Сергей Степашин
Пойти в политику и вернуться

Полная версия

Национальность как состав преступления

Если говорить о том, что именно повлияло на формирование моих политических взглядов, то, конечно, надо вспомнить о горячих точках, в которых мне пришлось побывать в конце 1980-х – начале 1990-х. Сумгаит, Фергана, Баку, Сухуми… Я, как и большинство советских людей, до этого даже не подозревал, что в стране есть какие-то серьезные межнациональные проблемы. Сам с ними никогда не сталкивался. Ни в школе, ни в училище никто не обращал внимания на национальность, не помню ни одного пусть и бытового, но межнационального конфликта. Поэтому увиденное во время командировок в горячие точки буквально перевернуло мои представления о жизни в Советском Союзе. Оказалось, что во многих регионах страны есть застарелые – межнациональные и связанные с ними территориальные – проблемы, которые на протяжении долгого времени загонялись внутрь. Мы наивно верили в «пролетарский интернационализм», а оказалось, что это только лозунг, за которым скрывались серьезные межэтнические противоречия, многие из которых были заложены еще на этапе создания Советского Союза. Я имею в виду сам принцип национально-территориального устройства СССР с правом народов на самоопределение вплоть до отделения.

Моя первая горячая точка – Сумгаит, город-спутник Баку, где примерно десятую часть жителей составляли армяне. Социально-экономическая обстановка в городе в конце 80-х была непростая. Здесь работали многочисленные предприятия химической промышленности, которые притягивали людей из сельской местности. Средний возраст жителей – 25 лет, образование – чаще среднее, зарплаты – чаще низкие.

1952–1979

Подобрать фотографии к этой книге оказалось непросто. Никогда не хватало времени заняться архивом всерьез. Спасибо маме, самые старые фотографии она бережно сохранила. А вот выбрать снимки последних 30 лет было куда сложнее: слишком много событий вместили эти годы. И каких событий! Фотографий море, а найти хотелось такие, которые не просто иллюстрируют факты, но и передают их драматизм, а иногда и трагизм. Не знаю, удалось ли мне это сделать. Надеюсь, что да.

На фото, сделанном в Санкт-Петербурге в 1906 году, семья Соловьёвых (это девичья фамилия моей мамы). Мои прадедушка и прабабушка с бабушкой Марией Петровной – Петровной, как я ее называл

По-настоящему семейная жизнь моих родителей началась в Порт-Артуре. Расписались они в Ленинграде, но очень скоро отца отправили служить в Китай

Мое первое фотосвидетельство о рождении. Мне полгода. Порт-Артур, 1952 год

Здесь я уже вдвое старше. 2 марта 1953 года. И тоже Порт-Артур

Позирую. Порт-Артур. 1953 год

Теперь мы с мамой позируем вдвоем. Там же тогда же

С младшей сестрой Таней. Мы уже переехали в Ленинград. 1959 год

На рыбалке. 1965 год

С женой Тамарой и сыном Володей в Ленинграде. 1979 год

Курсант Степашин. Ленинград. 1969 год

Честно говоря, я толком не знал всю непростую предысторию взаимоотношений азербайджанцев и армян. Конечно, изучая историю в училище и академии, читал про геноцид 1915 года, но для меня это была трагедия, связанная с Турцией, а никак не с Азербайджаном. Я очень поверхностно представлял проблему Нагорного Карабаха, об истинной остроте которой до событий 1988 года даже не догадывался. Говорю про себя, но на самом деле мои сослуживцы знали не больше моего. Иногда – меньше. О курсантах и слушателях и говорить нечего. Впрочем, подозреваю, что тогда даже генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачёв плохо представлял себе всю остроту межнациональных противоречий в разных регионах СССР.

