Сергей Юрьевич Катканов
Люди против нелюдей
Так же и Белая Гвардия, если посмотреть на неё беспристрастно, вовсе не производила впечатления сообщества людей, для которых вера – главное в жизни. Основная причина – предреволюционное охлаждение к вере русской интеллигенции, из которой в основном рекрутировалось офицерство. Но! Белые сражались за старый русский мир, который они любили, и который был весь основан на православии, против чего они как минимум не возражали. Там были и церковные люди, и «просто верующие», и те, для кого православие сводилось к национальному колориту и исполнению обрядов. Но вот кого там не было, так это убежденных безбожников, а если бы таковые и нашлись, они бы и рта не посмели открыть, потому что их тут же обвинили бы в большевизме. Средний белогвардеец, даже и не слишком верующий, всё же понимал, что старый русский мир – это не только «вальсы Шуберта и хруст французской булки» – это и храмы, и кресты, и колокольный звон, и молебны. Может быть когда-то иные русские офицеры были ко всему этому довольно равнодушны, как можно быть равнодушным к воздуху, которым дышишь, но о котором не думаешь, но когда большевики оставили без воздуха значительную часть России, о нем пришлось задуматься. И вчерашний объект насмешек – поп с кадилом – вдруг стал родным и близким, а его появление перед армейскими шеренгами вызывало искреннюю радость и согревало душу. Иной офицер раньше мог быть довольно равнодушен к посещению храма, но однажды увидев оскверненный большевиками храм, он содрогнулся и понял: стоит воевать за то, чтобы ни какая мразь не смела гадить в русских храмах. Стал ли этот офицер настоящим «рыцарем веры»? Да он просто стал нормальным человеком, у которого вызывает отвращение то, что отвратительно, и который готов с этим бороться.
Это ощущение хорошо передал генерал Деникин: «Храм – единственное убежище, куда не вторглось ещё звериное начало. Завтра придут «они», убьют священника и надругаются над храмом». В том числе и поэтому белогвардейцы в массе своей считали, что «они» – это те, кого не должно быть на Руси.
В белогвардейской декларации о взаимоотношениях Церкви и государства безо всяких виляний было четко сказано: «Возрождение России не может совершиться без благословления Божия, и в деле этом Православной Церкви принадлежит первенствующее положение». Генерал Деникин говорил: «В эти страшные дни одновременно с напором большевизма, разрушающим государственность и культуру, идет планомерная борьба против Христовой Церкви. Храм осквернен, рушатся устои веры. Погасли светильники у пастырей, и во тьме бродит русская душа, опустошенная, оплеванная, охваченная смертельной тоской или тупым равнодушием».
Антон Иванович был не просто верующим, а глубоко церковным человеком. Ещё в детстве он не только регулярно посещал богослужения, но и прислуживал в алтаре, звонил в колокол, пел на клиросе. В Быховскую тюрьму, где сидели арестованные Керенским генералы, приходил священник. Церковный хор во время богослужений полностью состоял из генералов и офицеров. (Сейчас бы представить себе такое). Деникин искренне радовался тому, что имеет возможность петь в таком удивительном хоре, говорил, что это его старое ремесло. Антон Иванович пронес живую православную веру через всю жизнь, уже в эмиграции, в Париже, он каждое воскресение ходил в храм на Сергиевское подворье.
Основатель Белой Гвардии генерал Алексеев так же отличался очень глубокой религиозностью. Про него вспоминали, что он постоянно укреплял себя молитвой, молился истово, совершенно не замечая ни чего вокруг. Ещё в бытность свою начальником штаба ставки верховного главнокомандующего, он всегда сожалел, что вечерня такая короткая. Он как-то сказал: «А я вот счастлив, что верю, и глубоко верю, в Бога, и именно в Бога, а не в какую-то слепую и безличную судьбу».
Что касается других белых генералов, то особой религиозностью они, может быть, и не отличались, но каждый из них понимал, что без Церкви белое дело
бессмысленно, и аллергии на Церковь не было ни у одного из них.
