Сергей Трифонов
Полет в неизвестность
© Трифонов С.Д., 2017
© ООО «Издательство «Вече», 2017
* * *
Глава 1
На Лубянку Савельев прибыл без четверти восемь в новом мундире при всех наградах, как было велено в записке из приемной Абакумова, дожидавшейся его у дежурного ведомственной гостиницы. Поднимаясь на пятый этаж, где располагалось ГУКР «Смерш»[1], Савельев с каждой ступенькой все сильнее ощущал противный холодок, поднимавшийся к груди откуда-то снизу, от живота. Руки коченели так же, как тогда, в Белоруссии летом сорок четвертого, после ранения осколком немецкой авиабомбы. В приемной, где ожидали своей очереди генералы и полковники, холод сменился жаром, лоб покрылся испариной. Адъютант в звании подполковника, внимательно просмотрев удостоверение Савельева, доложил по телефону:
– Товарищ генерал-полковник, ожидаемый офицер прибыл.
Адъютант отворил дверь и слегка подтолкнул Савельева. В кабинете Абакумова находился начальник управления контрразведки «Смерш» 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант Вадис, взглянувший на Савельева уставшими глазами.
– А, наш герой! – Абакумов поднялся навстречу Савельеву, поздоровался с ним за руку, пригласил к столу. Долгим, внимательным взглядом ощупывал подполковника, как бы оценивая его. – По наградам вижу, настоящий боевой офицер.
На столе Савельев заметил папку с его личным делом, довольно пухлую и весьма затрепанную. Видать, работали с ней основательно. Абакумов убрал папку в стол.
– Савельев, скажите, страшно было там, в Берлине, в бункере фюрера, когда вы его брали? Я вот третьего дня там побывал. Неприятное, скажу, ощущение, дьявольское что-то там есть.
Савельев поглядел на Вадиса, надеясь на поддержку, но тот, отхлебнув чаю, намеренно отвернулся. Подполковник никак не мог взять в толк, за что Вадис дуется на него. Но не Савельевым была занята голова Вадиса. Абакумов рассказал ему, основываясь на агентурных данных из аппарата НКВД, о подготовке Берией доклада Сталину об иной трактовке следственных документов контрразведки «Смерш» по опознанию трупов семьи Геббельса, Гитлера и Евы Браун, о результатах экспертиз, показаниях немцев, задержанных в фюрербункере, о массе противоречий и нестыковок, содержавшихся в следственных документах, и, возможно, об иной версии развития событий с участием высших лиц рейха в конце апреля – начале мая. Подготовку доклада Берия поручил генерал-лейтенанту НКВД Амаяку Кобулову, стародавнему врагу Вадиса.
– Так точно, товарищ генерал-полковник, поначалу страшновато было. А потом ничего, привыкли.
– Вы, Савельев, уверены в подлинности трупа Гитлера? – Савельев видел, как напрягся Вадис.
– Уверен, товарищ генерал-полковник. Это был Гитлер.
– Почему же так много противоречий в документах? Почему столько разногласий в протоколах допросов немцев? Почему, наконец, многие протоколы небрежные, безграмотно составленные? Правда, к документам вашей группы это не относится. У вас полный порядок.
– Так ведь нужно понимать, товарищ генерал-полковник, в каких условиях и в какие сроки происходили события. – Савельев от волнения встал. Абакумов движением руки усадил его обратно. – Работали с колес, люди с ног валились от усталости. А немцы, немцы путались и лгали, кто со страху, кто от безумия, а кто от фанатичной уверенности, что не все потеряно, что фюрер жив, его необходимо спасать ложными показаниями, что в будущем им это зачтется.
– Но некоторые ведь говорили правду? Этот ваш, как его, пилот Гитлера? – Абакумову все больше нравился этот подполковник. Не тушуется перед руководством, держится уверенно, честные, умные глаза, мужественное лицо, большой красивый лоб.
– Баур, Ганс Баур, группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции.