В феврале 88-го из разных регионов Закавказья стали приходить тревожные новости. В столице Нагорного Карабаха (Нагорно-Карабахской автономной области – НКАО) Степанакерте не прекращались многолюдные митинги. 20 февраля там состоялась внеочередная сессия Нагорно-Карабахского областного совета народных депутатов, на которой было принято решение «О ходатайстве перед Верховными Советами Азербайджанской ССР и Армянской ССР о передаче НКАО из состава Азербайджанской ССР в состав Армянской ССР». Реакция Баку была резкой. Одновременно начались конфликты в зоне компактного проживания азербайджанцев в Армении. В результате – в Баку и Сумгаите появились беженцы. Информация, поступавшая из Закавказья, была отрывочной, каждая из сторон настаивала на своей правоте, официальная пресса по команде ЦК старалась «не нагнетать», но скрывать происходящее в условиях гласности было уже невозможно. Руководство МВД, конечно, по своим каналам получало более полную информацию. Видимо, поэтому приказом начальника училища нас, офицеров, в конце феврале перевели на полуказарменное положение – «тревожные» чемоданы у каждого были наготове. В этот момент я уже не только преподавал, но и был заместителем начальника кафедры в звании подполковника.

Подняли ночью по тревоге. Построились на плацу, начальник училища поставил задачи. Через 40 минут уже ехали в аэропорт. Летели военно-транспортным самолетом, который был не очень приспособлен для переброски людей. Так, вместо кресел стояли какие-то скамейки… Но об удобствах мы не думали. Во время полета нас проинструктировали: в Сумгаите массовые беспорядки, идут столкновения между азербайджанцами и армянами, есть жертвы, надо предотвратить повторение погромов, снять напряженность. Мы, конечно, понимали, что командировка будет непростой, но даже представить не могли – насколько.

Приземлились в Баку, оттуда отправились в Сумгаит. К моменту нашего прибытия погромы уже закончились. Но первое впечатление от города было настоящим шоком. Что мы тогда знали о массовых беспорядках? Ну ожидали увидеть драки, разбитые витрины, разгоряченных людей, а увидели трупы и кровь на асфальте. Растерзанные люди лежали прямо во дворах – родственникам не давали возможности их забрать и похоронить. В наши дни, в нашей стране… Невозможно было поверить. Убивали не врагов на поле боя, а соседей, с которыми еще вчера ели шашлык и пили коньяк. Да еще и с невероятной жестокостью – неважно, кто попадает под руку – женщина или ребенок. У меня в голове не укладывалось, как мог произойти такой переворот в сознании. Даже если представить, что твоих соотечественников кто-то обидел в Армении, причем тут вот эти, конкретные, люди, твои соседи и еще вчера друзья? Национальность не может быть составом преступления. Оказывается, что для кого-то может. Для меня это было тяжелым открытием.

Армяне составляли меньшинство, так что силы были неравными. По официальным данным, погибли 27 армян и 8 азербайджанцев. Но тогда всем казалось, что намного больше. Скорее всего, от испытанного потрясения. Местные милиционеры, да и просто люди приносили нам фотографии убитых и раненых – это был просто ужас. Вырезали целые семьи, зверствовали… Я в те дни выслушал десятки историй, от которых волосы становились дыбом, но деталей память не сохранила. Наверное, потому, что психика отказывалась это воспринимать. Все увиденное и услышанное – как одно кровавое пятно.

Власть была абсолютно деморализована. Местные начальники, а среди них были и армяне, и азербайджанцы, не нашли в себе силы оказаться «над схваткой», по факту, втянулись в противостояние – кто-то прохлопал разрастание конфликта, кто-то сознательно попустительствовал своим. Принадлежность к одной или другой национальности оказалась важнее служебного долга. Именно поэтому в Сумгаит, а потом и в другие зоны межнациональных конфликтов отправляли в основном русских, которые в этих конфликтах были нейтральной стороной. Это было оправданно.

