Сергей Зверев
Черный треугольник
Глава 6
Я достаточно быстро притерпелся разглядывать ноги прохожих и ощущать себя каким-то гномом, добрым жителем подземелий. Ко всему привыкаешь. Даже к тому, что комнату мне выделили в подвальном помещении, ниже брусчатки. Так что приходилось смотреть на мелькающие в оконном проеме туфли, лапти, ботинки куда-то спешащих людей. Это было даже забавно. Хуже всего здесь, когда дождь – тогда хоть святых выноси. Через какие-то совершенно невидимые щелки и трещины вода протекает в комнату, и порой приходится ходить в галошах, хлюпая по лужам.
Помещение было просторным, со сводчатым низким потолком. Удобства, понятное дело, во дворе. Зато имелся водопровод и причитающийся в довесок к нему кран с металлической раковиной. Варя пообвыклась здесь куда быстрее меня и даже полюбила нашу подвальную каморку с отдельным входом со двора. Ведь теперь, после ее жизни с тремя сестрами в небольшом родительском доме, общежития и съемного угла, точнее койки, у нее было собственное жилье. Свой дом, своя крепость. Только мебель чужая, казенная, с металлическими бирками «Хоз. ОГПУ». Но она пыталась украсить наше жилое пространство всякими милыми безделушками – скатертями, фигурками на полках. А порядок у нас царил, как в ее хирургическом отделении, – полная стерильность и четкое распределение всех вещей исключительно по своим местам.
Да, мой дом – моя крепость. И вот теперь, посреди ночи, в мою крепость ломились. Колотили сапогом. Да еще орали:
– Александр Сергеевич, вставай!
Эх, где мой сладкий сон? Бросить бы сейчас на этот противный голос гранату да упасть бы опять в объятия Морфея. Но нельзя. Надо просыпаться.
Я вернулся в реальность. В дверь опять заколотили. На улице урчал автомобильный мотор.
Сердце екнуло. Не люблю таких ночных визитов. Могут прийти, чтобы уйти вместе с тобой. А могут прийти и за тобой. Чекистская судьба нередко переменчива.
Спросонья, тяжело шаркая тапками по полу, я доплелся до входной двери. Отодвинул засов. И увидел стоящего на пороге и чему-то радующегося Сына Степей.
– Тревога! – бодро воскликнул он. – По машинам!
– Что там опять у нас не так? – заворчал я. – Антанта вернулась?
– Нижнереченский район вспыхнул! Активистов и партийных убивают!
– Вот же… – Я хотел витиевато и очень неприлично выругаться, но тут заметил, что Варвара тоже поднялась, и прикусил язык. Она же знает, что муж ее предельно корректен и воспитан, а нецензурные выражения просто чужды ему по духу.
Собраться мне – две минуты. Одеться по дождливой погоде, накинув матерчатую куртку, засунуть за пояс «наган», захватить разложенные по специальным коробочкам патроны – их запас карман не ломит. И в путь-дорожку дальнюю, с барабаном и песнями.
Грузовик был не наш, а военный – войск ОГПУ. В кузове расположилось человек десять сонных или, наоборот, настороженных столь быстрыми переменами бойцов во главе с бравым командиром, всем своим видом демонстрировавшим, что ему море по колено и душа рвется в бой. Из постпредства были только я и Амбага.
По дороге Сын Степей ввел меня в курс дела. Оказалось, что до железного рудника в Нижнереченском районе добрался израненный коммунар. Сообщил, что ночью в их село Акташинское тайком проникла вооруженная банда. Лихие людишки аккуратно рассредоточились по домам сообщников, а утром приступили к своей бандитской работе. На пороге клуба, где должно было состояться совещание немногочисленного сельского партийного актива, негодяи застрелили из винтовок начальника милиции и председателя сельсовета. Затем отправились в школу, где тремя выстрелами, с каким-то особым смаком, уложили учителя. Из домов вытащили бывшего красноармейца и двух партийных, заперли в сарае, пообещали устроить над ними всенародное судилище. И торжественно объявили, что советской власти пришел конец, поднято всенародное восстание, которое охватит сначала область, а потом и всю страну.
Похоже, в предводителях бунта был наш фигурант – Порфирий Тиунов, активный участник «Крестьянской вольности».
Больше никакой внятной информации о восстании не было. Места отдаленные, лесные. А кабель телефонной связи бандиты перебили сразу же. Ну что ж, судя по всему, действуют враги продуманно, с размахом. Значит, и легкой прогулки не будет, а дела нам предстоят горячие. Ничего не попишешь, дело не сапог, с ноги не скинешь. Будем восстанавливать исторически закономерный ход вещей.
