Серёжа Пушка
Его Сиятельство
антинарциссический триллер
Часть I.
Синестезия
Я в космосе
Холодном,
Бесконечном,
Как в коридоре
Коммуналки на Цветном.
В признании тебе
Чистосердечном
Я вновь остался полным
Дураком.
Серёжа Пушка
Все совпадения закономерны,
События и персонажи скверны…
Костя Ротмистров
Глава I.
Самоубийство
Огромная темная Вселенная всей своей глубиной, которую трудно представить и осознать, начинаясь в середине черной дыры и методично пожирая всё, что попадает в орбиту ее притяжения, распахнула свою пасть над Большим Устьинским мостом. Из нее капал ледяной дождь вперемешку с плевками мокрого снега.
Освещение пирамиды Котельнической башни померкло, и на фоне вечного графитового неба она напоминала грозную тень Вавилонской попытки сравняться с Создателем. Мостовая была наполовину разобрана для проведения очередных ремонтных работ, и фонари на мосту излучали мрак вместо света. Весь город лежал, словно павший древний воин, покоясь своим великим и покалеченным телом в абсолютной тьме; город вымер.
Колющий ветер издавал насмешливый свист, натягивая тетиву проводов, и трепал порядком измотанные флаги, установленные на мосту по случаю городского праздника и по недосмотру забытые на нем после. От такого пронизывающего ветра капли дождя, падая на брусчатую мостовую, моментально превращались в тонкую корку льда, а следующая волна, накатывая, неизбежно застывала еще одним слоем, покрывая ландшафт ледяной глазурью.
На мост со стороны Яузы стремительно летел электросамокат – проклятие всех видных городов, превратившее стройное, механически выверенное движение железного транспорта в подобие осиного роя Западной Бенгалии. На нем катили двое, и скорость их перемещения в пространстве явно не соответствовала погодным условиям. Молодой человек громко кричал, а девушка, стоящая перед ним, повизгивала – то ли от страха, то ли от удовольствия. Транспортное средство передвигалось по встречной полосе с нарушением всех мыслимых правил дорожного движения, но ночной город иногда позволяет маленьким и дерзким щекотать себе нервы.
На подъеме в горку самокат потерял управление, и на скользком повороте наездники неуклюже полетели в одну сторону, а желтый стреноженный мустанг – в другую. Поднявшись, долговязый молодой человек со смехом подошел к девушке и что-то спросил.
– Лёш, ну ты совсем дурак, – ответила она, сидя на асфальте и потирая колено через разорванные джинсы цвета индиго. – Ну я же просила не гнать так, псих какой-то, как я рилс снимать буду с такой коленкой?
– Кис, это, наоборот, просмотры поднимет, – сконфуженно ответил легкомысленный гонщик. – Считай, что повезло.
– Да-да, больно же, хотя ты прав, надо заснять, что я терплю тут от тебя! – И Киса довольно замурлыкала, медленно прогибая свою тончайшую спинку.
– Самокат не разбился, отлично, поехали в «Сюр», там заждались уже, всё пропустим, – начал раздражаться шпалерного вида Лёша.
– С тобой? С психом таким? Да вот еще, ты меня угробишь, закажи такси лучше!
– Ну какое такси, ехать осталось два квартала, мы тут окостенеем, пока дождемся, холодрыга жуткая, давай вставай, а то останешься здесь одна, а ночью, сама знаешь, полно психов шатается, настоящих, а не таких красавчиков, как я, поймают тебя и затащат под мост! – Звенящий холод недопонимания сгущался над молодой парой, намекая на то, что падение самоката было маленькой репетицией большого крушения их еще не так далеко отплывшей семейной посудины.
– Лёш, ты дурак? Не пугай меня, а.
– Всё, я уезжаааююю, – пропел юный вымогатель. – Смотри, вон один псих уже ждет тебя, – и он показал рукой на середину моста.
Там, в этом мертвом, безжалостном холоде, виднелась черная тень, она прижималась к краю тротуара и, согнувшись, монотонно качалась, словно дерево. Ветер то отпускал, то снова начинал трепать ее нечеткий контур. Тень, перевалившись через старое чугунное ограждение, тихо соскользнула вниз и растворилась в гнетущей, промозглой темноте.
