Серёжа Пушка
Его Сиятельство
Глава VIII.
«Штука посильнее Фауста Гёте»
Костя начал читать книгу сразу, как вышел от Кулибина, прямо на ходу. Он, увлекшись чтением, несколько раз запнулся о бордюр и выскочил на красный свет светофора. Двигаясь вверх по бульвару, он шел, не замечая, как приближается к своей квартире, его внутренний компас в любом состоянии безошибочно вел его в ту точку на карте, которую он считал домом.
Он квартировал в районе Чистопрудного бульвара, на углу Харитоньевского и Большого Козловского переулков, узкие улочки с невысокими зданиями конца девятнадцатого века, дворы-колодцы, ему всегда нравился этот маленький спокойный заповедник старого города в центре бесконечного кутежа Чистых прудов. Компании подростков, туристов и праздношатающихся, как правило, так глубоко в историческую застройку не проникали, что позволяло спать с открытыми окнами, не слушая ночные «концерты».
Костя любил свой дом, который носил звание самого узкого дома столицы, что было абсолютной правдой: когда-то, во времена радикального решения квартирного вопроса, между двумя домами, расстояние между которыми было от силы метра три, решили достроить еще один, стена к стене с существующими. В результате получился одноподъездный дом высотой в пять дореволюционных этажей, с одним вертикальным рядом окон по строгому кирпичному фасаду.
Он проживал на пятом этаже. В единственной небольшой комнате с высоким потолком стояли диван-кровать, раскатной шкаф и тумба, на которой размещались аудиосистема и компьютер, стола в комнате не было, зато был большой широкий подоконник, который и выполнял его функцию. Кроме расположения, которое Ротмистров не променял бы ни на что, еще одной достопримечательностью комнаты было окно – большое и старое; когда он лежал по утрам в постели, ему казалось, что он лежит прямо под открытым ватным небом и никакого города вокруг нет. Ничто его так не успокаивало, как личный кусочек нетронутого неба в густонаселенном городе.
Одно из его первых – детских и таких щемящих – воспоминаний было связано именно с окном: он стоит, а над ним гигантский белый стол; он смотрит в сторону колоссального по размеру окна, из которого льется перламутровый свет такой силы, будто Бог заглянул в него своим огромным, бесконечно добрым лицом и улыбается ему.
Костина мама утверждала, что помнить он этого не мог, судя по описанию комнаты, ему тогда было максимум полгода от роду. Но он помнил, воспоминания и ощущения были настолько отчетливыми и такими волнительными, что руки покрывались гусиной кожей, ощетиниваясь. Взрослый Ротмистров был буквально влюблен в огромные окна.
Поднявшись к себе и завалившись на постель не раздеваясь, Костя дочитал книгу и погрузился в скрупулезное, дедуктивное обобщение того, что ему удалось узнать. Первым делом он нарисовал на бумаге круг и разбил его на сегменты. Сегменты по часовой стрелке поделились на три крупных оттенка: желтый, зеленый и синий; против часовой – оранжевый, красный и фиолетовый. В верхней точке он мысленно поместил все хорошие качества людей, которые мог припомнить, а в нижней – все плохие.
– Человек при рождении безгрешен, не считая первородного греха, но в этой формуле его можно опустить, это константа, все появляются на свет в равных условиях, – начал рассуждать Костя вслух. – Далее, в течение жизни, плохие поступки копятся, и живущий опускается по цветовой шкале либо через красный спектр, либо через зеленый. Вероятно, цвет этого падения зависит от первоначального характера человека, который условно можно поделить на две части. Экстраверты опускаются через красную часть круга, интроверты – через зеленую. Если есть механизм падения, то должен быть механизм взлета; возможно, смысл существования – пройдя все испытания, попасть в конечную точку, которая будет светлая, как у ребенка, либо темная. Эта сумма плохих и хороших поступков и влияет на цвет человека.
И тут у Кости пробежали мурашки по телу:
– Какого же цвета я?
Он немедленно подскочил и в один шаг оказался у зеркальной двери шкафа, но в отражении стоял он, Константин Ротмистров, без цвета и без своего пятна; ему стало немного обидно оттого, что сеанс саморазоблачения сорвался, но подсознательно он почувствовал: механизм его цветности, вероятно, отличается ото всех.