Работа уже кипела. Были подняты по тревоге во всех окрестностях военные, милиция, ОГПУ. Со стороны Пименского района на бунтовщиков двигалась пехотная часть, усиленная кавалерией.
Наш грузовик проколдыбал по брусчатке центра и, высвечивая дорогу желтыми фарами, углубился в окраинные, неосвещенные районы. Вскоре со скрипом тормозов остановился на территории речного порта.
У пристани стоял колесный пассажирский пароход «Коммуна», осуществляющий перевозки людей по многочисленным рекам нашей области, которая по территории равна трети Европы. Он был построен еще до революции и назывался тогда «Александр Третий». Сейчас, в свете прожекторов, казался очень большим и каким-то таинственным. Длинный белый корпус, двухэтажные палубные надстройки с рубкой, каютами, высокая труба. Возникало ощущение, что река для него слишком тесна, он рвется на океанские просторы, к неоткрытым островам.
Но к необитаемым островам Тихого океана этому пароходу не попасть никогда. И в ближайшие дни не возить ему праздных пассажиров и не радовать их корабельным буфетом. Приказом начальника ОГПУ пароход «Коммуна» был реквизирован под нужды чекистско-боевой операции.
На территории порта уже стояли несколько легковых машин и грузовиков. Активно шла погрузка бойцов войск ОГПУ и каких-то гражданских субъектов. Также было полно сотрудников нашего ведомства, которые выглядели какими-то пришибленными. Руководил всем Антон Глущин, заместитель постпреда ОГПУ по области, человек жесткий и очень неглупый, в Гражданскую войну командовавший отдельной кавалерийской дивизией. Войсковая работа ему отлично знакома, так что за командование можно не беспокоиться.
Меня панибратски хлопнули по плечу, крепко так, тяжело. Я обернулся и пожал протянутую ладонь.
– Привет, поэт! – воскликнул Чиркаш.
Его-то что сюда принесло? Хоть он и старался выглядеть озадаченно-озабоченным, но было заметно, что в нем искрится безмятежная радость человека, который в кабине лифта, летящей с высоты вниз, может гордо изречь: «Ну я же говорил, что этот ржавый лифт рухнет с десятого этажа!» Конечно же, он не удержался и изрек:
– Ну что, проспали бунт, чекисты! А я предупреждал!
– Вы тоже с нами? – кисло осведомился я.
– Это еще кто с кем – неизвестно. Партия, она всегда на передовой. Кто народ будет распропагандировать? Кто жизнь налаживать мирную? Это тебе не ружьем махать, поэт!
– Ну да, – хмыкнул я, представив, как долго он сможет пропагандировать и распропагандировать, если за его спиной не будет человека с ружьем.
– А еще со стороны обкома за нами контроль за оказанием помощи населению. А помощь бывает материальная. Идеологическая. И медицинская, – наставительно произнес Идеолог.
В подтверждение его слов я рассмотрел в толпе Яцковского с медсестрой из первой больницы. И их привлекли на мероприятия, слава богу, о Варе не вспомнили! К сожалению, работа для доктора там наверняка найдется. И как для хирурга, и как для судебно-медицинского эксперта.
На пирсе царила погрузочная суета. На палубу затаскивали ящики с боеприпасами, оружие. На борт удалось даже затолкать небольшую пушку.
Корабельная прислуга металась в ужасе. Привыкли эти речные извозчики возить самую разную публику – старателей в трюмах, начальников в каютах первого класса. Но нашествие солдат и бряцанье оружием выходило за все привычные рамки. Да еще понукают все кому не лень: «Быстрее – время не терпит!» Одни у них расстройства. И не пофилонишь – быстро за саботаж упекут.
Военные грузились более-менее организованно. Зато гражданские все время путались под ногами и чему-то в голос возмущались, качали права. Эх, все же мне по душе армейский порядок, которому я отдал детство и юность, а не гражданская расхлябанность. Вот гаркнуть бы этим штафиркам: «Равняйсь, смирно! Если вы такие умные, то почему строем не ходите?!» И все бы встало на свои места. Но нельзя ранить трепетную душу гражданского человека.
В итоге все успокоилось и организовалось. Пароход, как боевой слон, издал трубный рев и понес нас на сечу, тяжело отчалив от пирса.