– Да, да, Баур. Он и ряд других высокопоставленных чинов все же уверены в гибели Гитлера. И обратите внимание, изворачивается и лжет главным образом мелкая придворная камарилья: адъютанты и лакеи.
– Но они были с Гитлером до конца, они истинные свидетели, – вступил в разговор Вадис, подбрасывая долю сомнения.
Савельев напрягся, взвешивая, следует ли спорить с Вадисом. Но решился:
– Простите, товарищ генерал-лейтенант, не согласен. – Абакумов с усмешкой взглянул на Вадиса. Вот, мол, твои же воспитанники, получай по полной. – Все же главное – экспертные заключения специалистов: патологоанатомов, стоматологов, зуботехников. Дантистам лгать не резон. Они как раз ничего от вранья не выигрывают.
Абакумов хлопнул ладонью по столу, закурил, прошелся по кабинету и вновь сел напротив Савельева.
– Ладно, время покажет, кто прав. Сами понимаете, истина, будь она неладна, многообразна. И к сожалению, зачастую рождается не в процессе исследования объективных данных, непреложных фактов и документально зафиксированных свидетельств, а в итоге искусно закрученной интриги и подается в красивой упаковке. Поживем – увидим, кто прав… Я, собственно, вызвал вас, Савельев, вот по какому вопросу. – Абакумов достал из сейфа тоненькую папку, полистал несколько страниц ее содержимого. – На оккупированной нами территории Германии мы создаем ряд территориальных оперативных групп в целях исследования предприятий, выпускавших боевую технику, боеприпасы, материалы военного предназначения, современные станки и оборудование, поиска научной, опытно-конструкторской и технологической документации оборонного характера и розыска ученых, конструкторов, инженеров, технологов, участвовавших в разработке и производстве боевой техники. Учитывая ваше образование, мы решили назначить вас руководителем опергруппы, сориентированной на авиационную технику. Вы поступаете в распоряжение генерал-майора Барышникова и зачисляетесь в штат центрального аппарата главка. Да, Савельев, вы этого Баура не бросайте, думаю, он нам еще может пригодиться. – Абакумов поднял телефонную трубку. – Владимир Яковлевич, Савельева направляю к вам.
Абакумов вплотную подошел к вытянувшемуся по стойке смирно Савельеву и, положив ладони на его плечи, спросил:
– Просьбы имеются?
– Так точно, товарищ генерал-полковник, две.
– Давайте и коротко.
– Жена у меня там, в Германии, старший лейтенант, военный переводчик, в положении она.
Вадис скорчил мину от досады, показывая Савельеву, что тот олух, что такие вопросы решает он сам, генерал-лейтенант Вадис, что такими глупостями не резон обременять начальника главка. Абакумов сделал в блокноте пометку.
– Решим. Демобилизуем. Поможем с работой. Вторая просьба.
– Можно с собой забрать моего водителя, старшину Кулешова?
Абакумов взглянул на Вадиса. Тот в досаде только рукой махнул.
– Забирайте. Удачи вам, подполковник. С нетерпеньем ждем от вас результатов.
* * *
Генерал-майор Барышников, повстречай его вне стен Лубянки, больше напоминал земского врача, учителя или характерного театрального актера. Савельев мгновенно по привычке записал в памяти: сорокапятилетний мужчина среднего роста, плотный, шатен, большой лоб, прямой нос, выразительные очертания мягких губ и подбородка, облачен в штатское, модный темно-синий костюм из дорогого бостона, белая сорочка, синий галстук в мелкую бордовую горошинку, хорошие ботинки. Красив. Глаза! Глаза умного, тонкого, очень уставшего человека.