Глава II.
Сон разума рождает надежду
Костя лежал на чем-то твердом и очень плотном, он ощущал свой вес так, будто испытывал перегрузку, как космонавт, которого экстренно спускают с орбиты. Сравнение с капсулой приземления Косте пришлось по душе, вокруг его тела рассыпались искры, а воздух, который он вдыхал, имел огненный оттенок. Он лежал в огромном подземном зале со сводчатым закопченным потолком на постаменте под огромной статуей, собранной из разных деталей, стянутых стальными обручами: арматуры, решеток, листов запаянного металла, и вся эта железная свалка дышала отблесками всепоглощающего огня. Края изваяния были раскалены до красноты, и из прорех этого блестящего кафтана излучался жар.
Костя не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, но это его совсем не пугало, ему было хорошо от этого внезапного паралича, обзора ему хватало, чтобы рассмотреть статую в подробностях. На самом верху у нее была «голова», которая отдаленно напоминала голову быка, вентиляционные трубы, что уходили в потолок, были рогами, и в них свистел дым и пар. Рот головы был открыт и втягивал черный дым, его клубы обильно заполняли грязные своды и были настолько густые, что напоминали нефтяную жижу. Эта липкость стекалась в чашу потолка из множества маленьких отдушин по периметру стен и, заполняя желоба, попадала в бычий рот. Глаза статуи были пустыми, и через эту пустоту был виден плавящий всё огонь. На животе была решетчатая дверца, напоминающая улыбчивый зубастый рот, внутри которого горело такое яркое солнце, что Косте стало больно смотреть.
– Вот это печка, крематорий, это Молох, точно он. Как там Дима говорил – царь древности, повелитель слез, демон с бычьей головой, которому жертвовали людей? Судя по всему, меня тоже сейчас ждет аутодафе, странно, что я такой спокойный, почему я не могу двигаться? Мрачное место. По своей воле я бы здесь не лежал, правда, я не помню, как сюда попал. И сюда – это куда? Где я?
Мимо прошла Костина мама, но лица ее он не видел.
– Ты опять куртку порвал? Новая куртка совсем. Да что же это такое-то!
Костя поморщился, но оправдываться не стал. Правда, куртку стало жаль, он купил ее с большой скидкой, сделана она была на совесть. «На совесть! – Да, большинство вещей теперь устроены так, что не имеют собственной совести, и взывать к ней с витрины бесполезно».
Внезапно живот статуи зевнул, зубастая дверца распахнулась, как ковш экскаватора, и Костю медленно потащило в жерло солнечного вулкана. Сотни раскаленных ножей вонзились в его кожу, заставляя тело гореть изнутри, по его венам, обжигая, двигалась вязкая жидкость, словно змея, направляясь в свое гнездо где-то в груди.
Это распаренный Молох окончательно проглотил Костю, и его тело горело, переливаясь всеми оттенками оранжевого цвета. Змея поднималась по венам всё выше и выше, пока он не почувствовал страшную боль; боль была такой нестерпимой, что он открыл рот, чтобы закричать, но тот остался беззвучным. Тогда он невероятным усилием воли поднял руку и ударил себя кулаком в грудь, но, не рассчитав силы, нанес себе такой удар, что его грудина проломилась и оттуда пошел сжатый воздух с противным писком, даже не писком, а пищанием, которое вдруг стало прерывистым, напоминая звук телефонных гудков.
– Давай адреналин!
– Реакция на атропин пошла!
– Завелся летчик!
– Куда его?
– В Боткинскую давай!
Толстый мужской голос был нагловатым и немыто-сальным, в нем была слышна острая неприязнь, которую Толстый испытывает к Косте. Очнувшись, тот пытался понять: что случилось? Судя по тому, что он лежал в машине скорой помощи, с ним произошла беда, но воспоминания путались в голове, и собрать картину происшедшего он не мог. Левый глаз не открывался, а правый хоть и видел, но мутно и пятнисто. Он чувствовал руки и ноги, однако жжение в теле было таким сильным, что оно билось в очень быстрых и неуправляемых конвульсиях. Он был укутан в металлическую фольгу золотистого цвета, никакого тепла это космическое одеяло не давало, и обжигающий холод был сокрушительным.