Офицер-марковец вспоминал: «Группа офицеров нашего батальона с капитаном Слоновским пришла в монастырь поклониться святыням. Их встретил настоятель монастыря. Он благословил защитников веры православной и раздал всем черные монашеские четки – символ служения Церкви. Офицеры были тронуты глубоко этим благословением. Надев четки на руки, они сочли этот дар относящимся не только к ним лично, но и ко всему полку, сочли, что все марковцы с этого дня могут носить четки. Необычно было видеть марковцев с монашескими четками на руке. Те кто их носил – носил с достоинством. Говорили – принадлежность формы марковцев».
В именных офицерских полках Белой Гвардии угадываются некоторые черты рыцарско-монашеских Орденов. Как про рыцарей на Востоке говорили, что это «войско из одних эмиров», так и марковцы, дроздовцы, корниловцы служили в ротах из одних офицеров, это создавало в них принципиально другую, не солдатскую, а рыцарскую атмосферу. Вот только религиозный компонент выглядел у белогвардейцев несколько хромающим. И вдруг – монашеские четки на руках у марковцев. Конечно, они все так разом не стали монахами. Но они полагали правильным иметь в качестве принадлежности своей формы даже не просто православный, а именно монашеский атрибут, а это говорило если и не обо всем, то о многом. Им совсем немного не хватало до настоящего рыцарско-монашеского Ордена.
А белый орден – меч в терновом венце – с радостью носили бы и храмовники, особенно если учесть, что терновый венец Господа нашего Иисуса Христа был главной святыней Ордена Храма. Эти параллели не случайны, потому что у Бога нет ни чего случайного. Белые избрали своим главным символом христианский символ спасительного страдания, и Белая Гвардия в лучшей своей части дает нам образцы настоящих мучеников и страстотерпцев.
Белые генералы
Белые генералы, когда я знакомился с их биографиями, поразили меня прежде всего своей кристальной честностью и абсолютным бескорыстием. Сейчас таких уже не делают.
В теплые майские дни 1919 года Деникин ходил в дырявых сапогах и тяжелой черкеске, потому что, как он сам признавался «штаны последние изорвались, а летняя рубаха не может их прикрыть». Он писал жене: «Особое совещание определило мне 12 000 рублей в месяц. Вычеркнул себе и другим. Себе оставил половину, надеюсь, ты не будешь меня бранить». Знал Иваныч, что перед женой провинился, отказавшись от половины жалования, при том что оставшейся половины не хватило и на вторые штаны. Впрочем, супруга генерала тоже не бдистала в свете, она сама шила себе одежду и готовила еду. И это молодая жена всемогущего командующего, для которой он мог хоть каждый месяц из Парижа туалеты заказывать.
Вы только вдумайтесь: человек, возглавлявший армию, которая на тот момент контролировала огромные богатейшие территории, мог без труда скопить для себя хоть десять сундуков золота, а он с трудом перебивался на нищенском жаловании. Нам в своё время много говорили об аскетизме Ленина, но у Владимира Ильича с одеждой не было проблем, ему выдавали костюмчики, снятые с его жертв, перед тем, как их расстрелять. А вот Деникин до такого не додумался, его изобретательности хватило лишь на то, чтобы дыру на заднице черкеской прикрыть.
Когда Деникин, эмигрировав, прибыл в Лондон, весь его «капитал» в переводе на твердую валюту был менее 13 фунтов стерлингов. Вот так хорошо заработал на гражданской войне великий и ужасный «наемник буржуазии».
Такое же абсолютное бескорыстие было свойственно Врангелю. Когда войска барона освободили Кубань и Терек, он тяжело заболел, лечение стоило больших денег, а нищему барону было нечем заплатить врачам. Деникин, прекрасно зная, что Врангель стеснен в средствах, приказал оплатить его лечение из казны. Между тем, Врангель, освободивший Кубань, мог обложить её такой контрибуцией, что полмира хватило бы вылечить. Но ему это и в голову не пришло. Красные-то просто отблагодарили бы врачей тем, что не стали бы их расстреливать, а у белых вот такие проблемы возникали.
