Дэн Симмонс
Илион
Закончив с установкой подлодки в док, он прошел через травматическое сведение чувств и возможностей к узким рамкам более или менее гуманоидного тела, покинул корабль, вышел на голубовато мерцающий лед и сел в скоростной лифт к жилым отсекам на вершине.
5. Ардис-Холл
Под увешанным лампочками деревом был накрыт стол на двенадцать гостей: мясо оленя и кабана из здешнего леса, форель из ближайшей речки, говядина от коров, пасущихся между Ардисом и факс-узлом, красные и белые вина из ардисских виноградников, кукуруза, салат, кабачки и зеленый горошек из огорода, черная икра, доставленная откуда-то по факсу.
– Чей день рождения и которая Двадцатка? – поинтересовался Даэман, когда сервиторы подносили гостям еду.
– День рождения у меня, только это не Двадцатка, – ответил привлекательный кудрявый мужчина по имени Харман.
– Прошу прощения? – Даэман улыбнулся, но ничего не понял. Он положил себе немного кабачка и передал миску соседке.
– Харман справляет обычный день рождения, – сказала Ада, сидевшая во главе стола.
Она была безумно хороша в платье желтоватого с черным шелка, и Даэмана возбуждала ее красота.
И все-таки он не понял. День рождения? Их вообще не замечают, и уж тем более не собирают гостей.
– А, так вы на самом деле не празднуете Двадцатку, – сказал он Харману и кивнул пролетающему сервитору, чтобы тот наполнил его опустевший бокал.
– Но я праздную день рождения, – с улыбкой повторил Харман. – Девяносто девятый.
Даэман замер от изумления, потом быстро заозирался. Очевидно, это какой-то провинциальный розыгрыш, причем в дурном вкусе. Про девяносто девятый день рождения не шутят. Он натянуто улыбнулся, ожидая завершения шутки.
– Да нет же, серьезно, – весело ответила Ада.
Остальные гости хранили молчание. В лесу кричали ночные птицы.
– Э-э-э… извините, – выдавил Даэман.
Харман покачал головой:
– У меня такие планы на этот год. Столько нужно успеть.
– В прошлом году Харман прошел пешком сто миль по Атлантической Бреши, – вставила Ханна, подруга Ады, – коротко стриженная брюнетка.
Теперь Даэман не сомневался, что его разыгрывают.
– По Атлантической Бреши нельзя пройти.
– Но я прошел. – Харман обкусывал кукурузный початок. – Просто разведка, всего, как сказала Ханна, сто миль туда и сразу обратно, к побережью Северной Америки, однако ничего сложного в этом не было.
Даэман снова улыбнулся, дабы не отстать от шутников.
– Но как вы попали в Атлантическую Брешь, Харман-ур? Рядом нет ни единого факс-узла.
Он понятия не имел, где находится Брешь или что такое Северная Америка, да и положение Атлантического океана представлял довольно смутно, но точно знал, что ни один из трехсот семнадцати факс-узлов не расположен рядом с Брешью. Он неоднократно факсировался через все эти узлы и ни разу не видел легендарной Бреши.
Харман положил кукурузу на стол.
– Я шел пешком, Даэман-ур. От восточного побережья Северной Америки Брешь тянется вдоль сороковой параллели до того, что в Потерянную Эпоху называли Европой. Если не ошибаюсь, там, где Брешь выходит на сушу, последней страной была Испания. Развалины древнего города Филадельфии – вам они, возможно, известны как узел сто двадцать четыре, жилище Ломана-ур – находятся всего в нескольких часах ходьбы от Бреши. Будь я посмелее и захвати тогда побольше еды, то мог бы дойти до Испании.
Даэман кивал, улыбался и решительно не понимал, что этот человек несет. Начал непристойным бахвальством про свой девяносто девятый день рождения, теперь говорит про параллели, города Потерянной Эпохи, ходьбу… Никто не проходит пешком больше нескольких сотен ярдов. Да и зачем? Все нужное и интересное расположено возле факсов, и лишь некоторые чудаки, вроде хозяев Ардис-Холла, обитают чуть поодаль – так ведь и до них всегда легко добраться на одноколке или дрожках. Даэман, конечно же, знал Ломана: третью Двадцатку Оно отмечали как раз в его обширном поместье, – но все остальные слова Хармана были полным бредом. Спятил бедняга на старости лет. Ничего, окончательный факс в лазарет и Восхождение это исправят.