– А что, на нормальное теплое одеялко у нас в государстве денег нет? – промычал Костя и с удивлением услышал свой хриплый голос, речь была трудноразличима, лицо распухло, словно его покусали пчелы.
– О, сбитый летчик голос подал, – сказал тонкий голос. Он был приятным, но звучал с такой интонацией, как будто человека подняли из теплой постели и выгнали на мороз февральским утром.
– И что нам поведал падший Карлсон? – съязвил Толстый.
– Он говорит, ему домашнее одеяло подавай, наше Его Сиятельству не подходит, – поддержала атмосферу издевательства Тонкая.
– Что случилось? – Костя никак не мог вспомнить, как он попал в скорую помощь и почему он в таком состоянии.
– А я думал, это вы нам, князь, расскажете, – был безжалостен Толстый.
– Вы упали с моста, какие-то подростки вызвали спасателей, то, что вы не утонули, – это чудо, скажите спасибо вашей куртке, она надулась и как спасательный жилет не дала вам утонуть, вам оказали первую помощь и провели первичные реанимационные мероприятия. Сейчас мы везём вас в больницу, – сжалилась Тонкая, и ее голос стал чуть более теплым, в нем появилась капля сочувствия, которое редко не выгорает у врачей скорой помощи, и Костя начал внутренне тянуться к этой Тонкой.
– Что с моим глазом? – Костя с трудом шевелил бровью, и ощущения были непривычными, как будто чего-то не хватало.
– А всё, нет у тебя больше глазика, будешь теперь одноглазый, как пират, – откровенно добивал Толстый. – Пить надо меньше, но пираты пьют много, так что можно ничего не менять.
– При падении вы ударились головой, состояние вашего глаза оценить сейчас сложно, вы провели в ледяной воде минут двадцать, сейчас приедем в больницу, и там уже диагнозы ставить будут. Постарайтесь не нервничать. Мы скоро приедем. – Тонкая наклонилась над Костей, поправляя резиновую трубку у него в носу, и ему показалось, что она немного улыбается. Ее длинное тонкое лицо в прямоугольных очках было синевато-бледное, но вместе с тем немного ангельское и светлое. Оставшийся пиратский глаз продолжал заплывать, и Костю повело в сторону, он начал проваливаться сквозь каталку все глубже и глубже.
– Надь, у тебя когда дежурство следующее? – очень далеко прочмокал Толстый.
– Надежда, – мысленно проговорил Костя и окончательно сдался, отправляясь в царство Морфея.
Глава III.
Козлиный мужик
Козьма Терентьевич Солдатёнков – успешный предприниматель и крупный русский книгоиздатель – никогда не видел свое детище. Он скончался в 1901 году, за десять лет до постройки своей бесплатной больницы для бедных, и это было бы не такой большой несправедливостью, если бы в 1920-м его больницу не переименовали.
В самом факте замены посвящения нет ничего сверхъестественного для постреволюционной Москвы, однако заместитель вызывает у непосвященного амбулаторного больного начала советской эры некоторое замешательство. Больницу назвали в честь крупного русского врача Сергея Петровича Боткина, сын которого по собственному желанию остался с низложенным императором Всероссийским Николаем Вторым и был расстрелян вместе со всей императорской семьей в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге летом 1918 года, – то есть переименовали всего через пару лет после расстрела.
Конечно, Костя не мог, сравнивая масштаб личностей, не понимать, почему был сделан именно такой выбор, но все-таки неожиданное понижение Солдатёнкова с больничной вывески до мемориальной доски пятого корпуса казалось ему не очень этичным. Но кто он такой, чтобы решать, кто из них достойнее этой чести? Эта мысль никак не оставляла Костю в покое, пока его перегружали с одних носилок на другие под пристальным, укоряющим взглядом Козьмы Терентьевича.
Его самочувствие улучшилось: прошел ли шок или это действовал коктейль из разных внутривенных препаратов, он понять не мог, но сам факт некоторого физического облегчения был налицо, короткий сон пошел ему на пользу.