И когда адмирал Колчак говорил: «Моя сила в полном презрении к личным целям», все кто знал адмирала, могли подтвердить, что это не пустые слова.
Ещё одна черта, которая характеризует всех без исключения белых вождей – полное отсутствие стремления к власти, во что современному человеку тем более трудно поверить. Сейчас слова «мне не нужна власть» как правило прикрывают безграничное властолюбие, это просто ритуальная формула, которую употребляет любое рвущееся к власти ничтожество. Но белые-то и правда к власти не рвались.
Белое дело начал генерал Алексеев, и Белую Гвардию первоначально называли «Алексеевская организация». Но стоило на Дону появиться генералу Корнилову, как Алексеев тут же признал его лидерство вообще без разговоров. Говорят, Алексеев был стар и болен, а потому к лидерству не стремился, но мы-то знаем, как вожди куда постарше и с куда худшим здоровьем до последнего вздоха интриговали против конкурентов и цеплялись за власть. Просто Алексеев и правда не был властолюбцем. А ведь он не любил Корнилова и не из личной симпатии передал ему власть, просто он решил, что так будет лучше. Про Алексеева говорили: «Не блистал и не блестел». Это был очень скромный человек.
Когда у белых были очень хорошие шансы на успех, и речь шла уже не о власти над горсткой офицеров, а о власти над всей страной, Деникин так же безо всяких разговоров признал Колчака верховным правителем России. Не было ни каких интриг, не было ни какой конкуренции, вот просто так: пусть адмирал будет главным.
Разговоры о верховной власти шли и в ставке Колчака, и он на эти разговоры ответил так же просто, сказав, что считает Алексеева, если он ещё жив, верховным главнокомандующим (он был последним, кто был законно назначен на эту должность), а если Деникин является преемником Алексеева, то он готов признать его власть над собой. Видите как: Деникин признал власть Колчака в то самое время, когда Колчак готов был признать власть Деникина. Но и маниловского расшаркивания: «Извольте вы первый» между ними тоже не было. Они не бегали за властью, но и от власти не бегали.
Вообще, это были удивительные люди, составлявшие ныне совершенно вымерший тип людей. Князь Трубецкой писал о Деникине: «Рядом с ним чувствовалась иная, не умственная сила – кристальная чистота и ясность нравственного облика». Профессор Н.Н.Алексеев так видел Антона Ивановича: «Это был хороший русский человек, застенчивый, скромный, без славолюбия и гордости». Генерал Марков говорил о Деникине: «Это человек исключительной силы воли и железного характера. Человек с кристально-чистой душой, человек необычайной честности и убежденности в своих взглядах, высокоталантливый генерал». А генерал Лукомский говорил: «По общему отзыву его товарищей, Деникин – это краса рода человеческого».
Генерал Будберг писал о Колчаке: «На свой пост адмирал смотрит, как на тяжкий крест, посланный ему свыше. Едва ли ещё есть на Руси другой человек, который так бескорыстно, убежденно, проникновенно и рыцарски служит идее восстановления единой и неделимой России. Истинный рыцарь подвига, ни чего себе не ищущий и готовый всем пожертвовать…» Кстати, Будберг был человеком желчным, казалось, он ни о ком вообще не способен сказать ни одного хорошего слова, а вот Колчаком он в своем дневнике восхищается.
Критикам белогвардейцев хотелось бы сказать: проживите свою жизнь так, чтобы о вас вот так отзывались, и тогда можете судить о белых генералах. Их нравственный облик действительно выглядит ослепительно белым и на фоне большевистской грязи, и на фоне демократической мерзости.
О некоторых белых вождях хотелось бы сказать несколько слов отдельно.