Савельев немного знал о Барышникове. До войны тот служил в контрразведке и разведке. В январе сорокового, в советско-финскую войну, он даже приезжал к ним на фронт, где Савельев командовал последовательно разведвзводом стрелкового батальона, разведротой отдельной мотострелковой бригады. Но легендарным в среде смершевцев Барышников стал накануне Курского сражения, когда под его руководством контрразведчики провели чрезвычайно успешную операцию по дезинформации противника. В довольно длительной по меркам контрразведки радиоигре с абвером[2] удалось убедить командование вермахта в недостаточности советских сил и средств в районе Курско-орловской дуги, скрыть подготовку решительного летнего наступления Красной армии, тем самым облегчив советскому командованию выполнение задач по разгрому гитлеровских войск и спасению жизней десятков тысяч красноармейцев. В сорок третьем и сорок четвертом годах Барышников руководил отделением радиоигр с абвером и СД. Несколько десятков немецких агентурных групп, захваченных и перевербованных военными контрразведчиками, гнали гитлеровцам дезинформацию, способствовавшую успеху Белорусской, Ясско-Кишиневской, Прибалтийской, Висло-Одерской и ряда более мелких операций. Всего этого Савельев, конечно, знать не мог. Как не мог он соотнести оценку эффективности работы советской военной контрразведки, данную генерал-лейтенантом, руководителем абвера-3 Францем фон Бентивеньи в ходе допроса в Берлине, с именем Барышникова. Протоколы эти Савельев читал. Немецкий генерал утверждал, что все заброшенные в тыл Красной армии немецкие агенты были задержаны советскими органами безопасности. Часть из них возвращалась обратно, снабженная надежной дезинформацией, а часть очень успешно использовалась в радиоиграх с абвером.
С сорок четвертого года Барышников руководил 3-м отделом главка, занимавшимся борьбой с агентурой противника. Теперь же Абакумов вменил ему в обязанности еще и весь военно-промышленный комплекс Германии, доставшийся Красной армии после победы.
– Здравствуйте, товарищ Савельев. – Барышников ждал его, прохаживаясь по кабинету и просматривая на ходу какие-то документы. – Прошу садиться. Времени у нас с вами немного, а поговорить нужно о многом. – Генерал позвонил и заказал чай. – Давайте без чинов и званий, мы же с вами разведчики.
Савельев с удивлением обвел взглядом кабинет генерала. Все свободное пространство занимали какие-то ящики, ящички, коробки, баулы, портфели, плотно набитые трофейные рюкзаки.
– Не удивляйтесь, – улыбнулся Барышников, – это часть имущества вашей опергруппы. Ну, к делу.
В дверь постучали. Дежурный офицер поставил на стол два стакана чая в мельхиоровых подстаканниках, сахарницу и тарелку с сушками.
– Я читал ваше личное дело, поэтому без предисловий. Будем пить чай и говорить о целях вашей опергруппы, ее задачах, особенностях их выполнения, о возможных и непредвиденных проблемах, о ваших новых подчиненных, о немцах и еще о многом другом.
Глава 2
Десятого мая Баура доставили в Познань и поместили в 1-е хирургическое отделение эвакуационного госпиталя № 2805 при лагере № 173 ГУПВИ НКВД[3] с диагнозом «сквозное пулевое ранение правой голени с повреждением костей, осложненное газовой инфекцией». Через два дня его оперировали, ампутировав треть голени. Операция состоялась поздно вечером, а ранним утром, до операции и еще до врачебного обхода, два офицера НКВД (Баур уже понимал, что лазоревый цвет приборов фуражки, просветов на погонах и обшлагов мундира – признак принадлежности к грозному НКВД), майор и лейтенант, явились по его душу. Не представившись, майор уселся на табурет рядом с его постелью и через переводчика – лейтенанта сообщил о необходимости заполнить опросный лист на военнопленного обергруппенфюрера СС Ганса Баура. Баур заметил, что его звание – группенфюрер, что в авиации рейха никто не имел звание обергруппенфюрера СС, что… Майор раздраженно прервал его:
– Нам нет необходимости выслушивать ваши пустые лекции о фашистских чинах и званиях, у меня нет времени, поэтому отвечать на вопросы кратко, сжато, лаконично. Фамилия?
– Баур.