Основное, чем мы занимались, – патрулировали улицы. И я, и мои курсанты впервые в жизни выходили на дежурство с боевым оружием. В Ленинграде мы обычно ходили в патруль во время праздников, но из оружия у нас были только штык-ножи. Да и ими пользоваться не приходилось. Дежурства проходили абсолютно мирно, вообще без происшествий. А тут обстановка, приближенная к боевой. Кроме патрулирования, в наши задачи входила охрана мест, где укрывались армяне, – в свои квартиры и дома возвращаться они боялись. Жили в клубах, в школьных спортзалах. Офицеры еще и вели прием местного населения. Приходили в основном мужчины-армяне – просили помочь похоронить близких, уехать из города. Женщины обращались с просьбами реже – только если мужья погибли.

Под моим началом были курсанты 3-го и 4-го курсов. Младшие курсы в горячие точки не брали. И правильно – тут и люди постарше психологически справлялись с трудом. Но должен сказать, что курсанты испытание выдержали. Вели себя совершенно по-взрослому. У нас не было ни одного происшествия, ни один не сорвал задание, не ныл, не жаловался на условия, даже не напился. Я как командир их чувствовал и понимал. Мы же хорошо знали друг друга по учебе и давно нашли общий язык. Хотя никакого панибратства в наших отношениях не было – все по уставу.

Я потом размышлял, почему в Сумгаит, а позже и в другие горячие точки направляли курсантов и слушателей политического училища МВД? Вроде бы разбираться с беспорядками в стране должны подразделения внутренних войск. Но эта ситуация была особой. Там не с автоматом надо было бегать, а прежде всего разговаривать с людьми – выслушивать, успокаивать, снимать стресс. Курсанты и слушатели политического училища для такой работы были, конечно, лучше подготовлены, чем срочники. Ну а офицеры с их преподавательским опытом вообще в этой ситуации оказались незаменимы. Общий уровень образования, профессиональные педагогические навыки – все это облегчало контакты с местным населением.

Мы пробыли в Сумгаите около трех недель. Новой волны погромов удалось избежать. Это было очень непросто. И хотя в прямых столкновениях мы не участвовали, и оружие никто из нас в Сумгаите ни разу не применил, ощущение пороховой бочки не покидало ни на минуту. Когда есть убитые и раненые с обеих сторон, не только исторические счеты, но и месть постоянно подогревает конфликт. Когда улетали, мне уже было ясно: это не последняя командировка в зону межнационального конфликта. Этого или другого. Так и оказалось.

Через полгода произошли события в Фергане. На этот раз столкновения начались между узбеками и турками-месхетинцами, которых в 1944 году депортировали сюда из Грузии. Сначала власть объявила погромы просто бытовой дракой. Хорошо помню, как Рафик Нишанов, в то время председатель Совета национальностей Верховного Совета СССР, рассказывал с высокой трибуны о ссоре из-за тарелки клубники на рынке. Но нам-то после Сумгаита все было ясно. В стране вспыхнул еще один межнациональный конфликт. И еще одна уходящая корнями в прошлое проблема – депортированные при Сталине народы. Я уже почти наверняка знал, что меня ждет очередная командировка. И нас к ней уже готовили – мы более или менее успели изучить предысторию конфликта. И тем не менее вылет в Фергану тоже был достаточно неожиданным. Снова ночная тревога, снова быстрая погрузка в самолет. Только теперь я хорошо представлял, что нас ждет на месте событий. Я был не единственный преподаватель, кто прошел через Сумгаит, – теперь у нас был опыт, которого так не хватало в первую командировку. И какой-то психологический запас прочности. Этого опыта и этого запаса прочности не было у курсантов. С нами летели те батальоны, которые не прошли Сумгаит. Думаю, что такое решение было правильным. Нельзя было гонять курсантов из одной горячей точки в другую, не каждый бы выдержал такие эмоциональные перегрузки. Надо было дать им возможность нормально доучиться, защитить диплом и выйти из стен училища со здоровой психикой.