Даэман бросил взгляд на Аду в надежде, что та как хозяйка вмешается и сменит тему, но она лишь улыбалась, будто согласна с речами сумасшедшего. Даэман огляделся: неужели никто его не поддержит? Однако гости слушали Хармана вежливо, даже с видимым интересом, как будто такие бредовые разговоры – привычная часть их провинциальных ужинов.
– Форель отменная, не правда ли? – обратился он к соседке слева. – У вас тоже?
Сидящая напротив крупная рыжеволосая дама, чей возраст явно перевалил за вторую Двадцатку, подперла выдающийся подбородок маленьким кулачком и спросила:
– Ну и как там, в Атлантической Бреши? Расскажите!
Кудрявый загорелый мужчина принялся отнекиваться, однако все за столом – в том числе молодая блондинка, грубо пропустившая мимо ушей учтивую реплику Даэмана про форель, – просили о том же. Наконец Харман грациозно поднял руку, показывая, что уступает:
– Если вы никогда не видели Брешь, она потрясает, ошеломляет, завораживает еще с берега. Расщелина в восемьдесят ярдов шириной убегает на восток, сужаясь к горизонту, и там, где волны сходятся с небом, кажется просто яркой прожилкой в океане… Когда заходите внутрь, впечатление странное. Песок на дне сухой. Волны туда не захлестывают. Сперва взгляд скользит по краю пролома, вы идете дальше и постепенно замечаете как бы стеклянную стену, отделяющую вас от волн. Нельзя устоять перед искушением потрогать загадочный барьер – прозрачный, пористый, чуть поддающийся под рукой, прохладный от воды с другой стороны и при этом совершенно непроницаемый. Вы идете глубже – столетиями морское дно здесь увлажнял только дождь, поэтому ил и песок затвердели, морские животные высохли настолько, что кажутся окаменевшими… Ярдов через десять отвесные стены по обе стороны уже вздымаются высоко над головой. За ними движутся тени. Рыбки проплывают у барьера между воздухом и водой, мелькает силуэт акулы, потом глаз ловит бледное мерцание чего-то бесформенного, полупрозрачного, студенистого… Иногда морские создания подплывают к барьеру, тыкаются в него холодными мордами и быстро поворачивают, как будто в испуге. Еще миля-другая, и вы на такой глубине, что небо над вами темнеет. Спустя еще десяток миль стены уже выше тысячи футов, и на узкой полоске неба видны звезды. И это посреди белого дня.
– Не может быть! – воскликнул худой светловолосый мужчина на другом конце стола. – Ты шутишь!
Даэман припомнил его имя: Лоэс.
– Нет. Не шучу. – Харман снова улыбнулся. – Так я и шел четыре дня. По ночам спал. Кончилась еда – повернул обратно.
– А как ты отличал день от ночи? – спросила подруга Ады, молодая спортивная девушка по имени Ханна.
– Днем небо черное и звездное, – сказал Харман, – но океан далеко вверху голубой, затем синий и только на уровне Бреши почти черный.
– Видел что-нибудь экзотическое? – спросила Ада.
– Несколько затонувших кораблей. Настоящая древность. Потерянная Эпоха и даже старше. Хотя один из них выглядел… посвежее прочих. – Харман снова улыбнулся. – Один корабль я обследовал. Огромный ржавый корпус, чуть наклоненный, торчал из северной стены. Я пролез через дыру в обшивке, поднялся по лестницам, прошел на север по наклонным палубам, освещая себе путь фонариком, пока в огромном помещении – кажется, это называется «трюм», – не наткнулся на барьер от пола до потолка, стену воды, кишащей рыбой. Я прижался лицом к холодной невидимой стене. За ней были стаи рыб, рачки, моллюски, змеи, кораллы, покрывающие каждую поверхность и жрущие друг друга, а с моей стороны – лишь пыль, осыпающаяся ржавчина да белый сухопутный крабик под ногами – тоже, очевидно, забрел с берега.