– Имя?
– Ганс.
– Отчество?
– В немецком языке нет отчеств.
– Не рассуждать, а отвечать на вопрос. Имя вашего отца?
– Ганс.
– Что, тоже Ганс? – Майор недоверчиво покосился на Баура.
– А чего тут странного? У вас, русских, каждый второй Иван. Так и у нас, немцев.
– Я сказал не рассуждать, а отвечать на вопросы. Год и место рождения?
– 1897, город Ампфинг, Бавария.
– Адрес проживания до призыва в армию?
– Я не призывался.
– Как так? Как же вы генералом СС стали?
– В 1915 году я добровольцем ушел на фронт. Проживали мы в Мюнхене. Там же я проживал все последующие годы.
– Какими языками владеете?
– Только немецким.
– Партийность?
– С 1926 года состою в НСДАП[4].
– Убежденный фашист, значит?
– Фашисты в Италии. Их лидером был Бенито Муссолини, а наша партия – партия национал-социалистов.
– Нацистов, значит. Нам все едино: фашисты, нацисты. Все вы нелюди. И не рассуждать! – Майор повысил тон.
За неполный час Баур ответил на все заданные майором вопросы, но подписывать опросный лист отказался.
– Я не привык подписывать документы, которые не имею возможности прочитать на немецком.
Раздраженный наглой выходкой военнопленного, майор засунул опросник в портфель, прошипев на прощание:
– Ничего, морда фашистская, у нас быстро научишься. Мы тебе поможем.
Придя в себя после операции и узнав об ампутации части правой ноги, Баур не впал в депрессию, как многие немцы, лежавшие с ним в госпитале и лишившиеся разных конечностей, не кричал от бешеной боли, не выл по ночам, не скулил перед медперсоналом, выклянчивая морфий. Он терпел. Его нижняя губа превратилась в кровоточащий кусок изжеванного мяса. Порой ему казалось, жизнь оставляла его, медленно, грамм за граммом, покидала искалеченное тело. Иногда, наоборот, жуткая физическая тяжесть наваливалась на грудь, шею, руки, душила, и казалось, будто дух его выскальзывал из этого кошмара, повисал в полуметре над ним и его, Баура, глазами наблюдал за мучениями, но глаза эти не выражали ни сострадания, ни жалости, ничего, просто наблюдали. Периодически приходя в сознание, Баур не вспоминал ни дом, ни семью, ничего того, что осталось там, в таком далеком довоенном и счастливом прошлом. Не думал он и о Гитлере, о службе в годы войны. Всякий раз мозг его включал картинку первого допроса во Франкфурте-на-Одере, во фронтовом госпитале для военнопленных. Молодые и красивые майор (потом подполковник) и его переводчица, лейтенант, угостившая Баура шоколадом и изюмом, все чаще возникали перед ним, а он с удовольствием беседовал с ними, не понимая, что это допрос. И эти слова майора-подполковника, как же он говорил? Ах, да, вот: «…Вас ждет нелегкая судьба военнопленного, которую обременят два обстоятельства: вы – личный пилот Гитлера, вы – генерал СС». И еще: «Рекомендую вести себя корректно и лояльно. Займитесь чем-либо. Вырезайте из дерева, клейте, вяжите, вышивайте, наконец. Делайте что угодно, но делайте». Эти слова русского контрразведчика лучше всякой анестезии действовали на Баура, помогали превозмогать чудовищную боль, заставляли думать и думать о способах преодоления унизительного положения военнопленного, мечтать об освобождении, о том, как он вновь вернется к работе, пусть инвалидом, пусть на земле, в учебном центре подготовки летчиков гражданской авиации, но обязательно вернется.
