимо, волновало отсутствие мамы. Сказать правду – значит убить отца. С его смертью, конечно, у меня развяжутся путы на ногах, я буду свободен. Но нужна ли мне свобода, добытая таким образом? Как я буду дальше жить, ежедневно возвращаясь мыслями к смерти папы? Нет, говорить о маме можно будет много позже, когда папа справится с болезнью. Или хотя бы окрепнет. Но объяснить ему сложность ситуации требуется. И насчет мамы необходимо что-то такое сказать, чтобы это выглядело правдоподобно.
– Папа, наша поездка откладывается. Мне сейчас звонил Паша Волоколамов. Они с отцом не смогли прорваться в Донецк. Дороги запружены милицией из Киева. Там такая ситуация… Донецк не признал новую киевскую власть. Из Киева туда милицию направили, чтобы порядок киевский навели. Местная милиция встала на сторону населения, взялась за оружие и киевских прогнала. Киевские менты вместе с бандитами их «Правого сектора» сейчас бегут в нашу сторону. И Волоколамовы возвращаются. Значит, мы тоже не прорвемся. Придется переждать, пока менты отступят дальше и освободят дорогу. Будем надеяться, что к нам они не свернут, сразу в сторону Барвенкова двинут. Там дальше смогут по железной дороге удирать…
Папа усиленно заморгал. Движения век – это единственное, что было ему сейчас послушно. Я понял, что он хочет задать вопрос, и постарался предугадать его.
– Ты хочешь спросить, почему они у нас на поезд сесть не могут?
Он перестал моргать и медленно сомкнул веки. Это было утвердительным ответом.
– У нас же поезда не формируются, а им целые вагоны нужны. Но я думаю, что отдельные группы могут и к нам заглянуть. И потому маму я попросил пока домой не возвращаться. Все соседи в курсе, что я фашистов убил. И я не знаю, кто что может ментам сообщить. Не надо, чтобы маму считали моей сообщницей, хотя она мне и помогла. А мы же с тобой мужчины. Мы отобьемся. И Волоколамовы скоро приедут. С нами будут.
Папа снова согласно сомкнул веки. Он, даже недвижный, не потерял мужской характер. И знал, что сын его не бросит.
– Подожди меня. Я пока убитых бандитов в овраг отвезу, туда сброшу. Придется, наверное, два рейса делать. Все сразу в багажнике не поместятся.
Два рейса я решил сделать потому, что не хотел везти рядом бандитов и маму. Папа, желая задать вопрос, снова часто заморгал. И я опять его угадал.
– Я на бандитской машине…
Он согласно сомкнул веки. И снова на щеку скатилась такая же крупная слеза. Папа хотел, наверное, помочь мне и страдал оттого, что стал обузой. Так он видел свое положение. Я же считать его обузой не хотел и не считал. Я помнил его, каким он был раньше. Немногословным, бережливым на слова, никогда не показывающим своих чувств и эмоций человеком. Мужественным, сильным, справедливым. И таким он навсегда останется в моей памяти. Не разбитым параличом, а прежним, с которым я пошел бы в разведку…
Убитых бандитов я вывез быстро. Наверное, больше времени у меня занял осмотр оружия, которое от них досталось, и пересчет патронов и гранат «ВОГ-25» для подствольных гранатометов. Среди всех автоматов только два были с «подствольниками», и потому гранат тоже было немного.
Боезапас я рассортировал, причем патроны делил на троих, а гранаты только на двоих, поскольку навыки «общения» с подствольным гранатометом имели только я и старший сержант. Когда служил в армии Волоколамов-старший, подствольников в нашей армии еще не знали.
Хоронить бандитов по общепринятым обычаям я не собирался. Не заслужили человеческого к себе отношения. Неподалеку от Пригожего был овраг, в который издавна негласно сбрасывали мусор. Там всегда вертелось множество ворон, воронов и сорок, там же постоянно ковырялись в поисках объедков голодные корсаки[2]. Им тоже кормиться чем-то следует. В те времена, когда я жил в Пригожем, корсаки были редкостью, чаще встречались обыкновенные лисы. Но в последнее время, как мне говорили, корсаков развелось неестественно много. Так много, что они даже в село заходят, чтобы в помойках покопаться. Вот пусть фашистами и кормятся. Это тоже своего рода помойка. Другой участи эти негодяи, на мой взгляд, и не заслужили. Потом я отвез маму на сельское кладбище неподалеку от церкви. Там уже заранее было выкопано с помощью экскаватора несколько будущих могил, осталось только подровнять лопатой. Малая саперная лопатка для такого дела годилась мало. Я сходил в церковный сарай, сбил прикладом автомата замок и взял оттуда две лопаты – штыковую и совковую. Тем не менее на подравнивание могилы у меня ушло больше часа. Похоронил я маму завернутой все в тот же ковер из моей комнаты. Ковер испачкался кровью, но это было не важно. Деревянный гроб обычно тоже обивают красной тканью. Оставить какую-то надпись на могильном холмике было нечем, но и так я не забуду, где похоронил маму, и погибать пока не намереваюсь. Значит, подойдет время, найду могилку и смогу поставить нормальный памятник.
Возвращаясь к дому и только-только повернув с главной дороги на свою улицу, я увидел впереди еще один внедорожник и быстро переложил с переднего пассажирского сиденья себе на колени автомат. Но, подъехав на квартал ближе, понял, что это «Рейндж Ровер», причем, как я уже заметил, с простреленными во многих местах стеклами и кузовом. Значит, уже приехали отец с сыном Волоколамовы, которые сами «премиальный» внедорожник и дырявили минувшей ночью. Я прибавил газу из опасения, что они, не предупрежденные, могут сообщить отцу, что мама погибла. Но они, слава богу, стояли на крыльце, дожидаясь меня. Паша человек скромный, его отец вообще всегда был слегка стеснительным.
Я протянул поочередно каждому руку для рукопожатия…