Костя отлично понимал, что если версия самоубийства прозвучит, то от психиатрического отделения ему не отвертеться, да, он не видел смысла жить, но прозябать в отделении для душевнобольных, самоубийц и психопатов было выше его сил. У него выстроилась вполне приемлемая версия, которую он собирался озвучить – для окружающих, но в первую очередь для врачей: сегодня он крепко пил с друзьями в баре, где его видели без малого полсотни человек, которые его знают не первый день и могут подтвердить это; с ним пили его коллеги, им тоже можно рассказать про «слишком большую дозу егермайстера, смешанного с лагером номер 8»; затем он отправился домой, ему стало плохо, и он остановился подышать ночным воздухом, у него закружилась голова, и он упал, очнулся в «скорой» и своего чудесного спасения не помнит.
Версия выглядела довольно правдоподобно, и Костя успокоился. Сейчас всё происходящее казалось ему дурным сном с банальным до пошлости сюжетом, но открыть всем свои истинные мотивы попытки самоубийства он был не готов и гнал от себя любую мысль, которая возвращала его на тот злополучный мост.
Приемный покой медицинской обители был густонаселен, больничный лабиринт Минотавра заполняли прямоходящие и прямолежащие пациенты с некоторым количеством прямосидящих, ожидающих свою Ариадну в синей медицинской форме, с красным клубком шерстяных ниток судьбы в руках. Огромные двери кабинетов работали от нажатия крупной кнопки и, раздвигаясь по небольшим рельсам, открывали портал в мир «здоровья и доброжелательности». Это выглядело довольно футуристично и намекало, «какого прогресса добился город в финансировании медицины», но смысла этого Костя понять не мог: все равно для открытия двери нужно нажимать на кнопку, а значит, о «бесконтактности, что в эпоху пандемий и эпидемий является краеугольным камнем здравоохранения», речи идти не может.
Его каталку поставили у стены, и, пока Тонкая подписывала необходимые документы, он мог спокойно рассматривать картину над собой. На ней радостно струились молочные речушки и блестели кисельные берега в пастельных, нераздражающе-бежевых тонах. Идиллия была обрамлена грубой деревянной крашеной рамой, спиленной и состыкованной как попало. Беспощадный русский дизайн, подумал Костя.
Примерно через полчаса к нему подошла его временная Ариадна и, положив на него сверху, как на полочку, контейнер с едой, покатила его вглубь лабиринта навстречу с неизбежным. Костя с забинтованным глазом почувствовал себя Кутузовым, пытаясь рассмотреть содержимое пластиковой коробочки, но это было непросто в его состоянии.
– Как он там, под Бородино, что-то видел? – спросил он сам у себя, пытаясь пошутить, но сопровождающая не обратила на него никакого внимания, его остановили перед кабинетом, футуристичная дверь не спеша раскатилась, и он переместился в яркое помещение, в котором стойко пахло нашатырем.
– Так, кто тут у нас Константин Сергеевич? Сейчас будет не очень приятная процедура, придется потерпеть.
Здоровый детина пристегнул Костю ремнем к креслу, а сверху на голову ему надели фиксатор, так, чтобы он не мог пошевелить ею. Он не понимал, зачем такие сложности, не будут же его пилить здесь на части, но пилить его всё-таки стали, точнее – колоть; безжалостная помощница Суини Тодда, невзирая на умоляющий взгляд, поставила ему укол под глаз. Костя был парнем непугливым, но вид приближающейся к зрачку иглы вызвал в нем патологический ужас.
В ожидании операционной он сидел в кресле-каталке в коридоре и ждал, когда за ним придет «синяя униформа» и утащит его в другую часть лабиринта на очередные экзекуции. Справа от него на скамейке сидел дед, Костя не видел его, но по запаху совершенно точно понял, что это дед, так как у больничной старости совершенно четкий запах. С другой стороны от него сидела женщина, это он тоже понял по запаху: тяжелый аромат вечерних духов выжигал всю нуклеотидную жизнь обширным радиусом поражения.
– Вы посмотрите, ходят они и ходят, и хоть бы что им, а ты тут сидишь и сидишь, какие, а? – пробасила соседка, ерзая в своем кресле-каталке.
– Я не могу, я не вижу, – безразлично ответил Костя.