Баур отчего-то верил в недолгий плен. Он надеялся на скорейшее крушение союзнических отношений русских, американцев и англичан, на то, что американцы заставят Сталина в скором времени вернуть немецких военнопленных домой, в Германию. И в первую очередь, по его представлениям, освободят, конечно, генералов. От немцев, лежавших в госпитале, он слышал, что Геринг тоже в плену, у американцев. Вот Геринг и станет тем механизмом ускорения освобождения военнопленных. Уж кому, как не Герингу, имевшему тесные деловые и дружеские связи с политическими и бизнес-элитами многих ведущих стран мира, это удастся в лучшем виде. Нужно терпеть. Нужно преодолеть все: боль, унижения, лишения, разлуку. Все окупится.
Недели через две после операции, в те часы, когда сознание возвращалось к нему, Баур наблюдал за происходящим в госпитале. Он отмечал идеальную чистоту, белые накрахмаленные халаты, корректность и внимание медперсонала, полнокровный уход за тяжелобольными, хорошее, даже усиленное питание больных военнопленных. Постепенно он понял: госпиталь для военнопленных офицеров. Здесь больным не воспрещалось общаться, некоторые ходячие помогали санитаркам и медсестрам ухаживать за лежачими. Он, правда, еще не мог видеть усиленных постов из солдат войск НКВД, выставленных в отделениях госпиталя, на лестничных переходах, в кухне и столовой, во всех служебных и подсобных помещениях.
Одним утром завтрак Бауру принес раненый военнопленный. Он поставил тарелку с пшенной кашей и кружку чая с лежащим на нем ломтем белого хлеба с маслом на табурет, придвинул его к постели Баура.
– Здравия желаю, господин группенфюрер, – тихо произнес больной, озираясь по сторонам.
Баур не мог вспомнить, кто бы это мог быть. Забинтованная голова и больничная пижама не выделяли его из других обитателей госпиталя.
– Господин группенфюрер, это я, штурмбаннфюрер СС Бергмюллер, инспектор РСХА[5]. Помните меня? Я служил в команде группенфюрера СС Раттенхубера. Мы с вами были последними сидельцами фюрербункера.
Баур наконец узнал его. Один из многих дежурных офицеров группенфюрера Раттенхубера, начальника личной охраны фюрера. Да, вспомнил, они в последние дни апреля часто пили кофе в буфете фюрербункера, болтали ни о чем, обсуждали последние сплетни с фронтов. Баур протянул ему правую руку, но та не слушалась, так и осталась лежать на одеяле. Бергмюллер присел на краешек постели и осторожно пожал безжизненную руку Баура.
– Здесь много знакомых. Я разговаривал с ранеными гауптштурмфюрером СС Хеншелем, унтерштурмфюрером СС Хофбеком, они оба инспекторы СД. Помните, обеспечивали связь Раттенхубера с центральным аппаратом РСХА? От них я узнал, что в госпитале и тяжелораненый штурмбаннфюрер СС Линге, и электромеханик имперской канцелярии Хеншель, однофамилец тому, другому Хеншелю, и один из официантов рейхсканцелярии, фамилию которого не знаю. Возможно, еще кто-то.
Баур движением головы велел Бергмюллеру наклониться и прошептал:
– Никому об этом, Бергмюллер, ни слова. Вы никого не знаете, не видели, ни о ком ничего не слышали. О фюрербункере помалкивайте, о фюрере, Бормане, Раттенхубере, Мюллере и всех других. И меня забудьте. Иначе они вас замучают допросами. Вы поняли меня?
– Так точно.
– Все новости, что узнаете, о наших людях, о положении в Германии, в мире, об отношениях союзников, – абсолютно все докладывайте мне.
– Будет исполнено, господин группенфюрер. Поправляйтесь. – Бергмюллер попрощался наклоном головы.
Глава 3
Не скажу, что жизнь моя и ранее была легкой и безоблачной. Безусловно, война и послевоенная разруха, борьба с коммунистами в Баварии, тяжелая и опасная работа пилота гражданской авиации, вечное стремление обеспечить благополучие семьи, матери, – все это ложилось зарубками на мое пока еще здоровое сердце. Но тридцать третий год оказался очень нервным.