Костя сел на подоконник и задумался: для чего ему этот дар? А то, что это именно дар, он не сомневался ни секунды, правда, как его использовать, было не очень понятно.
Он может сразу, на глаз, определить, хороший человек перед ним или нет, это вполне послужит защитой. Еще он может, поняв тип характера человека, найти правильный подход к нему; это оказалось бы полезным, если бы он был мошенником или дознавателем в прокуратуре, но Костя не был ни тем, ни другим, так что ценность этого дара не виделась ему особенно большой, хотя открытие, что добро и зло имеют какие-то логичные формы и законы, это вполне себе физические величины, было потрясающим. Он решил подольше понаблюдать за людьми, чтобы понять, как и куда движется тот или иной человек и нельзя ли ему как-то помочь.
Костя посмотрел на часы на стене, они были старыми и пыльными, как в детстве – с кукушкой; дверка птичьего домика открылась, но вместо пернатой там виднелся глаз Гете, он настойчиво и даже несколько навязчиво подмигивал ему и лукаво улыбался. К часам были привязаны разноцветные воздушные шары, у каждого внизу была маленькая пуповина, по которой текла светящаяся и мерцающая жидкость, точно в центр циферблата. Вдруг часы ударили, но вместо боя раздался голос: «Вставай!»
Костя проснулся и перелег с подоконника на кровать: нужно было выспаться, на завтра у него запланирована «культурная программа».
Глава IX.
Слияние и поглощение
Он стоял у центрального входа в Театр Станиславского и Немировича-Данченко, его и Диму пригласил их друг Эд. Эдуард Магакян был профессиональным композитором и, по мнению друзей, лучшим из представителей армянского народа; правда, сам этот народ, по обидной и явно нелепой случайности, не был широко знаком с творчеством композитора, что того нисколько не смущало. К своим неполным тридцати годам он написал несколько саундтреков к голливудским картинам, правда, картины были малобюджетными и ощутимых капиталов автору не принесли; Эд, будучи человеком, погруженным в музыку до самоотречения, не придавал этому значения.
Они познакомились в легендарном пабе «Сомнительные лица» в тот момент, когда Эдова пассия променяла композитора на местечкового бизнесмена исключительно по меркантильным соображениям, что невероятно его задело. Кроме разбитого сердца, он получил тяжелое, гнетущее ущемление мужской гордости, считая, что над ним прилюдно посмеялись, и никак не мог примириться с этим унижением.
Ничто так не скрепляет мужскую дружбу, как коварство женщин. Костя и Дима пытались поддержать композитора как могли, удерживая его от аффективных поступков, а он метался между желанием получить немедленную сатисфакцию путем убийства обоих обидчиков и отъездом на гору Арарат для уединения, разорвав все отношения с женским полом. После долгих разговоров Костя сформулировал мысль, которая крепко впечаталась в его память, и впоследствии он многое этим объяснял.
– Понимаешь, Эд, если отбросить денежный вопрос, то остается полное несовпадение ваших взглядов на отношения; когда ты был с ней, тебе казалось, что она тебя нежит и гладит, а на самом деле это ты об нее нежился и гладился, как кот трется о хозяина, и ему кажется, что его холят и лелеют, а хозяин даже не замечает бедного кота. Она говорила о чувствах искренне, но от нее не было эмоциональной отдачи, и со временем ты понял, что она тебя разлюбила, но это твое заблуждение, она никак не изменилась и правда не понимает, что не так: она и раньше не гладила тебя, ну, я имею в виду, морально, для нее любовь – это пользоваться человеком как ресурсом, она не умеет по-другому, поэтому, когда появился более ресурсный человек, тебя поменяли.
– Да уж, тебя тянет к нарциссам, – забетонировал Дима, – а они все эндорфиновые наркоманы, и мы им нужны только как доза, если найдется кто-то, дающий больше, они уходят сразу, искренне не понимая, почему так делать нельзя.