– Слепой, – утвердительно, но с отеческой жалостью сообщил дед.
– Как Фанни Каплан, – победительно поддержала его женщина.
– Как же она в Ленина стреляла, если слепая была? – удивившись сам себе, Костя неожиданно продолжил совершенно неуместный разговор.
– Как, как, от сердца, знаете, молодой человек, то, что от сердца, в сердце попадает сразу, – вздохнула Душная. Он даже удивился лаконичности объяснения: и правда, в этой логике есть доля справедливости.
– Его, кстати, на этом же этаже оперировали. Кого-кого, – видимо, отвечая сам себе, продолжил дед: – Ленина.
– А оперировал его врач Розанов, с которого Булгаков своего профессора Преображенского срисовал, – заговорщицким тоном сообщила соседка. Она приблизилась к самому Костиному уху и, не уменьшая громкости голоса, сообщила:
– При больнице был дворник, как звали, уже никто не помнит, болел сильно, и вот Розанов пришил ему козлиную железу, и он, совершенно выздоровев, так здесь дворничать и продолжил.
– Железу чего? – переспросил теряющий нить повествования Костя.
– Чего, чего… Ясно как день! Предстательную, конечно, и поэтому вся Москва называла его «козлиный мужик», – припечатала Душная.
– Ну какую предстательную, что вы? Козлиному мужику поджелудочную вставили! Не знаете, так молчите! – вдруг вспыхнул праведным гневом дед.
– Это вам бы лучше что-нибудь вставили, молчали бы, если не знаете, мне его жена рассказала, – соседка приняла брошенную ядовитую перчатку, и дуэлянты разошлись к барьеру.
– Какая жена, ну какая еще жена!
– Что вы кричите, граждане больные, – из кабинета высунулась атлетическая фигура молодого и ужасно холеного врача.
– Крапивина, вы анализы сдали?
– Доктор, я боюсь: а если они плохие?
Костю вкатили в операционную и переложили под огромный белый фонарь, воткнув холодную иглу в руку. И Константин Сергеевич поплыл по молочной реке, обрамленной кисельными берегами, на излучине которой стоял старый, ветхий, полуразрушенный храм и светился белым светом, а со всех сторон в него стекались светящиеся перламутровые ручьи. На другом берегу стояла слепая Фанни Каплан в черно-откровенном платье-футляре, в одной тончайшей руке у нее был новенький, пахнущий мазутом револьвер, а в другой тонкий кожаный поводок, на котором она вела мужика с козлиной бородкой и в застиранном фартуке, какие носили дворники до эпохи коммунальной миграции. Фанни навела на Костю оружие и приказала:
– Прыгай!
Глава IV.
Синестезия
На десятые сутки Костиного послеоперационного заточения ему сняли крайне неудобную лицевую повязку. Все эти дни он провел с обмотанным, словно мумия, лицом. Он не видел даже света сквозь свою маску фараона, но всё это время он не был в абсолютном мраке.
Когда он начал приходить в себя, в первые часы после операции на него обрушилась целая лавина неоновых квадратов и треугольников, ему казалось, он летит на огромной скорости через вьющийся, словно лапша, тоннель из геометрических светящихся фигур, как на американских горках. На каждом повороте он сжимался под действием центробежной силы, начинал светиться, вызывая ответное сияние пространства. Эти видения были настолько длительными, что Костя сильно вымотался, переживая их, и уснул, как только горки стали не такими крутыми.
Когда он в следующий раз пришел в себя, аттракцион невиданных скоростей закончился, но теперь он чувствовал себя парящим в открытом космосе: долгое пребывание в темноте не давало возможности сориентироваться – где низ, где верх. Он медленно плыл во мраке в полной невесомости, и лишь иногда внешние звуки отзывались короткими цветными далекими вспышками.
Костя читал про такие состояния, он всегда хотел посетить «камеру депривации». Когда в большой резервуар наливают воду ровно 36,6 градуса, смешивая с большим количеством соли, вода набирает такую плотность, что в ней невозможно утонуть, затем человек ложится в резервуар, и его закрывают большой светонепроницаемой крышкой. В камере становится абсолютно темно, и испытуемый, лежа в жидкости, не касаясь ни краев резервуара, ни дна, испытывает состояние, близкое к невесомости.