Марков
«Это был всеобщий любимец и гордость Добровольческой армии. Пылкий, безумно храбрый, прямой и открыто правдивый на язык, душою преданный великой России и армии. Генерал Марков был «рыцарем без страха и упрека» этого похода. Много раз в походе его всё опрокидывающий порыв увлекал войска в дерзания по-видимому прямо безнадежные и выводил армию из грозного положения».
«Часто бывало во время похода, когда мы все усталые от бессонных ночей, боев и долгих переходов (по 50-60 верст), немного раскисали, достаточно было проскакать мимо нас Маркову с его задушевно-бодрым: «Здорово, родные!», и мы нестройно, но от души громко отвечали ему: «Здравия желаем, ваше превосходительство!»
Так вспоминали о Маркове белые офицеры. Полковник Биркин писал: «Этот удивительный генерал не только ни чего не боялся, но своей повадкой в бою влиял так на своих, что у них пропадал страх. Не долго думая и не считая врагов, он развернул роты и сам впереди бросился на цепи большевиков. Те до такой степени не ожидали нашей атаки, что бросились бежать…»
Бесчисленные подвиги генерала Маркова поражали воображение. Однажды Марков, сняв свою белую папаху, пошёл навстречу красному бронепоезду в одиночку, с ручной гранатой в руке. С бронепоезда крикнули: «Кто на пути?» Невозмутимый Марков ответил: «Не видите что ли, свои». Так, выиграв несколько секунд, он смог вплотную подойти к паровозу и бросил гранату в машинистов. Один человек смог обезвредить целый бронепоезд.
«Налетал генерал Марков и к черкесам, служившим в его конвое и в черкесском конном полку – всё так же весело, с шутками. Эти простодушные люди любили его за беззаветную храбрость, за сердечный без высокомерия к ним подход, за заботу о них, за веселый нрав и справедливость. Поэтому черкесы всегда высоко ценили его похвалы, благодарности и по достоинству оценивали его взыскания, наказания и даже гнев. Случай, когда в походе генерал Марков плеткой выгнал в степь за грабеж одного черкеса с предупреждением: вернешься – расстреляю, вызвал в них восхищение. Черкесы, как и все добровольцы, не только любили своего генерала, не только боялись, но и буквально обожествляли его и были самозабвенно преданы ему».
Знаете, что самое удивительное? Марков был преподавателем академии генерального штаба и даже автором учебника, который ещё до германской войны выдержал два издания. Это был в общем-то военный ученый, которому, очевидно, полагалось быть человеком паркетно-кабинетным, а он обладал такой личной храбростью, как будто всю жизнь провел в поле и отродясь не нюхал ни паркетов, ни кабинетов. Ещё до революции он прошел две войны – японскую и германскую. В армии Марков имел репутацию командира резкого и даже гневного, попасть под его горячую руку было страшно, а любили его, как родного отца. Не многие генералы удостоились такой любви подчиненных. На поле боя он сражался, как рядовой солдат, при этом ни когда не выпускал управления боем из рук.
Он погиб в начале второго кубанского похода, летом 18-го, смертельно раненый на поле боя. Последние его слова были: «Умираю за вас, как вы за меня». И офицеры-марковцы, охваченные скорбью, хорошо чувствовали, каким великим смыслом были наполнены эти простые слова. «В этот момент каждый из нас ярче, чем когда-либо, чувствовал правоту творимого армией дела и уходил от гроба генерала Маркова с полной уверенностью, что дело армии будет завершено».
Сергей Леонидович прожил всего 40 лет, а сделал столько, что хватило бы на несколько жизней. Это один из самых удивительных русских генералов за всю историю России. Жизнь Маркова – это одна из страниц русской славы. В нем ярче, чем в других, проявилось суворовское начало. Если бы они жили в одно время, то Суворов безусловно сделал бы Маркова своей правой рукой.