Сегодня давали балет, в котором участвовал знакомый Эда, поэтому билеты достались всей компании бесплатно, они разместились в правой ложе, что было не самым удачным местом в зрительном зале, однако проводить «осмотр зубов дареного коня» в виде трех прямоугольных, красиво напечатанных билетов компания не собиралась. Занавес поднялся, и полилась прекрасная, обволакивающая, волшебная музыка. Симфонический оркестр захватил Костино измененное восприятие, каждый инструмент звучал своим цветом, и вместе они превращались в огромное здание из света, формы были настолько причудливые, что им позавидовали бы фантазии Босха. Пассажи и акценты выстраивались в ажурные стены стройного храма, в котором шла праздничная служба. Он смотрел в зал и немного жалел зрителей: они не могут видеть того, что видит он, музыка была мостом между повседневностью и такой недосягаемой, полифонической вечностью.
Неожиданно в партере он увидел темно-фиолетовое, почти черное пятно. Оно было острым, и его утолщающиеся к основанию иглы становились то больше, то меньше, как у морского ежа, который застрял в расщелине прибрежного рифа, дыша и пульсируя. Рядом с ним сидела голубая девушка. Иглы черного протыкали ее небесный ореол, и в местах проколов происходило слияние, цвет будто пузырился, перетекая из нее в ежа; пока цвет проходил по его капиллярам, он становился грязным, вливаясь в липкую черноту пьющего. Костя перестал видеть музыку, он наблюдал только за поглощением.
В антракте он спустился и проследовал за парой. Черный – достаточно молодой мужчина, ухоженный, немного лакированный, с тонкими губами – имел надменное лицо, а девушка рядом с ним была хороша собой, но ее лицо выдавало страдание и бессонные ночи. Макияж не скрывал темнеющих пятен под глазами. Пара проследовала в буфет, где лакированный употребил коньяк и бутерброд с красной рыбой, а она всё это время стояла рядом, обхватив себя за худенькие плечи. Костя обратил внимание, она заметно нервничает, а мужчина выглядел крайне недовольным; в паре явно происходило что-то нехорошее. Он боролся: подойти и рассказать, что он увидел, или нет, – но продолжал смотреть, так ни на что и не решившись. Антракт был закончен, и пара двинулась обратно в зал, а он бесповоротно решил, что обязательно подойдет к жертве после второго действия.
Пара тихо переругивалась, не отвлекаясь на зрелище, и иглы черного становились всё больше, удивительно, они не вредили остальным зрителям.
– Он же пьет ее, – тихо вслух сказал Костя.
Аппетит ежа увеличивался, и он беззастенчиво поглощал голубую; Костя заметил, что цвет голубой меняется и становится более темным; черный окончательно пришел в исступление и воткнул в свою жертву все иглы, девушка закашлялась, тяжело встала и, слегка шатаясь, вышла из зала. Еж с явным неудовольствием медленно встал и пошел за ней, чеканя шаги по мягкому ковру на полу. Костя испугался, что сейчас он потеряет их и выпитая голубая кровь останется на его и без того израненной совести.
– Я сейчас вернусь, – коротко бросил он Кулибину и аккуратно, стараясь никому не мешать, протиснулся к выходу из ложи. Закрыв за собой дверь, буквально бросился в погоню. Пары нигде не было, он спустился к дамским комнатам, но не встретил их. Тут через стеклянную, начищенную до блеска витрину фойе он увидел, как голубая садится в черную машину, а еж, с другой стороны, садится за руль. Вылетев на улицу, он крикнул: «Девушка, подождите, вы перчатки оставили!» – но машина, ускорившись, укатила по Дмитровке, оставив благородного спасителя не у дел.
Возвращаться в зрительный зал Костя не мог и не хотел, он отправился в буфет и, взяв себе коньяка, сказал сам себе: «Он пытался ее высосать всю, поглощал, понимал, что делает; кто он?» Внутренний голос отвечал: «Кто, кто, кровосос, чего ты не понял!» – «Но кровь-то он не пил». – «Ну, значит, он энергетический вампир, и потом, ты же не знаешь, что он с ней там в машине делает, может, и правда кровь пьет».
Косте стало страшно, и он поднял взгляд; за ним вытаращенными глазами наблюдала пожилая сотрудница буфета, она слышала весь монолог, который был машинально произнесен им вслух. Он опрокинул в себя рюмку, поставил ее на темный дубовый стол, неторопливо встал и вышел из театра прочь, в маслянистую и опасную, как нефть, ночь, в которой, как оказалось, существуют не только благородные синестеты, но и голодные воплощения тьмы.