Потекли неторопливые часы нашего плаванья. До безобразия неторопливые, потому что душа бойцов рвалась в бой, а лопасти парохода хлопали ритмично и без особой суеты, им наши треволнения и вся ситуация были глубоко безразличны. Как могли, так и лупили по воде.
Мне отвели небольшую каюту с попутчиками – Сыном Степей и сотрудником экономического отдела постпредства. Они горячо и неустанно обсуждали перспективы нашей вылазки и причитали, как на базаре. Перемалывали из пустого в порожнее, возбужденно и многословно. Настроения преобладали шапкозакидательские. Экономист долдонил, что бедняк за контрой не пойдет, сам врагов советской власти на вилы поднимет, а сплоченное боевое ядро повстанцев мы быстро перебьем. Сын Степей весело вторил ему, рука его сама тянулась к шашке.
Я таких настроений не разделял. По Тамбовскому восстанию помнил, какой он бывает, крестьянский бунт. И насколько он жесток. Тогда коммунистов привязывали к лошадям и до смертельного исхода таскали по дорогам, вспарывали животы и набивали сеном, палили живьем в хатах. Думаю, и сейчас мы увидим нечто похожее. Эти выступления всегда одинаковы и крайне жестоки.
В дискуссии я участие принимать не стал. Это для них все внове. А для меня война – это дело привычное. Тяжелое, но какое-то противоестественно притягательное и азартное. Как пьянка – похмелье приходит потом, а пить очень даже интересно.
Я упал на узкую койку, по-барски застеленную чистым постельным бельем. И, не обращая внимания на фоновый шум, стал проваливаться в глубокий сон.
Потому что война – это не только про атаки и пострелять. Война еще – это при малейшей возможности хорошо поспать и сытно поесть. Потому как неизвестно, когда еще удастся…
Глава 7
Глаза у арестованного были слегка бешеные, в них время от времени вспыхивали искры сумасшедшинки и безудержной жажды крови. Обычное дело. Человек находился не в себе, не в состоянии вернуть нормальное восприятие окружающего. Его пожрала одна на всех, но пламенная страсть – коллективная жажда погромов и убийств. Так бывает, когда собирается толпа что-то громить. И отдельный неповторимый индивидуум становится всего лишь жалкой частицей общего разума и общих низменных страстей. Некоторых после этого отпускает сразу, и они искренне не понимают, как поддались общему порыву. Других не отпускает никогда. Так и остается гореть в их груди этот дьявольский огонь разрушения.
Этого худосочного, уже немолодого, с широкими мозолистыми ладонями, вздувшимися на руках и лбу венами, бородатого мужичонку задержали в селе Игоничево, куда он вместе с двумя своими подельниками прискакал поднимать народ на бунт. Но его там встретил не жаждущий освобождения крестьянский люд, а взвод пехотного полка. Подельников пехотинцы уложили наповал, а под этим субъектом завалили лошадь. Он еще пытался отстреливаться, но таковой возможности ему не предоставили – спеленали качественно, не дернешься, и доставили на допрос.
Сейчас бунтовщик весь исходил злобой. А ведь мало что так сильно изнашивает организм и отравляет жизнь, как бессильная злоба. Конечно, он бы с удовольствием переколол нас вилами, порубил шашкой, сварил в кипятке, но бодливой корове Бог рогов не дает. Так что остается ему метать глазами молнии, скрежетать зубами. И отвечать на вопросы. Тоже со злобой и вызовом, но говорил он вполне откровенно. Это такая крестьянская особенность – всегда отвечать, когда спрашивают.
– За что воюешь? – спросил я.
– За то, что власть ваша неправильная, – отчеканил бунтовщик четко, как молитву, зазубренную на уроке Закона Божьего в церковно-приходской школе. – Вами даже пролетарии недовольны! Скоро советскому правлению конец!
– Это Порфирий Тиунов тебе такое сказал? – усмехнулся я.
– Он сказал! Он за народ! А вы – сатрапы!
– Это почему?
– Потому что народ вы обираете хуже старой власти! Научились у царских прихлебателей – как что, сразу штраф! Зерновой налог не заплатил – штраф! И ладно бы деньгами брали, так имущество забирать начали! Вон, сосед мой, пять детей по лавкам! За штрафы весь скарб у него забрали! А Никола, племянник мой. Беднота, голь перекатная! Не мог сдать семь пудов хлеба, так уполномоченные единственную его телегу взяли, пока он в лесу батрачил! И хлеб почти весь забирают! Так что, комиссар, нам пути два – или в колхоз, с голоду пухнуть! Или за обрез и стрелять вас, вешать, распинать!