Из леса подул ветерок, листья старого дерева зашелестели. Лампочки закачались, их свет заплясал на мягких складках шелка и хлопка, на прическах, руках и лицах гостей. Все слушали как завороженные. Даже Даэмана захватила эта нелепая выдумка. Вдоль дороги трепетали и потрескивали на ветру факелы.
– А как насчет войниксов? – спросила соседка Лоэса. Даэман попытался вспомнить и ее имя. Эмма, что ли?.. – Там их больше, чем на суше? Или меньше? Подвижные или стражники?
– Войниксов там нет.
У гостей перехватило дыхание. Даэман ощутил то же потрясение, как когда Харман сказал, что ему девяносто девять. Голова закружилась. Должно быть, вино оказалось крепче, чем он думал.
– Никаких войниксов, – повторила Ада скорее задумчиво, чем изумленно. Затем подняла бокал и провозгласила: – Тост!
Сервиторы подлетели долить вина, все подняли бокалы. Даэман заморгал, прогоняя головокружение, и выдавил светскую улыбку.
Ада не произнесла тоста, однако все – Даэман чуть позже остальных – выпили вслед за ней.
К концу ужина ветер разгулялся не на шутку, темные тучи скрыли полярное и экваториальное кольца, в воздухе запахло озоном. С черных холмов на западе надвигались завесы дождя, так что все ушли в дом. Гости отправились отдыхать или разбрелись в поисках развлечений. В южной оранжерее сервиторы играли камерную музыку, кого-то привлек остекленный бассейн за домом, на открытой веранде второго этажа стоял стол с закусками. Некоторые парочки уединились в своих комнатах и занялись любовью, другие отыскали тихий уголок и развернули туринские пелены, чтобы отправиться в Трою.
Ада повела Ханну и мужчину по имени Харман в домашнюю библиотеку на третий этаж. Даэман увязался за ними. Чтобы соблазнить Аду до конца уик-энда, надо было находиться с ней каждую минуту. Обольщение – это искусство и целая наука. Сплав умения, дисциплины, постоянной близости и удачи. Причем главное здесь – постоянная близость.
Идя или стоя рядом с Адой, Даэман чувствовал тепло ее кожи через желтоватый с черным шелк. Ее нижняя губа, как и десять лет назад, была умопомрачительно полной, алой, созданной для укусов… Когда Ада подняла руку, показывая Ханне и Харману высоту книжных шкафов, Даэман наблюдал, как мягко, почти незаметно шевельнулась под шелком ее правая грудь.
Он и прежде бывал в библиотеках, но в такой большой – никогда. Она имела не меньше ста футов в длину и пятидесяти в высоту. По трем стенам тянулись антресоли, а сдвижные стремянки на обоих ярусах позволяли добраться до самых труднодоступных томов. Здесь были ниши, закутки, столы с раскрытыми на них фолиантами и даже книжные шкафы над большим эркером в дальней стене. Даэман знал, что собранные здесь материальные книги обработаны для сохранности специальными антиразлагающими нанохимикатами сотни, может быть, тысячу лет назад – как-никак эти бесполезные артефакты сделаны из кожи, чернил и бумаги, – однако обшитая панелями красного дерева библиотека с ее лужицами искусственного света, древней кожаной мебелью и мрачными книжными шкафами, на его чувствительный нюх, припахивала тлением и ветхостью. Даэман не понимал, чего ради Ада и ее родные сохраняют в Ардис-Холле этот мавзолей и зачем Ханне с Харманом захотелось сюда прийти.
Кудрявый мужчина, утверждавший, что живет последний год и ходил по Атлантической Бреши, замер в изумлении:
– Ада, это великолепно!
Он взобрался на стремянку, проехал на ней вдоль книжных шкафов и коснулся толстого кожаного переплета.
Даэман рассмеялся:
– Вы думаете, что людям вернулась функция чтения, Харман-ур?
Именинник тоже улыбнулся, но так уверенно, что секунду Даэман почти ждал: вот сейчас по его руке побежит поток золотых символов. Само собой, об утраченной функции Даэман знал только понаслышке – бабушка и другие старики рассказывали, как развлекались их прапрапрадеды.