23 мая конфликт перерос в кровавые столкновения, которые постепенно охватили всю Ферганскую область и длились до середины июня. Мы дислоцировались в самой Фергане. Наши задачи были примерно теми же, что в Сумгаите, – развести участников конфликта, предотвратить новую волну погромов. Уже было понятно, что лучший выход в этой ситуации – эвакуация турок-месхетинцев. Их дома были разрушены и разграблены, более ста человек погибли – две трети из них были турками, остальные – узбеки, многие были ранены и покалечены. Мы уже не только патрулировали улицы и охраняли пострадавших, но и помогали их эвакуировать из зоны конфликта. Вывезти удалось около 16 тысяч человек. Собирали в лагеря для беженцев, сажали в военные самолеты и отправляли в российские регионы. Для турок это было и спасением, и трагедией. Ехали на новое место, практически все нажитое приходилось бросать… А что делать – никакого другого выхода просто не было.

В Фергане нам, слава богу, тоже ни разу не пришлось применять оружие. Тогда еще срабатывало само появление людей в погонах – никому не приходило в голову идти на конфликт с военными.

После Сумгаита, думал, что меня уже трудно чем-то удивить. Но ферганские события оказались едва ли не более жестокими, к тому же они охватили целую область и длились не одну неделю. Именно в Фергане мой сослуживец и товарищ по училищу Николай Колошинский начал снимать свой документальный фильм о горячих точках, который мы потом назвали «Огонь на себя» и показали, когда я баллотировался в народные депутаты РСФСР. Кадры, снятые в Фергане и ее окрестностях, невозможно смотреть спокойно. Камера фиксировала все – растерзанные тела людей, сожженные дома, отчаяние мирных людей, которые никак не ожидали, что окажутся беззащитными. Эти кадры и сегодня шокируют – представьте себе, как они воспринимались тогда, когда еще не было печально известных событий ни в Чечне, ни в Югославии, ни в Сирии.

Несмотря на всю напряженность ситуации, в Фергане мы попытались восстановить учебный процесс. Конечно, он не был полноценным, но понемногу мы с курсантами занимались.

Вернулся из Узбекистана, а через месяц – новая командировка, на этот раз в Очамчирский район Абхазии – это недалеко от Сухуми. Мне еще повезло – я успел хотя бы на короткое время вернуться домой. А самолет Николая Колошинского вместе с его курсантами развернули на обратном пути из Ферганы. Вместо Ленинграда приземлились в Сухуми.

Летом 89-го начались довольно жесткие столкновения между грузинами и абхазцами. И снова у каждого была своя правда и свои ссылки на прецеденты в истории. Обе стороны вели себя агрессивно. Даже трудно сказать – кто в большей степени. Обычно считается, что абхазцы были в этом конфликте ближе России. Это, пожалуй, справедливо, если говорить о событиях 1992 года, когда президент Грузии Эдуард Шеварднадзе попытался военным путем решить абхазский вопрос. Тогда абхазцы действительно оказались в роли страдающей стороны. Но в 1989-м все было иначе. Когда наши курсанты добирались из аэропорта к месту дислокации, их автобусы забросали камнями. Не грузины – абхазцы.

Кто прав, кто виноват в конфликте, определить было невозможно. Как чаще всего и бывает, страдали мирные люди и той и другой национальности. И снова – патрулирование, общение с населением, попытки предотвратить кровопролитие. В общем, многое удалось, и особой крови и жестокости тогда не было. Но именно там, в Абхазии, у нас случились первые потери. Погибли курсант Владимир Акопов и старший лейтенант Виктор Новиков, он был у меня в училище слушателем. Одному не было и 19-ти, второму исполнился 31 год.

Обстоятельства были такими. Наши изымали у бандитов оружие. Бойцы ехали в рафике, за ним – автобус с 18 курсантами под командованием старшего лейтенанта Виктора Новикова. У селения Андроу остановили «жигули» с вооруженными охотничьими ружьями людьми. Кто-то из них попытался скрыться в лесу. Старший лейтенант Новиков и курсант Акопов бросились за ними. Стреляли предупредительно, вверх. В ответ – прицельные выстрелы. Подоспевший наряд обнаружил, что Новиков погиб на месте, а Акопов тяжело ранен. Он умер по дороге в больницу. Погибших наградили орденами Красной Звезды. Мои курсанты написали о них песню, которая вошла в фильм «Огонь на себя». Кровати погибших ребят в казарме никто не занимал – на подушки положили их фуражки, поставили фотографии.