Глаза его выкатились и налились кровью. Я даже приготовился угомонить его ударом ладони, если он на меня бросится.
Не бросился. Понурил плечи. Но говорить не прекратил, правда, уже не так эмоционально. Как бенгальский огонь – прогорел и затух. Скоро опять вспыхнет.
Самое главное, он нисколько не сокрушался, не жалел о том, что они сотворили и как кровь лили. Он гордился этим.
Из показаний таких пленных уже сложилась некая картина произошедшего. Восстание руководители «Крестьянской вольности» готовили давно и с размахом. Настроения в деревне и так были накалены. Последние годы все антисоветские элементы просто прописались в сельской местности и будоражили крестьян. Много кто там оттоптался – и легальные, и нелегальные организации. Всякие там народнические и «мужицкие» партии, группы «интернационалистов», «крестьянские союзы», «советы хлеборобов», бывшие эсеры, меньшевики и белогвардейцы щедро удобрили идеологическую почву своими ядовитыми химикатами. Да еще градус антисоветских настроений взлетел и из-за госполитики в области зернозаготовок. Крестьяне исправно прятали зерно от государства, привычно считая, что их обирают и притесняют. Государство упорно выколачивало зерно, притом часто с перегибами. А тут и коллективизация подоспела. Да еще притеснения церкви, которая, впрочем, всегда была рада поучаствовать в антисоветской пропаганде. Бунт планировали на конец мая. Вот только за неделю до этого мы нанесли упреждающий удар и арестовали верхушку организации.
Однако все щупальца не обрубили. И Порфирий Тиунов со своими помощниками все же поднял бунт. Почему решился? Ведь еще не восстановил полностью боевое ядро, не затоварился оружием. Да и ситуация с коллективизацией обостряется с каждым месяцем, пополняя число противников советской власти. Почему новый лидер «Крестьянской вольницы» не подождал и ударил именно сейчас? Может, думал, что потом будет поздно?
Так или иначе, бунтовщики напали на село Акташинское. Поубивали актив. И Тиунов, низкорослый и плюгавый, но старавшийся выглядеть величественным, в вычищенных хромовых сапогах, гимнастерке и шароварах, туго перепоясанный хрустящими кожаными ремнями, с шашкой на боку, под радостные крики подельников провозгласил себя командующим освободительной армией. К нему примкнуло немало народа, воодушевленного пламенными и очень хорошо продуманными речами предводителя.
Распотрошив дома лояльных к советской власти селян, от души отпраздновав победу самогончиком, с утра еще не протрезвевшие «освободители» направились в соседнее село Чугунково.
Там актив сопротивления не оказал. Часть его сдалась на милость победителей, но кто-то попытался спрятаться, а то и сбежать, чтобы предупредить власти. Среди активистов была молоденькая медсестричка из сельского медпункта Наташа Авсеева. А ведь я ее однажды видел. Она проходила практику в первой горбольнице, перед тем как ее направили на самостоятельную работу. Полненькая, задорная, общественно активная девчушка, она страшно гордилась этим назначением и была преисполнена самых радужных надежд. Нашли ее местные крестьяне в сарае, где она пыталась спрятаться, зарывшись в сено. Озверевшая толпа стала избивать девушку дрынами и лопатами. «Главнокомандующий» Тиунов, подбадривая народ, выстрелил в нее из «маузера», но промазал – руки тряслись со вчерашнего безобразного перепоя. Тогда несчастную вытащили на площадь, бросили на землю. Собравшийся сброд задорно орал: «Молись, сука! Попила нашу кровь, скотинушка комсомольская!» И под одобрение масс Тиунов лично добил медсестру железным ломом, с кряканьем, с расстановкой, с удовольствием!
Секретарь сельского совета пытался уйти огородами. Его ранили. Потом «ополченцы» догнали его на лошадях, за околицей. Человек бежал, спотыкаясь, обливаясь кровью, а бандиты, гарцуя на конях, упражнялись в стрельбе по нему, при этом обсуждая, как взять лучше прицел, растягивая удовольствие. Потом подъехали и перерезали горло, когда жертва уже не могла двигаться и лежала на пыльной земле. И все это на душевном подъеме, с шутками и прибаутками. «Наша теперь власть, нам судить, карать и миловать. А тут уж как нам в голову взбредет!»