В начале января после обслуживания избирательных кампаний Гитлера я вернулся в «Люфтганзу» и вновь стал работать на различных внутренних и международных маршрутах. Вскоре мне на дом доставили огромную коробку, перевязанную разноцветными лентами. В ней оказался подарок Гитлера – дорогой серебряный чайный сервиз с дарственной гравировкой: «Выдающемуся пилоту D-1720, летному капитану Бауру, с добрым напоминанием о трех избирательных кампаниях. Искренне Ваш Адольф Гитлер».
После назначения 30 января Гитлера канцлером Германии руководство «Люфтганзы» перевело меня в его личное распоряжение, я стал летать только с фюрером и высшими должностными лицами государства. Но формально я продолжал оставаться служащим «Люфтганзы».
Семейная жизнь все больше окрашивалась в темные тона. Доррит тяжело болела, подолгу находилась в состоянии депрессии, иногда не узнавала родных и близких, кроме меня, дочери и моей матери, часто ненадолго теряла сознание, плохо ела, в саду и на берегу озера гуляла только в сопровождении дочери или свекрови. Ее брат, Ганс, работавший в знаменитой берлинской клинике «Шарите», сумел наконец добиться консилиума врачей. С большим трудом при помощи мощного увеличения рентгеновского снимка головного мозга удалось обнаружить опухоль. Но ни один нейрохирург не согласился оперировать Доррит. Никакие уговоры, никакие денежные суммы не могли повлиять на их решение. Доррит медленно угасала. Мама и дочь приняли все повседневные заботы о ней. Я в силу загруженности работой видел ее все реже и реже.
Странным образом изменились отношения с моими старыми и добрыми, как мне всегда казалось, друзьями. Как только Гитлер стал канцлером, а Геринг, оставаясь председателем рейхстага, был назначен его преемником в руководстве НСДАП, министром авиации и возглавил формирование воссозданных военно-воздушных сил Германии, в его поведении все больше стало проявляться высокомерие и барство. Со мной он, правда, по-прежнему держался открыто и проявлял доброжелательность, но я чувствовал во всем этом какую-то игру, неискренность, фальшивость. Он больше никогда не возвращался к теме о моей роли в руководстве люфтваффе, не предлагал мне никаких должностей, не приглашал ни на какие совещания. Ганфштенгль как-то сказал:
– А чего вы хотите, Баур, Геринг очень ревнивый человек. Вот вы ведь ему ничего не сказали о предложении фюрера после его прихода к власти сделать вас его личным пилотом. По сути, ведь вы стали одним из самых приближенных к фюреру лиц, одним из самых информированных и влиятельных в его окружении. Кому же это понравится?
Видимо, так и было. Геринг не мог пережить того, что не он предложил Гитлеру сделать меня личным пилотом фюрера после прихода НСДАП к власти, а чуть позднее и командиром особого правительственного авиаотряда. Геринг, возможно, полагал, что Гитлер держал меня в своем ближайшем резерве и в любой момент мог назначить на высокую должность, в том числе и в люфтваффе, не спрашивая на то согласия Геринга. Более того, Геринг оказался явно разочарованным, когда Гитлер не оставил меня в штате люфтваффе, тем самым выведя из подчинения Геринга, а включил в ряды общего СС, подчинив лично себе.
Мильх, старый добрый, всегда веселый и отзывчивый друг Мильх! И он стал другим, нет, не таким заносчивым и высокомерным, как Геринг, но другим, неконтактным, стремящимся улизнуть от встреч, прячущим глаза, скрывающим свою обаятельную улыбку. В этом случае, как мне казалось, причин было две. Первая – все та же, моя приближенность к Гитлеру и, следовательно, ревность. Вторая заключалась в статусе Мильха, который он приобрел в люфтваффе при Геринге. Мильх рассчитывал на большее, видя себя как минимум начальником Генерального штаба военно-воздушных сил, человеком, реально способным влиять на стратегические вопросы развития авиации. Возможно, он надеялся занять пост министра авиации и главнокомандующего люфтваффе в случае серьезного конфликта Геринга с фюрером. Но этого не случилось, и Мильх все больше замыкался в себе, умудрился испортить отношения с большинством высшего командования люфтваффе, многими влиятельными государственными и партийными чиновниками, генералами и адмиралами. Мне его было искренне жаль.