Однако ничего не произошло. Харман убрал руку за спину.
– А ты, Даэман-ур, не хотел бы иметь функцию чтения?
Даэман вновь хохотнул. Ну и вечерок! Тут он поймал на себе насмешливые взгляды обеих девушек. Казалось, им немного за него стыдно.
– Нет, конечно, – выдавил он наконец. – Чего ради? Что это старье может рассказать о сегодняшней жизни?
Харман взобрался выше по лестнице.
– Тебе совсем не любопытно, куда исчезли постлюди и отчего их больше не встречают на Земле?
– Что здесь непонятного? Они ушли в свои небесные города на кольцах. Это каждому известно.
– А почему? – настаивал Харман. – Тысячи лет они присматривали за нами, направляли нашу жизнь и вдруг улетели?
– Ерунда! – ответил Даэман чуть резче, чем намеревался. – ПЛ по-прежнему наблюдают за нами. Сверху.
Харман кивнул с таким видом, словно ему только что открыли глаза, и проехал на стремянке еще несколько ярдов по латунному рельсу. Теперь его голова почти упиралась в антресоли.
– Ну а как насчет войниксов?
– А что с ними?
– Ты не задумывался, отчего они столько веков были недвижны, а сейчас так активны?
Даэман открыл рот, однако не сразу нашелся с ответом. Наконец он выговорил:
– Полная чепуха. Войниксы, спавшие до финального факса, – это миф. Сказки.
Ада шагнула к нему:
– Даэман, тебе никогда не хотелось узнать, откуда они взялись?
– Кто, милая?
– Войниксы.
Даэман расхохотался во все горло:
– Конечно нет, сударыня. Войниксы были всегда. Они вечны, постоянны, неизменны, хоть и перемещаются, на время пропадая из виду. Но не исчезают. Как солнце или звезды.
– Или кольца? – негромко прибавила Ханна.
– Точно, – обрадовался он.
Харман взял с полки тяжелую книгу:
– Даэман-ур, Ада упоминала, что ты выдающийся лепидоптерист.
– Пардон?
– Эксперт по бабочкам.
Даэман почувствовал, что краснеет. Приятно, когда тебя оценивают по заслугам. Даже чужаки. Даже полоумные.
– Не такой уж эксперт, Харман-ур. Просто коллекционер, набравшийся кое-каких знаний от своего дяди.
Харман спустился с лестницы и положил тяжелую книгу на стол:
– Тогда, я думаю, тебя заинтересует вот это.
Он принялся перелистывать желтые страницы, на которых пестрели изображения бабочек. Даэман задохнулся. Десятка два названий он выучил со слов дяди, еще несколько разузнал от собратьев по увлечению. А тут… Он протянул руку и бережно тронул изображение западного светлого парусника.
– Западный светлый парусник, – сказал Харман и добавил: – Pterourus rutulus.
Даже не разобрав последних слов, Даэман восхищенно уставился на него:
– Ты тоже их коллекционируешь!..
– Ничего подобного. – Харман коснулся изображения знакомой черной с золотом бабочки. – Монарх.
– Да, – смущенно ответил Даэман.
– Красный адмирал, афродита фритиллария, фициод орсеис, голубянка икар, репейница, аполлон Феб, – говорил Харман, касаясь изображений.
Трех из названных бабочек Даэман знал.
– Вижу, ты настоящий специалист!
Харман мотнул головой:
– Я до сих пор даже не догадывался, что для бабочек разного вида есть отдельные названия.
Даэман уставился на его короткопалую руку:
– У тебя есть функция чтения.
Харман вновь покачал головой:
– Ни у кого ее больше нет. Как нет и других наладонных функций: навигации, доступа к данным и самофаксирования с узлов.
– Тогда… – начал Даэман и умолк в полной растерянности.
Они над ним издеваются? Он приехал на уик-энд с добрыми намерениями – ладно, с намерением соблазнить Аду, но по-доброму, – а тут такая… злая игра?
Словно почувствовав закипающий гнев гостя, Ада положила тонкие пальцы на его рукав.