Дроздовский
Михаил Гордеевич Дроздовский был из тех, кто совершил невозможное. Революция застала полковника Дроздовского на Румынском фронте. Армии больше не было, признаки государства тоже нелегко было обнаружить, вокруг царили хаос и всеобщая растерянность, ни кому ни до чего не было дела. До них доходили слухи о том, что на Дону уже собираются белые воины, но слухи были слишком смутные, а Дон был слишком далеко. Некоторые командиры всё же начали формировать добровольческие части для того, чтобы вступить в борьбу с большевиками, Дроздовский сразу принял в этом активное участие. Дело шло с большим трудом, офицеры не хотели присоединяться к «авантюре» и понять это не сложно – власти нет, страны нет, за что воевать – не ясно. Хотелось ли, пережив тяжелейшую германскую войну, вновь под пули?
С большим трудом удалось поставить под ружьё несколько тысяч человек, и тут последовало предательство отцов-командиров. Генерал Кельчевский с ведома генерала Щербачева 24 февраля 1918 года издал приказ об аннулировании данных офицерами обязательств и о роспуске частей добровольческого корпуса. Разом рухнуло всё. Офицеры, и так не горевшие желанием воевать, в основной своей массе разбежались. После этого любая инициатива была обречена на заведомый провал, но полковник Дроздовский отказался подчинятся приказу, сумел сплотить вокруг себя около пятисот офицеров и предложил этой горстке героев пробиться на Дон к своим, даже не зная, есть ли они ещё, эти свои. А от Дона их отделяло 1200 километров. И даже просто выступить в этот поход им не давали румыны. Тут у кого угодно руки отпустились бы. Но дроздовцы сумели пробиться сквозь заслоны румынских войск, пытавшихся их разоружить, и 26 февраля вышли в поход.
Генералам на Дону было неизмеримо легче, они вместе оказались в Быховской тюрьме, они поддерживали друг друга своей верой, к тому же это были люди, известные всей армии, их авторитет в военной среде сам по себе был знаменем. Дроздовский был совершенно один, и это был безвестный полковник. Позднее офицер-дроздовец писал: «Казалось, было от чего пасть духом. Легко идти на подвиги посреди всеобщего подъема и сочувствия, бесконечно труднее, когда кругом – равнодушие, неверие, маразм… Разве не сказкой кажется теперь поход отряда дроздовцев, которых впереди ждала полнейшая неизвестность? Впереди – тысяча верст пути, широководные преграды, весенние разливы, столкновения с врагами внешними и внутренними и край, взбаламученный до дна… Впереди – надвигавшиеся наперерез эшелоны австро-германцев. И со всех сторон ползующие слухи о падении Дона и гибели Добровольческой армии».
Они шли в непрерывных боях с большевиками, по отношению к немцам вынужденные постоянно лавировать – и тактически, и политически. Одно неосторожное движение – и немцы увидели бы в них врагов и, не напрягаясь раздавили бы горстку русских героев. Другое неосторожное движение – и в них увидела бы врагов Россия, если бы они стали союзниками немцев. Дроздовский решительно дистанцировался от немцев, не принимая от них ни какой, много раз предлагаемой помощи, одновременно делая всё для того, чтобы немцы не восприняли их, как угрозу. Дроздовскому удалось пройти по лезвию ножа. Однажды немецкий офицер сказал ему: «Как храбро вы сражались со столь превосходящими силами противника. Мы не рискнули бы с нашими много большими силами идти против них».
В этом походе произошло чудо: горстка героев не только не растаяла на бескрайних просторах обезумевшей страны, но и численно выросла, достигнув тысячи человек, к тому же они оказались хорошо обмундированы и вооружены, имея даже броневики. Прибыв на Дон, Дроздовский сходу атаковал Ростов. Город взять не удалось, но, оттянув на себя силы красных, дроздовцы спасли от падения Новочеркасск, куда вскоре и вошли, как спасители. Очевидец тех событий вспоминал: «Не забыть этот яркий солнечный день, когда по дороге среди бесконечных донских полей часть за частью подчеркнуто стройно проходили запыленные и загорелые дроздовцы – долгожданная братская сила».