Ганфштенгль оказался прав: приближенность к фюреру сыграла со мной злую шутку в отношениях со многими прежними товарищами и коллегами по партии. Некоторые стали меня сторониться, другие, подобные Гиммлеру, Геббельсу, Леебу, не скрывая, заискивали и искали дружбы. Только Гесс и старый пьяница Гофман оставались искренними и добрыми друзьями. Невзирая на неприязнь Доррит к Гессу, меня связывала с ним настоящая мужская дружба. Наши отношения не изменились и после того, как Рудольф стал заместителем фюрера по партии, быстро вознесся в верхи рейха, превратился в весьма состоятельного и очень влиятельного человека. Мы, насколько позволяла работа, часто встречались у него дома, у Гитлера, в ресторанах и пивных. Он горячо увлекся спортивной авиацией, и я зачастую исполнял роль инструктора, обучая его летать по приборам в разреженном воздухе над Альпами.
С Гофманом мы тесно сошлись во время предвыборных полетов Гитлера. Он очень ценил мою доброту к нему, тяжело переносившему бортовую качку и всегда являвшемуся мишенью злых шуток коллег, обвинявших бедного Гофмана в способности уничтожить за время полетов все спиртные ресурсы Германии. Для него у меня в самолете всегда имелся неприкосновенный запас французского коньяка и шотландского виски. Его вторая супруга хорошо знала мою жену, в конце двадцатых посещала с нею музеи, вернисажи, выставки, они вместе бывали в театрах, а в последнее время она, навещая больную Доррит, приносила ей цветы, читала новости и всякие сплетни из газет и журналов. Гофман, понимая мое непростое положение, при котором пока еще относительно молодой человек, женатый на очень красивой и любимой женщине, из-за ее болезни не имел полноценного мужского счастья, всеми мыслимыми и немыслимыми способами заманивал в свое фотоателье, где угощал хорошим кофе, знакомил с симпатичными моделями и постоянными клиентками. Не хочу казаться ханжой, ему это удавалось, и я неоднократно проводил свободное время не дома, ссылаясь на занятость, а в компании Гофмана и тех молодых привлекательных и весьма доступных дам, которых Гофман называл «мои птички».
В апреле тридцать третьего года мне пришлось совершить два полета в Италию. Первым рейсом я доставил в Рим делегацию в составе Геринга, Кернера и Мильха, приглашенную маршалом авиации Бальбо для установления дружественных отношений между военно-воздушными силами двух держав. На самом деле цель визита состояла в ином. Геринг должен был подготовить первый официальный визит в Италию канцлера и фюрера Гитлера. По этому случаю нам следовало соответствующим образом экипироваться. Германские военно-воздушные силы только создавались и еще не имели своей униформы. Солдаты, унтер-офицеры, офицеры и генералы носили пока форму спортивного авиационного союза Германии. Буквально накануне визита Геринг утвердил новую военную форму люфтваффе и известный берлинский модельер и портной Хольтерс со своими помощниками шил и подгонял ее прямо у каждого из нас на дому. Так что полетели мы, одетые с иголочки. Моя форма капитана авиации и командира эскадрильи, украшенная рядами новеньких орденских колодок, серебряными знаками летчика, в том числе и итальянского, смотрелась очень даже хорошо.
Геринг уселся рядом со мной в кресло второго пилота и после взлета взял управление на себя. Он впервые вел самолет над Альпами и в ту чудесную ясную и солнечную погоду сам сиял от удовольствия, словно полированный медный таз. Но над Апеннинами плотно стоял грозовой фронт, и Геринг, передав управление мне, ушел в салон. Я спросил его: стоит ли нам входить во фронт или обогнуть его? Он ответил, улыбаясь:
– Баур, пока мы его будем облетать и добираться до Рима, можем сильно проголодаться.