Глава X.
Сомнительные лица
Паб «Сомнительные лица», где Костя договорился встретиться с Димой и Эдом, находился в самом начале старейшей улицы, на которой столетиями шла гульба, – на Пятницкой, прямо напротив знаменитого дома купца Смирнова, где в закопченном подвале изготавливалось легендарное «Столовое вино № 21», приводившее в восторг императора-миротворца Александра III.
Питейное заведение довольно быстро превращалось в классический трактир, в нем было шумно, весело и пьяно. Случайных посетителей практически не бывало, все завсегдатаи были хотя бы шапочно знакомы друг с другом, и в этом заключалось самое интересное: оно вдруг стало привлекать совершенно разную состоявшуюся публику. Здесь были архитекторы и художники, композиторы и историки, поэты и литераторы, музыканты и издатели; в общей атмосфере дурмана ранги и различия стирались, и публика с упоением задумывала новые проекты или отдыхала от текущих, выпивая галлоны лагера или эля, запивая и закусывая всем, что предлагала крохотная нехитрая кухня.
Кулибин прибыл вовремя и был бодр и розовощек, а Эд задерживался, впрочем, такой график прибытия гостей был привычным.
– Что там наш композитор, опять опаздывает? – спросил Ротмистров.
– Да, что-то наш носитель культуры потерялся опять, такие они, эти носители.
– Слушай, Дим, я вчера такую сценку наблюдал, прям инфернальную, один ежик-мужичок буквально пил свою подружку, он сосал ее цвет всё время, пока я их видел, а она страдала, но ничего не делала.
– Ты про свои синестетские опыты сейчас? Слушай, ну, вполне может быть, я уже ничему не удивляюсь, наши сенсорные органы не видят мир даже на десять процентов. История с любителями попить кровушки обычная и, к сожалению, частая, у нас в Союзе художников половина состава такая, ничего с этим не сделать, но ты всегда можешь не давать им ее пить, в конце концов всегда можно встать и уйти.
– Согласен, но она терпела и не уходила.
– Ну, может, ее время еще не пришло, ты знаешь, что такое вселенский контракт?
– Что ты имеешь в виду?
– А вот слушай: любые отношения между мужчиной и женщиной, я имею в виду те, которые принято называть близкими или семейными, – и Дима руками показал, что взял эту формулировку в кавычки, – это контракт со Вселенной!
– Так, пояснительную бригаду давай.
– Легко! У каждого человека есть своя степень производства любви, кто-то ее перепроизводит, и у него ее избыток, а кто-то недопроизводит, и у него недостаток. А любовь – это материя, из которой строится всё во Вселенной, вот вообще всё, кварки, бозоны, фотоны, и рождается она в результате механизмов работы живой души. Поэтому, когда две души пересекаются во времени и пространстве и судьба влечет их друг к другу, они подписывают воображаемый, но вполне при этом реальный контракт: Вселенная дает им возможность производить любовь, становую материю мироздания, и за эту работу она платит тем, что человек, напитываясь ею, испытывает счастье, самое главное, чтобы ее производилось больше, чем потреблялось.
– Ну подожди, хорошо-то тебе сразу, когда ты влюблен, – парировал Костя.
– В том-то и дело, это не как у Ильфа и Петрова «вечером деньги – утром стулья», душа может напиться любовью сразу, авансом, обычно так все и делают, по неопытности нарушая баланс и оставаясь должными Вселенной. В большинстве случаев, когда начальная эйфория от любви заканчивается и люди понимают, что для дальнейших отношений нужен труд, они не хотят трудиться и в нарушение контракта уходят искать новую любовь, создавая задолженность.
– Вечная история про карму и долги, – ухмыльнулся Ротмистров.
– Не совсем так, но, как говорится, верной дорогой идете, товарищ художник. – Дима отхлебнул своего светлого лагера. – С каждым следующим разом количество любви, которое должник получает авансом, становится всё меньше и меньше, пока долг не вырастает до предела, и тогда Вселенная убирает лентяя подальше от источника, иногда на время, пусть сидит и думает о своем поведении, а может, и навсегда. То, что это контракт, нет никаких сомнений. Например, когда человек расписывается в ЗАГСе, ему прямо задают вопрос: «Готова ты, дорогая гражданка Неугомонная, и в горе, и в радости, пока смерть не разлучит вас?» И гражданка, находясь не под принуждением, а в здравом уме и светлой памяти, дает ответ, согласна она или нет. А если контракт подписан, выход из него без последствий невозможен. В прошлые эпохи расплата могла долго не настигать виновника, и возмездие наступало через годы и десятилетия, но сейчас наш мир ускорился, и кара наступает очень быстро, очень.