Генерал Алексеев, поклонившись героям, сказал: «Спасибо вам, рыцари духа, пришедшие издалека, чтобы влить в нас новые силы».
Михаил Дроздовский был не просто удивительным, а уникальным человеком. Таких людей очень трудно понять, но надо хотя бы попытаться. О нем вспоминали:
«Нервный, худой, полковник Дроздовский был типом воина-аскета, он не пил, не курил, не обращал внимания на блага жизни, всегда – от Ясс до самой смерти – в одном и том же поношенном френче, с потертой георгиевской ленточкой в петлице (он из скромности не носил самого ордена). Всегда занятой, всегда в движении. Трудно было понять, как он находит время даже есть и спать».
«У всегда плотно сжатых губ Дроздовского была горькая складка. Что-то влекущее и роковое было в нем. Глубокая сила воли была в его глуховатом голосе, во всех его сдержанных движениях. Точно бы исходил от него неяркий и горячий свет… В бою Дроздовский был всегда там, где просто нечем дышать».
А сам он писал в своем дневнике 16 мая 1918 года: «Я безумно устал, измучился этой вечной борьбой с человеческой тупостью, инертностью, малодушием. Какое постоянное напряжение силы воли, какой гнет ответственности, какая тяжелая, почти безнадежная борьба. Скоро, вероятно, придется идти дальше по нашему тернистому пути, но в то же время и по пути чести».
Так начинаешь чувствовать, что Дроздовский – не просто храбрый, талантливый, харизматичный командир. Это настоящий трагический герой. Такие люди, как он, созидали и разрушали царства, при этом ни кто и ни когда не знал их души, и мало кто догадывался, с какими искушениями им приходится бороться.
Отряд Дроздовского до соединения с армией Деникина пробыл в Новочеркасске месяц. Вот тут-то искушения и начались. Атаман Краснов, словно Мефистофель, соблазнял Дроздовского, упрашивал его не покидать Новочеркасск. Краснов порочил Добровольческую армию и её вождей, уговаривал Дроздовского отколоться от армии, остаться на Дону и самому возглавить добровольческое движение под общим руководством Краснова.
Михаил Гордеевич устоял перед искушениями мелкого донского беса, но со своей всё растущей славой он ни чего не мог поделать. Добровольцы валили к нему валом. Преимущественно к нему, а не к Деникину, который находился неподалеку. Через месяц его отряд насчитывал уже около 3 тыс.чел. Это при том, что вся Добровольческая армия была тогда около 6 тыс.чел. Дроздовский прекрасно понимал, что от его решений зависит судьба белого дела. Он признал над собой власть Деникина, но … до конца ли он её признал? Отныне это был уже не столько кадровый офицер, сколько герой, который держит в своих руках нить судьбы. Как Ахиллес, который, конечно, признает Агамемнона вождем, но горе Агамемнону, если Ахиллес на него обидится.
Однажды во время общего наступления Дроздовский не выполнил приказ Деникина и не повел свои части в наступление. Основания для этого были более, чем существенные, дроздовцы были настолько измотаны, что наступать действительно не могли, но ведь приказ… Деликатнейший Антон Иванович устроил Дроздовскому разнос. Всего лишь разнос, хотя Дроздовскому по законам войны за невыполнение приказа о наступлении полагался расстрел даже без вариантов. И ведь Михаил Гордеевич – кадровый офицер, ни когда не дававший повода заподозрить себя в махновщине, это хорошо понимал. Тем не менее он так оскорбился этим разносом, что устроил главнокомандующему ответный разнос, написав гневный рапорт. Да, это была уже не императорская армия, Деникину приходилось командовать уже не просто офицерами, а героями, но ведь слова «герой» и «геморрой» по звучанию мало отличаются. Деникин прекрасно понимал, что во власти Дроздовского увести свои части хоть к Краснову, хоть куда захочет.