В пассажирском салоне Ju-52 он уселся на скамью в самом хвосте, так как из-за своей комплекции никак не мог поместиться в кресле, и сразу же потребовал себе большую чашку кофе и бутерброды с ветчиной, баварской колбасой и сыром. Надо сказать, пока мы летели, это была уже пятая чашка кофе Геринга, а сколько он съел бутербродов и пирожных, никто не считал. В римском аэропорту Ченто-Челло, так хорошо мне знакомому по работе в «Люфтганзе», нас встречали маршал Бальбо и весь высший генералитет итальянских ВВС. Хитрый Геринг покинул самолет первым, выйдя из пилотской кабины. Бальбо как старого друга обнял и расцеловал его.
– Геринг, я лишний раз убедился, какой вы великолепный пилот! Какая чудесная посадка!
Геринг поглядел на меня, подмигнул и улыбнулся. Нас пригласили в здание военной администрации аэропорта (Ченто-Челло был аэропортом двойного назначения), где был накрыт стол с обилием закусок. Маршал Бальбо и Геринг обменялись тостами, а затем вся компания отправилась в Рим. Бальбо целый день возил нас по ресторанам, решив, видимо, уничтожить немцев методом обжорства. Кернер, Мильх и я к вечеру просто изнемогали от усталости и переедания, но Геринг был весел и с радостью продолжал поглощать все новые и новые яства. Меня спас нарочный из германского посольства, доставивший около полуночи запечатанный сургучом пакет на мое имя. Я срочно отзывался в Берлин в связи с необходимостью Гитлера лететь в Мюнхен. В Рим для Геринга и делегации уже отправили другой самолет.
Рано утром восемнадцатого апреля мы с Гитлером, министром иностранных дел Нейратом и рядом других официальных лиц вылетели на мощном и надежном Ju-52 из Мюнхена в Венецию, где должны были состояться переговоры лидеров Германии и Италии. Ровно в полдень я посадил машину на аэродром и ювелирно подкатил к группе встречавших во главе с Муссолини. Фюрер и дуче тепло поприветствовали друг друга, представили сопровождавших их лиц, а затем Муссолини неожиданно поднялся на борт нашей машины, заметив, что много слышал о ней, но ни разу не видел, и попросил меня рассказать о ее технических данных. Надо сказать, он сам, будучи неплохим летчиком, хорошо в этом разбирался. Самолет, как мне показалось, ему понравился, но в завершение дуче обронил одну лишь фразу:
– Весьма скромный салон для фюрера великой нации.
Мы спокойно отнеслись к этому замечанию, но выводы сделали. В дальнейшем мне неоднократно пришлось летать с Муссолини на Ju-52, и всякий следующий раз он замечал:
– Салон становится все лучше и лучше.
Переговоры проходили в одном из восхитительных средневековых замков в окрестностях Венеции, проходили (мы присутствовали и были очевидцами) крайне тяжело. Слышать, правда, мы ничего не слышали, но видели, как накалялась атмосфера, как Гитлер и Муссолини гневно жестикулировали и неоднократно топали ногами, после чего в раздражении поворачивались друг к другу спиной и удалялись на несколько метров, словно записные дуэлянты, потом вновь сходились и опять спорили и спорили. Через три с половиной часа они прекратили переговоры и расстались разочарованными и рассерженными.
На обратном пути Гитлер весь полет простоял за моим креслом, молча созерцая красоту Альп. Лишь месяц спустя он рассказал мне о вероломном характере дуче, не желавшего поддерживать план Гитлера об аншлюсе[6] Австрии, о том, что итальянское правительство одобряло политику руководства Австрии по преследованию нацистов и недопущению их к власти. У меня сложилось твердое убеждение: Гитлер никогда не верил Муссолини и вынужденно терпел его.