Потом повстанцы уже действовали по отлаженной и достаточно эффективной схеме. Захват села. Пленение партсовработников и актива. Митинг. Насильственная мобилизация в «народную армию». Оружие у населения имелось – охотников было немало. Кому не хватало ружей, брали что придется – вилы, топоры. А потом, для разжигания аппетита толпы, а заодно для повязывания всех кровью, следовала принародная расправа над сторонниками советской власти.
Захваченные этим мороком и радостью кровавой вседозволенности, селяне радостно шли лить кровь «врагов крестьянского люда». Те, кто не поддался общей волне, бежали в леса, прятались в укромных местах.
Допрашиваемый аж слюни пустил:
– В Раздольное зашли. Коммуняки уже утикать успели. А народ волнуется. Народ заслуженной крови жаждет. Нашли там учителишку, молоденького, из района месяц как прислали. Очкастенький такой, чистенький, на ручках мозолей нет, не знал крестьянского труда. А все туда же, богопротивные слова детей заставлял учить… Ну и…
Крестьянин мечтательно улыбнулся.
– Убили? – спросил я.
– Сам на вилы поднял! – самодовольно объявил допрашиваемый.
Мне на миг страшно захотелось самому поднять эту мразь на вилы. Или хотя бы раскрошить ему умелым ударом челюсть в труху. Но кого интересуют мои чувства? Я только кивнул одобрительно:
– Крепкий ты мужик. А что дальше было?
И он снова запел с озлобленной готовностью. Я только успевал записывать его откровения.
В Седом Логе в лапы бунтовщиков попалась важная птица – корреспондент газеты «Молодой коммунар». Едва только заслышав выстрелы и осознав, что происходит, он попытался скрыться, но его догнали преследователи во главе с Тиуновым. Стрелять и колоть штыками не стали. Просто били прикладами. Притом так ожесточенно, что «главком» лично сломал ложе винтовки. И опять – митинг, мобилизация, повешенье актива. Следующее село.
В Октябрьском члены коммуны имени Карла Маркса организовали на околице села оборону с баррикадами. Но ребята были в массе своей молодые, необстрелянные и не готовые биться до конца. После первой атаки повстанцев они разбежались кто куда. Остались на позиции лишь семь человек. Понятное дело, напора многочисленного противника, притом когда у него многие были конными, коммунары не выдержали. Троих ребят захватили живьем. Потащили к сельсовету. Вскоре там столпились разъяренные, подзуживаемые кулаками и «освободителями» крестьяне. И там несчастных чуть ли не на части разорвали, истыкали, изрубили. Притом с поразительной яростью. Потом бунтовщики отправились переворачивать вверх дном все село. Нашли еще десяток активистов, которых даже не довели до площади, – все с той же жестокостью, методично и страшно убили.
Крестьянский бунт, он бессмысленный и беспощадный, как писал мой великий тезка. Эх, сколько же зла накопилось в деревне за века невежества, унижений и голода. И сколько еще крови будет нам стоить втащить деревенское население в новую, куда более разумную и справедливую жизнь.
– Старообрядцы тоже воюют? – спросил я.
– А как же, – протянул крестьянин. – Что они, не люди, что ли? Они семейскими селами живут, у них все родня вокруг. И ваше владычество властью Сатаны почитают. Как же им не воевать?
– Тоже на вилы поднимают партийных, чтобы не выделяться из коллектива? – поинтересовался я с горечью.
– Не-е, – загрустил арестованный. – Добренькими хотят быть. Белоручки!
– А что так? Религия не позволяет?
– Им старик с Рассветного запретил. Он у них как бы самый главный. Они его уважают. Так что староверы со всеми вместе идут, но на лишнюю кровь и лютые казни – тут у них строгий запрет наложен.
– Это что же за старик?
– Пантелеймон Агафонов.
– О как!
Знакомое имя! Сразу вспомнился треугольник, в центре которого лежало пронзенное кинжалом тело Саввы Агафонова. Он же сын Пантелеймона Агафонова, которого я собирался ехать допрашивать. М-да, проехался бы с приключениями. Может, тоже на вилах сейчас бы висел. Где было мое шестое чувство, когда я просил Раскатова отправить меня в эту командировку? Молчало. Но Бог уберег, если, конечно, он есть.
А неплохо было бы выдернуть для доброго разговора этого самого Пантелеймона Агафонова. Для этого самая малость требуется – подавить восстание. Жестоко, без сантиментов, чтобы вся эта озлобленная сволочь запомнила урок надолго. И чтобы впредь никому неповадно было учителей и медсестер на вилы поднимать…