Похоже, что характер Михаила Гордеевича начал сильно портиться, когда на его совершенно разбитые нервы потекла ручьями слава. Он почувствовал власть над собственным командующим. Дроздовский казался отлитым из стали, но ведь он был на самом деле смертным, и у него была своя ахиллесова пята. Удивительно, но вскоре он погиб от ранения в пятку. Сначала думал – пустяк, а потом – заражение крови… Когда Дроздовский уже валялся на койке в лазарете, благородный Деникин присвоил ему генеральский чин. Он умер ахиллесовой смертью, как и положено герою, дожив лишь до 37 лет, но полностью исчерпав свой жизненный ресурс, кажется даже – многократно исчерпав. Господь сжалился над ним и подарил герою покой.
Но и со смертью Дроздовского его земная судьба не завершилась, романтическим ореолом оказалась овеяна даже судьба его тела. Дроздовского погребли в Екатеринодаре, в кубанском войсковом соборе. В начале 1920-го, во время отступления белых, специальный отряд дроздовцев ворвался в уже занятый красными Екатеринодар и вывез гроб с телом своего командира. Дроздовского так любили, что пошли на подвиг, как и в своём первом походе, совершив невозможное, только для того, чтобы не оставлять его тело большевикам-некрофилам, которые имели уже устоявшуюся традицию глумиться над трупами врагов. Во время новороссийской эвакуации на берегу бросали даже орудия и обозы, но дроздовцы погрузили на корабль цинковый гроб своего командира, и ни кто не посмел им препятствовать.
Позднее гроб Дроздовского четверо дроздовцев тайно похоронили недалеко от Малахова кургана. Где точно – неизвестно, но тело его и ныне покоится там – на земле русской славы.
Корнилов
Лавр Георгиевич Корнилов, казалось бы, одна из самых славных и героических фигур Белой Гвардии, тем не менее порождает максимальное количество недоумений, от которых существенно меркнет его героический ореол.
Само возвышение Корнилова, его громкая слава, кажутся немного странноватыми, если не сказать – искусственными, надуманными. Почти ни кому не известный командир дивизии Корнилов попал к германцам в плен и стал известен лишь благодаря своему побегу из плена. Молодец, конечно, что убёг, но это так себе подвиг, он ни кого не спас, кроме самого себя. А ведь дивизию-то он погубил, и в этом было мало доблести. Генерал Алексеев тогда настойчиво требовал расследования дела о личной ответственности Корнилова за разгром и пленение 48-й дивизии. Лавр Георгиевич, порою безответственно порывистый и воистину «безумно» храбрый своими действиями в Карпатах заслужил трибунал, но к требованиям Алексеева не прислушались и дело замяли.
С этого момента начинается совершенно необъяснимая и невероятно стремительная карьера Корнилова. Не совершив дополнительно ни каких подвигов и ни чем новым России так и не послужив, Корнилов за какие-то месяцы прошагал по всем ступенькам военной карьеры вплоть до верховного главнокомандующего, словно некая невидимая рука целенаправленно лепила из него образ национального лидера.
По всей вероятности, так и было. Не трудно догадаться, что кукловоды февральской революции быстро разочаровались в Керенском, эта «птица говорун» оказалась совершенно ни на что не способна, страна стала неуправляемой и стремительно погружалась в хаос. Революции нужен был новый лидер, способный навести хотя бы относительный порядок, но не в ущерб «завоеваниям революции». Корнилов вроде бы неплохо подходил на эту роль. У него была своя харизма, он казался человеком твердым и решительным, в армии его уважали за личную храбрость, одновременно с этим он был убежденным республиканцем, монархию ненавидел и уже успел прославиться тем, что «храбро» арестовал царицу и царских детей. И вот Корнилова начинают раскручивать, буквально из ничего создавая образ «спасителя Отечества».