– То есть, возвращаясь к поеданию одним другого, ты хочешь сказать, что это ее расплата?
– Нет, я думаю, что данная форма каннибализма – результат голода, то есть твой Еж – это просто нарцисс, которому для выживания требуется поедать свою жертву.
– Тогда это замкнутый круг. Если, допустим, они муж и жена и между ними и Вселенной есть контракт, то жертва не может выйти из этого брака? – Костя пытался зацепиться за спасательный круг простодушия, слишком уж стройная теория выходила у Кулибина.
– Ну, во-первых, существует форс-мажор, как и в любом договоре, а во-вторых, пойми, это не договор между людьми, это договор между человеком и Вселенной, и если так получилось, что по какой-то причине тебя свели с нарциссом, то для начала нужно понять: скорее всего, этот опыт был тебе нужен, например, чтобы ты научился определять таких и не связывался бы с ними впоследствии; или по другой причине, их может быть много; а уже после того, как ты вернул всё взятое авансом, можешь с чистой совестью выходить из таких отношений как можно дальше и никогда больше не допускать их.
– М-да, я немного удивлен, но сейчас абсолютно с тобой согласен, даже несмотря на то, что тут практически все утверждения недоказуемы, – отметил Костя.
– Это вопрос веры и логики, мне стало понятнее «про жизнь» после того, как я это сформулировал для себя.
– Ну хорошо, – выдохнул Костя, – вот я прошел через всю эту мясорубку, я имею в виду с Бертой, и я даже согласен: скорее всего, такой опыт был мне нужен, но больше я его не хочу, я отработал все авансы и не хочу новых долгов. Ужас в том, что нарушить этот контракт со Вселенной так просто, а мясорубки возмездия такие быстрые и неизбежные, что я просто парализован, нет никакой инструкции, что делать, чтобы больше не попадаться в эту ловушку.
– Да, Кость, это так, к сожалению, нормально работающего правила – делай так, и будет вот так – в реальности нет; да, есть заповеди, но они скорее как недосягаемый свет маяка, к которому всем нам надо стремиться, достичь же его невероятно сложно, это святым надо быть. Как там писали, почему произошло пришествие Христа? Потому что взмолились люди: не можем, мол, мы больше соблюдать все эти заповеди, – и тогда Бог Его прислал, и Он показал, что всё искупает любовь, она есть начало и конец. Так что все свои действия, если ты не хочешь бумеранга, надо соотносить с ней.
– Это всё равно очень расплывчато, чтобы быть рабочей инструкцией, Дим.
– Ну, например, ты встретил девушку, а она замужем, не лезь к ней, отойди, даже если она сто раз несчастлива, она в браке, у нее контракт, она сама сначала должна закрыть свою задолженность, если ты полезешь ломать этот договор, ты гарантированно получишь на орехи, и очень быстро. Или если ты видишь, что человеку по-настоящему плохо – не добивай его, не топи, просто попробуй хотя бы не сделать ему хуже, за это тоже сразу прилетает. В общем, правила интуитивные. Но они как минимум страхуют от многих ошибок. Если быть проще, то не ищи темноты, она так или иначе найдет тебя, не ищи греха, хотя бы не ищи его сам, его и так много, он сам тебя найдет, не ищи всё это осознанно, я не предлагаю тебе толстовцем стать, но всё-таки. За всё, понимаешь, прилетает практически сразу.
Костя пил свой лагер, задумавшись о словах Димы, железобетонность его теории была труднооспорима и выглядела как лестница духовного роста или путь к просветлению, в котором даже если и есть боль, то это боль роста, а то, что весь рост происходит через боль, он понял уже из своего опыта, совершенно четко.
Эдуард ввалился в заведение с милой девушкой, у которой вместо глаз были два больших голубых блюдца, и тема разговора потекла совсем по другому руслу, легкому и звонкому, как смех незнакомки.