– У Хармана нет функции чтения, Даэман-ур, – мягко сказала она. – Он недавно научился читать.
Даэман опешил. Эта был такой же нонсенс, как отмечать последний год или молоть чепуху об Атлантической Бреши.
– Чтение – всего лишь навык, – тихо сказал Харман. – Вроде того, как ты сумел запомнить названия бабочек или твои прославленные методы… дамского угодника.
Даэман заморгал. О другом моем хобби так хорошо знают?
Первой заговорила Ханна:
– Харман обещал научить нас своему трюку… с книгами. Это может когда-нибудь пригодиться. Я вот хочу больше узнать о литье, пока не спалила себя заживо.
«Рытье? От слова рыть?» Даэман дружил с одним рыбаком, который умел нарыть червей, но от этого никто не сгорал заживо. И при чем тут чтение…
Он облизнул пересохшие губы:
– Не люблю я такие игры. Что вам вообще от меня нужно?
– Мы ищем космический корабль, – сказала Ада. – И у нас есть основания думать, что ты можешь нам помочь.
6. Олимп
Смена подходит к концу. Я квант-телепортируюсь обратно в комплекс схолии на Олимпе, записываю свои наблюдения и анализ происшедшего, загоняю мысли в запоминающий кристалл, который и отношу в маленький белый зал Музы, выходящий окнами на Кальдерное озеро. К моему удивлению, Муза на месте, беседует с моим коллегой.
Его зовут Найтенгельзер. Добродушный такой дядька, огромный, как медведь. Жил, преподавал и скончался на Среднем Западе Америки где-то в начале двадцатого столетия, как я узнал за те четыре года, что он здесь обитает. При моем появлении Муза обрывает разговор и отсылает Найтенгельзера прочь. Тот выходит через бронзовую дверь к эскалатору, который змеей вьется с Олимпа к нашим казармам и красному миру внизу.
Муза жестом подзывает меня. Ставлю кристалл на мраморный стол перед ней и отступаю, думая, что сейчас она, как обычно, молча меня отпустит. Однако Муза в моем присутствии берет камень, сжимает в ладони и даже прикрывает веки, чтобы сосредоточиться. Я стою напротив и жду. Нервничаю, конечно. Сердце колотится, а руки, сомкнутые за спиной, – видели когда-нибудь профессора, который пытается изобразить солдата в позе «вольно»? – покрываются липким потом. Боги не умеют читать мысли – к такому заключению я пришел несколько лет назад. Их сверхъестественное понимание того, что творится в мозгу смертных, равно ученых и героев, основано скорее на отточенном умении подмечать игру лицевых мускулов, малейшие движения глаз и тому подобное. Но я могу ошибаться. Вдруг они все телепаты? Если так и если одному из олимпийцев взбрело на ум заглянуть в мой рассудок в миг озарения на берегу, сразу после бурной сцены между Ахиллесом и Агамемноном… Тогда я покойник. Опять.
Мне доводилось видеть схолиастов, не угодивших Музе, а уж тем более богам высокого ранга. На пятом году осады с нами работал один ученый из двадцать шестого века, круглолицый и дерзкий азиат с необычным именем Брастер Лин. И хотя он был самым толковым из нас, дерзость его сгубила. Буквально. Парис и Менелай затеяли поединок типа «победитель получает все». Исход единоборства должен был решить судьбу Илиона. Под ободрительные возгласы двух армий на поле сошлись троянский любовник Елены и ее ахейский супруг. Парис был прекрасен в своих золотых доспехах, глаза Менелая горели жаждой боя, который так и не случился. Едва Афродита поняла, что сейчас ее обожаемого Париса изрубят на корм червям, она спикировала вниз и унесла его с поля сражения назад к Елене. Как все изнеженные либералы любых времен, он преуспел больше в постельных подвигах, чем в воинских. После очередной шуточки Брастера Лина при описании эпизода с Парисом и Менелаем Муза щелкнула пальцами, и миллиарды (или триллионы) послушных наноцитов в теле несчастного схолиаста рванули наружу, будто стая нанолеммингов-самоубийц. Все еще улыбающегося Брастера Лина разорвало на тысячу кровавых клочков, а его голова (по-прежнему с улыбкой на лице) покатилась к нашим ногам.