Тот, кто проходил через эту процедуру, говорил, что ощущение парения, имитирующее материнскую утробу, производит настолько сильный сакральный эффект, что люди перерождаются, и теперь Костя испытывал нечто подобное, у него случилась своя «камера депривации» – депривация Ротмистрова, так он ее назвал, добавив свою фамилию, представляя себя первооткрывателем нового метода.
В моменты своей невесомости Костя вспомнил стихи одного знакомого поэта:
Я в космосе
Холодном,
Бесконечном,
Как в коридоре
Коммуналки на Цветном,
В признании тебе
Чистосердечном
Я вновь остался полным
Дураком…
«Как точно он сказал: в холодном, в бесконечном, как будто про меня написано, надо будет ему рассказать о моих депривациях». Костя продолжал проплывать сквозь тьму в направлении газовых столбов Альфы Центавра.
Он рассказал о своих видениях лечащему врачу, поделившись опасением о состоянии своего здоровья, но тот его успокоил:
– Во-первых, ваше зрение еще не восстановилось после операции, во-вторых, у вас очень богатое воображение, поэтому больше спите и не волнуйтесь, всё находится в пределах нормы.
Когда с его глаз сняли повязку, он обнаружил, что мир вокруг полностью расплылся, будто Костя смотрит на него сквозь запотевшую стеклянную перегородку в душе, но цветные вспышки только усилились, каждый звук отзывался своим цветом. Когда с ним заговаривал врач – точнее, пятно, которое он по звуку опознавал как своего врача, – он видел светло-салатовый цвет, а когда медсестра, которая помогала ему с перевязкой, – оранжевый.
– У вас перелом орбит обоих глаз, зрение со временем восстановится, но, конечно, снайпером больше вам, Ротмистров, не быть, – врач неуместно блеснул остроумием, а пациент вдруг осознал, что теперь ему придется жить по-другому, осваивая роль инвалида.
Шли дни, и Костя изучал свой обновленный орган чувств; открытий он сделал немало. Первое: пятна стали менее размытыми, но они всё равно продолжали излучать определенный цвет, когда кто-то начинал говорить, цвет не менялся ни от интонации, ни от настроения говорящего, каждый человек был совершенно конкретным цветовым пятном, спектр цветов был огромным, от светлых и желтых до темных и синих, пятна были красными и лиловыми, пурпурными и лимонными, палитра была разнообразной. Второе: мониторы не излучают цвета, даже если они звучат; экран смартфона или телевизора он видел абсолютно четко, когда он смотрел на них, резкость его зрения становилась сильнее, чем была до травмы. Это его немного успокоило: он не беспомощен и дееспособен, работать он сможет, хотя, конечно, привыкать к новому агрегатному состоянию своего зрения придется долго.
Врач, который записывал Костины показания, собрал врачебный консилиум с приглашенными профессорами и светилами нейрохирургии; заслушав Костин анамнез, после нескольких часов довольно бурных дискуссий они вынесли приговор: синестезия.
– Константин Сергеевич, – объявил о решении консилиума главный бородатый светило, – синестезия, или синдром Шерешевского, это хоть и редкий, но довольно хорошо изученный нейрологический феномен, при котором раздражение одного органа чувств ведет к отклику в другой сенсорной системе. Это не является психическим расстройством, иногда люди видят буквы и цифры в цвете или представляют их расположенными в определенном месте пространства, в вашем случае – это визуальная кинестетико-слуховая синестезия, то есть источник звука, который вы услышите, ваш глаз видит в определенном спектре. Со временем ваш мозг адаптируется к новому виду восприятия, и зрение нормализуется. И не переживайте вы так, у поэта Андрея Белого была синестезия, ему это совершенно не мешало творить.
Костя сидел на подоконнике в своей палате и рассматривал в открытое окно цветные пятна гуляющих внизу пациентов и их посетителей; он ощущал тянущую детскую тревогу, как будто открывал мир заново, его интуиция подсказывала: он вскочил на подножку случайного поезда, который везет его в неизвестном направлении, и жизнь его изменилась раз и навсегда!