Сейчас в Очамчирском районе есть памятник курсанту Акопову и старшему лейтенанту Новикову – гранитная стела с датами рождения и смерти. А тогда слушатели второго факультета, где учился Новиков, решили ежемесячно собирать по рублю и отсылать его жене до совершеннолетия детей. У него остались две маленькие дочки. Получалось примерно по 500 рублей в месяц – большие по тем временам деньги, пенсия, которую назначили жене Новикова, была 135 рублей. Но дело даже не в деньгах, а в памяти и в отношении к семье погибшего товарища. Не знаю, сколько лет это продолжалось, но до распада СССР точно.

После возвращения из Абхазии удалось провести несколько месяцев дома. Но зная, что происходит в Закавказье, ждал новой командировки со дня на день. После событий в Сумгаите обстановка в Азербайджане и Армении только накалялась. Споры вокруг Нагорного Карабаха привели к вооруженным столкновениям, число беженцев и с той и другой стороны оценивалось в десятки тысяч. Им надо было искать новое жилье, работу, и это еще больше обостряло ситуацию. В Баку, который был самым интернациональным городом в Советском Союзе, начались антиармянские митинги под руководством Народного фронта Азербайджана, которые продолжались несколько месяцев. Армян выгоняли с работы, выкидывали из квартир, избивали. Дело шло к масштабным погромам. Из-за обострения ситуации сюда были переброшены подразделения внутренних войск. Мы с курсантами оказались в Баку в ноябре 89-го. У меня за плечами был опыт Сумгаита, Ферганы, Абхазии, и, видимо, поэтому уже через четыре дня я был назначен комендантом Ленинского района Баку. По сути, стал главой местной власти. Такие же коменданты из числа офицеров МВД и Советской армии были назначены во все районы города. Это было необходимо, чтобы предотвратить прямые столкновения азербайджанцев с армянами и как-то защитить армян. К тому времени их открыто выдавливали с работы, не принимали в больницы… Жизнь их в Баку становилась просто невыносимой. В Ленинском районе было довольно много армян, и мы старались обеспечить их безопасность. Ситуацию в общем удавалось держать под контролем. В районе находились два довольно крупных завода – кажется, машиностроительный и приборостроительный, – и особых усилий стоило следить за тем, чтобы армян не вынуждали увольняться. Глядя на то, что происходит, я понимал, что нормальной жизни у них в Баку в обозримом будущем не будет. Ну и что в этой ситуации делать? По-хорошему надо сказать: уезжайте. А как скажешь? У людей здесь все – дом, работа, могилы близких. Они должны были сами принимать эти решения и принимали. Мы помогали выезжать, доставали транспорт, обеспечивали безопасность. Это тоже было нашей обязанностью.

Обычные местные люди, независимо от национальности, относились к нам спокойно, без напряжения. Приходилось общаться и с азербайджанцами, и с армянами. Я ходил в форме, говорил по-русски – и никогда не чувствовал на себе косых взглядов. С местными чиновниками тоже находил общий язык. В хозяйственные и бытовые дела старался не лезть, но, честно говоря, заниматься приходилось всем. Пришла, например, как-то на прием женщина, жалуется, что в роддом берут только за взятку, а у нее денег нет. Азербайджанка, между прочим, никакой национальной подоплеки. Ну что мне ее, отправить к местным властям разбираться? Неудобно как-то беременную женщину по кабинетам гонять. Позвонил главврачу, дал по мозгам.