Это был серьезный урок, и мы его усвоили. Никаких комментариев от себя, никаких шуточек над играми богов. Плата за иронию – смерть.
Муза наконец открывает глаза и смотрит на меня.
– Хокенберри, – произносит она тоном сотрудника отдела кадров из моей эпохи, намеревающегося уволить служащего средней руки, – как давно ты с нами?
Я понимаю, что вопрос риторический, но пообщайтесь с божеством, пусть даже такого мелкого пошиба, и вы начнете отвечать даже на риторические вопросы.
– Девять лет, два месяца и восемнадцать дней, богиня.
Она кивает. Я самый старый из выживших схолиастов. Продержался дольше всех. Музе это известно. Тогда к чему такое официальное признание моей долговечности? Может, это лирический пролог перед тем, как взбесятся наноциты?
Я всегда учил студентов, что муз, дочерей Мнемозины, было девять: Клио, Евтерпа, Талия, Мельпомена, Терпсихора, Эрато, Полигимния, Урания и Каллиопа. Каждая, по крайней мере согласно поздней греческой традиции, управляла каким-нибудь способом художественного выражения: игрой на флейте, к примеру, танцем, искусством рассказчика, героической декламацией… Однако за девять лет, два месяца и восемнадцать дней службы соглядатаем на Илионской равнине лично я видел только одну музу – высокую богиню, которая сидит сейчас передо мной за мраморным столом. И тем не менее, несмотря на ее скрипучий голос, я про себя всегда называл ее Каллиопой, хотя это имя изначально означало «сладкоголосая». Не сказать, что голос у нее приятный; на мой слух, он больше напоминает клаксон, чем каллиопу как музыкальный инструмент, зато на подчиненных действует безотказно. Муза скажет: «лягушка» – и мы прыгаем.
– За мной, – говорит она, стремительно встает и выходит из беломраморной залы через особую боковую дверь.
Я подскакиваю от неожиданности и бегу следом.
Рост у Музы божественный, более семи футов, а формы по человеческим меркам совершенные (хоть и не такие роскошные, как у той же Афродиты). Напоминают фигуру женщины-легкоатлетки из двадцатого столетия. Даже при слабом тяготении Олимпа я с трудом поспеваю за ней, когда она шагает по коротко стриженным газонам между белоснежных строений.
Она останавливается у стоянки колесниц. Я говорю «колесница», и это действительно внешне напоминает колесницу. Низкое транспортное средство в форме подковы с нишей в боку, через которую Муза заходит внутрь. Только у этой колесницы нет ни возничего, ни поводьев, ни коней. Муза берется за перила и зовет меня за собой.
Медленно, с бешено колотящимся сердцем я шагаю следом и тут же отодвигаюсь в сторону. Муза длинными пальцами касается золотого клина – это что-то вроде панели управления. Мигают огоньки. Раздается гудение, громкие щелчки, колесницу опоясывает силовая решетка, и мы, быстро вращаясь, поднимаемся над травой. Внезапно впереди появляется пара голографических «коней», которые галопом несут колесницу по небу. Я знаю, голографические кони нужны для успокоения греков и троянцев, но чувство, что это реальные лошади несут по небу реальную колесницу, очень сильно. Я вцепляюсь в металлические перила и собираюсь с духом, но ускорение не чувствуется, даже когда транспортный диск дергается, проносится в сотне футов над скромным храмом Музы и, набирая скорость, устремляется к глубокой впадине Кальдерного озера.
«Колесница богов!» – думаю я и тут же списываю эту недостойную мысль на утомление и прилив адреналина.
Разумеется, я тысячи раз видел пролетающие возле Олимпа или над Илионской равниной колесницы, в которых боги снуют по своим божественным делам, однако смотреть снизу – это совсем, совсем не то. С земли кони кажутся настоящими, а колесница – куда менее весомой, чем когда летишь в тысяче футов над вершиной горы – точнее, вулкана, который и сам вздымается над пустыней на восемьдесят пять тысяч футов…
По идее, макушка Олимпа должна находиться в безвоздушном пространстве и сиять вечными льдами. Но я спокойно дышу здесь, как и в казармах схолиастов семнадцатью милями ниже, у подножия вулканических скал, а вместо льда тут мягкая трава, деревья и громадные белые здания, рядом с которыми Акрополь показался бы сараюшкой.