А дальше был «корниловский мятеж», которого не было. Корнилов по согласованию с Керенским приказал двинуть некоторые части на Петроград, но в определенный момент Керенский увидел в этом угрозу личной власти и объявил санкционированные им действия мятежом. Вот тут-то и стало заметно, что решительность и волевые качества Корнилова кто-то очень сильно преувеличил. Керенского тогда можно было ногтем сковырнуть – пара приказов по армии и балаболки больше нет. При этом все прекрасно понимали, что Керенский губит Россию, и действия по его устранению вызвали бы всеобщую поддержку. Но Корнилов, видимо, просто растерялся и не предпринял ровным счетом ни чего, продолжая видеть в адвокатишке главу правительства. И адвокатишка безо всякого труда арестовал верховного главнокомандующего, за которым готова была пойти масса офицеров, уже называвших себя корниловцами.
Будущие белые генералы посидели в Быховской тюрьме сколько хотели, а потом решили её покинуть и отправиться на Дон. Деникин и Марков пробирались в одиночку, инкогнито, а Корнилов выступил открыто во главе своего Текинского полка. Откровенно говоря, это была полная глупость и дешевое позерство. Лавр Георгиевич вполне мог раствориться в солдатской массе, как и другие генералы. Но, видимо, этому герою хотелось идти красиво, на белом коне, во главе конного отряда. Видимо, он считал, что этого требует «корниловская легенда», а вышел маразм. Полк почти полностью погубили, и Корнилов всё же вынужден был переодеться в крестьянский полушубок и прибыл на Дон один, как и все нормальные генералы.
Деникин за неудачу этого похода винил командира полка Кюгельхена, который вел его «неискусно и нерасчетливо». Да неужели несчастный Кюгельхен имел реальную возможность командовать полком, когда в его рядах присутствовала живая легенда – блистательный Лавр Георгиевич. Разумеется, полк вел сам Корнилов, и вел его действительно «неискусно и нерасчетливо». Тут ко времени было бы вспомнить дивизию, которую Корнилов погубил в Карпатах. И аналогичный поход Дроздовского, который был в разы длиннее и сложнее, но увенчался полным успехом, а Корнилов, похоже, умел только людей губить.
Неужели опытный Деникин этого не понимал? Но Деникин хорошо чувствовал ситуацию. Предстояло создать армию из ничего. Корнилов – живая легенда, он известен всей России, за ним пойдут. Из Корнилова надлежало сделать знамя, и о его трагических просчетах говорить было, мягко говоря, не полезно. Это понимал и генерал Алексеев, сильно не любивший Корнилова.
Да ведь были же у Корнилова и реальные достоинства, не совсем же на пустом месте возник этот образ блестящего русского генерала. Деникин писал: «Главные черты Корнилова: большое умение воспитывать войска … решимость и крайнее упорство в ведении самой тяжелой, казалось бы, обреченной операции, необычайная личная храбрость». Обратите внимание: Деникин ни слова не говорит о полководческом таланте, но то, что он перечислил – это правда.
А вот из воспоминаний Деникина о первом кубанском походе: «Идем молча. Ночь звездная. Корнилов – как всегда хмурый, с внешне холодным, строгим выражением лица, скрывающим внутреннее бурное горение, с печатью того, присущего ему во всем – в фигуре, взгляде, речи – достоинства, которое не покидало его в самые тяжелые дни его жизни… Казалось, не было такого положения, которое могло сломить или принизить его».
Деникин не был романтическим мальчишкой, способным увидеть героя там, где его нет. Антон Иванович к тому времени прошагал уже две войны и знал, как выглядят настоящие герои. То, что он описал – особая корниловская харизма, которой Лавр Георгиевич вне всякого сомнения обладал. Но Корнилов был человеком сложным, он не был равен своей харизме. Вот только тогда, в самом начале тяжелейшей борьбы, Корнилова поневоле приходилось воспринимать не сложно, а просто. Герой и точка.