Бытовые условия были тяжелые. Антисанитария в городе страшная, вода отвратительная, проблемы с канализацией. Когда вернулся в Москву, выяснилось, что перенес гепатит. И даже не заметил. Когда работаешь без выходных, спишь по 3–4 часа в сутки плюс нервное напряжение, к себе не прислушиваешься. Ну что-то заболело, где-то кольнуло – не до того.

Жили в Доме культуры имени Кирова. Курсанты спали на полу – матрасы для них побросали в кинозале. У офицеров был отдельный закуток с раскладушками. И один туалет на всех. Баня для курсантов – раз в десять дней, чаще не получалось. Договорились с местной властью, закрывали на 3–4 часа городскую баню, чтобы ребята могли помыться. Офицеры ходили в баню местной психиатрической больницы, она находилась в поселке Маштаги. Кстати, отличная была баня.

В Баку мы с курсантами пробыли три месяца – с ноября по январь. Разгар учебного года. Надо было как-то выкручиваться и по мере возможностей выстраивать учебный процесс. Проводил лекции, семинары, даже зачеты и экзамены принимал. Вот только двоек и троек не ставил. Это было бы как-то совсем не по-людски. Обычно собирались по вечерам в том же Доме культуры, где жили. Обстановка была неформальной – да и какой она могла быть в условиях, близких к боевым? Я уже довольно много времени провел в архивах, которые начали открываться, и, не думая о возможных последствиях, пересказывал курсантам то, что узнал о нашем недавнем прошлом. По меркам того времени это называлось антисоветчиной. Говорили об истории, но все время перескакивали на то, что происходит вокруг нас. Меня спрашивали, почему власть ничего не делала, чтобы предупредить конфликт, почему местные партийные начальники так беспомощны… Я не морочил им голову, а говорил то, что думаю. Мы вообще уже себя не сдерживали в разговорах. В той же бане за рюмкой говорили с товарищами и о том, что видели, и о том, о чем могли только догадываться. В выражениях не стеснялись. Время было уже такое, что никаких доносов никто не боялся. Хотя в любую горячую точку с нами командировали офицера особого отдела училища. Мы над ним посмеивались: что, много агентов завербовал? Вот бы мне тогда кто-нибудь сказал, что всего через два года я сам стану чекистом, а потом и директором ФСБ.

Не скажу, что к Новому году нам удалось радикально улучшить ситуацию, но она точно не ухудшалась. Обострение началось в январе 1990 года. На площади перед зданием ЦК республики шел непрекращающийся митинг, страсти накалялись день ото дня, пошли разговоры об объявлении чрезвычайного положения и вводе войск, и это еще больше обостряло ситуацию. Ближе к середине января в Баку прилетел председатель Совета Союза Верховного Совета СССР Евгений Примаков – человек из ближайшего окружения Горбачёва. Город встретил его, мягко говоря, без энтузиазма. Но Евгений Максимович был человеком нетрусливым и решил выйти к митингующим. Начал говорить. Его резко оборвали. Толпа двинулась на него – чудом удалось увести его с площади. Это был для меня урок: пытаться договориться с толпой – бессмысленно и опасно. Не надо и пробовать. Понимание этого мне потом очень пригодилось в Чечне.

На этой же площади и я впервые оказался среди воинственно настроенных людей. Такого опыта у меня еще не было. Но планировалась операция по выдавливанию протестующих с площади, и мы, офицеры МВД, должны были попытаться уговорить людей уйти добровольно. На площади, которая была окружена нашими курсантами, уже были разбиты палатки, приходилось заходить внутрь, разговаривать, убеждать. Люди вели себя недружелюбно, но особой агрессии не проявляли. Надо сказать, что здесь я никогда с оружием не ходил. В форме – да, с оружием – нет. В такой ситуации люди должны видеть, что ты пришел разговаривать, а не убивать. Это первое. Второе – если оружие в руках, то это всегда непредсказуемость. Если ты вытащил пистолет, надо стрелять, это правило военного человека. А если ты ошибочно оценил ситуацию? Поэтому я с оружием и в Чечне не ходил. И это все знали. Хотя стрелял я неплохо, причем из разных видов оружия – даже из гранатомета. В Баку меня обычно сопровождал солдатик с автоматом, и это в каком-то смысле было страховкой, хотя скорее психологической, чем реальной. Оружие он ни разу в ход не пустил.