Восьмерка озера имеет шестьдесят миль в поперечнике, и мы проносимся над ней на почти сверхзвуковой скорости. Силовое поле, а может, божественная магия заглушает вой ветра и не дает ему оторвать наши головы. По берегу кальдеры расположились сотни домов, окруженные акрами вылизанных лужаек и садов, жилища богов, надо полагать, а синие воды рассекают огромные самоходные триеры. Брастер Лин сказал как-то, что, по его прикидкам, Олимп имеет размеры Аризоны, а площадь вершины приблизительно совпадает с общей поверхностью Род-Айленда. Странно слышать, как что-то сравнивают с явлениями из иного мира, иного времени, иной жизни.
Держась за перила обеими руками, я заглядываю за вершину, и у меня захватывает дух.
Мы так высоко, что я вижу изгиб горизонта. На северо-западе лежит синий океан, на северо-востоке – побережье, и я вроде бы различаю вдали колоссальные каменные головы, обозначающие границу моря и суши. К северу тянется серпом безымянный архипелаг, еле видимый с берега в нескольких милях от наших казарм, а дальше – сплошная лазурь до самого полюса. На юго-востоке вырисовываются еще три горы, явно пониже Олимпа, но без климатического контроля и оттого в шапках белого снега. Я предполагаю, что одна из них – Геликон и там обитает Муза со своими сестрами, если они у нее есть. К югу и юго-западу на сотни миль лежат возделанные поля, затем дикие леса, за ними красная пустыня, потом… наверное, снова лес, хоть я и не уверен: даль теряется в туманной дымке, сколько ни моргай и ни три глаза.
Колесница выписывает крутой вираж и снижается над западным берегом Кальдерного озера. Белые точки, которые я заметил с высоты, оказываются мраморными домами; их украшают парадные лестницы, грандиозные фронтоны, изваяния и колонны. Я уверен, что никто из схолиастов не бывал этой в части Олимпа… А если и бывал, то не дожил до того, чтобы поделиться впечатлениями.
Мы опускаемся у самого большого из огромных зданий, голографические лошади исчезают. На траве в беспорядке стоят сотни небесных колесниц.
Муза достает из складок одеяния нечто вроде медальона.
– Хокенберри, мне поручили доставить тебя туда, где ты находиться не можешь. Мне также велели вручить тебе два предмета, чтобы тебя не обнаружили и не прихлопнули, как муху. Надень.
Она протягивает мне какой-то капюшон из тисненой кожи и медальон на цепочке – маленький, но увесистый, точно из золота. Муза наклоняется и поворачивает часть диска против часовой стрелки.
– Это персональный квант-телепортатор, как у богов, – негромко говорит она. – Он переносит в любое место, которое ты сможешь отчетливо представить. Этот квит-диск также позволяет двигаться по квантовому следу богов при их фазовом перемещении в пространстве Планка. Однако ни один бог или богиня, за исключением той, что дала мне этот медальон, не сможет отследить твою траекторию. Понятно?
– Да, – лепечу я в ответ.
Ну, все. Пришла моя погибель.
Следующий «дар» еще ужаснее.
– Это Шлем Смерти. – Муза через голову надевает мне узорчатый кожаный капюшон, но оставляет его собранный складками на шее. – Шлем Аида. Он изготовлен самим Аидом и единственный во вселенной скроет тебя от глаз богов.
Я оторопело моргаю. Из каких-то примечаний я смутно помню про «Шлем Смерти» и знаю, что «Аид» (Аидес по-гречески) предположительно означает «невидимый». Однако, если я не ошибаюсь, Аидов Шлем Смерти упомянут у Гомера лишь один раз – Афина надевает его, чтобы стать невидимой для бога войны Ареса. Чего ради кому-то из богинь давать его мне? Чего они от меня хотят? От одной этой мысли у меня подгибаются колени.
– Надень Шлем, – приказывает Муза.