Уговорить людей уйти с площади нам не удалось. Пришлось аккуратно выдавливать. И выдавили. Спокойно, профессионально, без водометов и слезоточивого газа. Включили прожекторы, использовали громкоговорители, образовали коридор… Любопытная деталь: вместе с людьми с площади уходили десятки баранов, митингующие уже обросли бытом. Я и сегодня уверен, что, если бы тогда сделали ставку на внутренние войска, все бы постепенно успокоилось. Но в Москве решили иначе. И 15 января было принято решение о вводе в Баку армии. На мой взгляд, это было большой ошибкой.

Армейские части были укомплектованы в значительной мере резервистами. Горбачёв – не знаю, по чьему совету – принял решение об их внеочередном призыве. Собрали по всей стране взрослых мужиков, которые когда-то отслужили срочную, кое-как обучили за три месяца – и вперед. Мы их называли «партизанами» – лохматые, полупьяные, раздраженные тем, что их оторвали от работы и дома. Никакой пользы от них не было – одни проблемы. Бывало, открывали стрельбу просто по окнам. В результате гибли мирные люди, что вызывало только новую волну возмущений. Войска вошли в ночь на 20 января. Тогда же в Баку было объявлено чрезвычайное положение.

В общем, тяжелые были командировки. Хорошо, что жена относилась к этому с пониманием. Все-таки дочь офицера. Она, кстати, в Фергане родилась, ее отец служил там в летном училище. Конечно, я ее берег и никаких подробностей не рассказывал. Зачем? У военных вообще как-то не принято обсуждать службу дома. «Все нормально?» – «Все нормально». Этого достаточно. Даже сын привык не задавать лишних вопросов. Иногда я звонил домой. Но не часто, мобильных же еще не было. А однажды отправил Тамаре из Баку огромный букет бордовых гвоздик – они там были потрясающие. Выращивали их в поселке Маштаги, который входил в мой Ленинский район. У нее день рождения 25 января, в Ленинграде обычно цветов было не найти, дефицит. А тут кто-то из моих ребят возвращался домой и согласился передать цветы.

Вернулся я в Ленинград в конце января. За почти два года, которые я провел в горячих точках, многое пришлось переосмыслить. Теперь я понимал, что страна действительно находится на грани распада. Власть не может или не хочет решать накопившиеся проблемы. Экономические и социальные трудности стали детонатором межнациональных конфликтов. Когда в стране все плохо, начинаются поиски виноватых, и они в этой ситуации легко находятся, а скорее – назначаются. Люди другой национальности, другой веры, просто – другие. Существовали ли те политические силы, которые сознательно играли на обострение? Определенного ответа на этот вопрос я не находил, но было ощущение, что далеко не все происходит стихийно. И главное чувство – у действующей власти нет воли противостоять разрушительным процессам.

Чтобы было понятно мое настроение, приведу короткий отрывок из моего выступления на предвыборном митинге зимой 1990 года. Он вошел в фильм «Огонь на себя», поэтому цитирую дословно. «Фергана, Нагорный Карабах, Тбилиси, Сухуми… Беснующиеся толпы доведенных до истерики людей, разграбленные дома – все это я и мои товарищи пережили на пятом году перестройки. У меня всегда остается один и тот же вопрос: кому и зачем это нужно? Это нужно людям, которым жалко потерять наворованные миллионы. Это нужно людям, которые в угоду своим маниакальным политическим амбициям рвутся к власти». Для понимания: это говорил не оппозиционер, а подполковник, член КПСС, преподаватель военного училища. Потом это мое выступление показали по ленинградскому телевидению, потом по всем каналам центрального. Такое это было время.