Я неуклюже натягиваю на голову толстую дубленую кожу со вшитыми в нее цепочками микросхем и наноаппаратурой. В шлем встроены гибкие прозрачные окуляры и сетка на уровне рта. Воздух вокруг начинает странно колыхаться, но других изменений я не замечаю.
– Невероятно, – говорит Муза. И глядит сквозь меня.
Судя по всему, я осуществил мечту любого подростка – стал невидимкой. Хотя, как шлем скрывает все мое тело, я понятия не имею. Хочется рвануть отсюда и скрыться от Музы и всех прочих богов. Однако я подавляю этот порыв. Тут есть какой-то подвох. Ни бог, ни богиня, ни даже моя Муза не стали бы наделять простого схолиаста такой возможностью, не приняв определенных предосторожностей.
– Устройство защищает от любого взгляда, кроме взгляда той, что поручила мне дать тебе Шлем, – тихо говорит Муза, уставившись куда-то вправо от моей головы. – Однако эта богиня разыщет тебя где угодно, Хокенберри. И хотя медальон заглушает звуки, запахи и даже биение сердца, чувства богов превосходят твое понимание. В ближайшие минуты держись рядом со мной. Ступай как можно легче, дыши как можно слабее и молчи. Если тебя обнаружат, ни я, ни твоя божественная покровительница не спасем тебя от ярости Зевса.
Как дышать неслышно, если ты напуган? Однако я киваю, забыв, что Муза меня не видит. Она ждет, как будто силясь различить меня своим божественным зрением.
– Да, богиня, – сипло отзываюсь я.
– Возьми меня за руку, – приказывает она. – Держись рядом и не отрывайся от меня. Ослушаешься – будешь уничтожен.
Я беру ее за локоть, словно робкая девушка на первом балу. Кожа у Музы холодная.
Однажды я посетил сборочный комплекс в космическом центре имени Джона Кеннеди на мысе Канаверал. Экскурсовод упомянул, что временами под крышей здания, в сотне футов над бетонным полом, собираются настоящие тучи. Возьмите этот комплекс, поставьте в углу помещения, где я очутился, – и он затеряется здесь, как брошенный детский кубик в соборе.
При слове «бог» вы представляете себе самых популярных – Зевса, Геру, Аполлона и пару-тройку других, но тут их сотни, а бóльшая часть помещения свободна. В милях над нами распростерся золотой купол (греки не умели строить купола, так что это не похоже на консервативную архитектуру других великих зданий, которые я видел на Олимпе), и звуки разговора гулко разносятся в каждом уголке ошеломляющего пространства.
Полы, судя по виду, из кованого золота. Боги глядят вниз с округлых лож, опираясь на мраморные перила. Стены испещрены сотнями и сотнями сводчатых ниш, в каждой стоит беломраморное изваяние. Это статуи присутствующих богов.
То тут, то там мерцают голографические изображения ахейцев и троянцев – в основном полноцветные, трехмерные, в полный рост; люди спорят, едят, занимаются любовью или спят. Ближе к середине сияющий пол опускается и образует впадину, в которой уместились бы все олимпийские бассейны мира, вместе взятые. Здесь плавают, вспыхивая, другие картины Илиона в реальном времени: виды с высоты птичьего полета, крупные планы, панорамная съемка, полиэкран. Все диалоги слышны, будто греки и троянцы находятся в этом помещении. Вокруг видеопруда восседают на каменных тронах, лежат на мягких ложах, стоят в своих мультяшных тогах боги. Важные боги. Главные, известные каждому младшему школьнику.
Те, что попроще, сторонятся, пропуская Музу в центр, я почти бегу рядом, моя невидимая рука дрожит на ее локте; я стараюсь не шаркнуть сандалией, не споткнуться, не чихнуть, не дышать. Боги меня вроде не замечают. Есть подозрение, что, если меня заметят, я очень быстро об этом узнаю.
Муза останавливается в нескольких ярдах от Афины Паллады. Я чувствую себя трехлетним малышом, цепляющимся за мамину юбку.
Одна из младших богинь, Геба, снует в толпе, наполняя золотые кубки каким-то золотым нектаром; несмотря на это, боги ожесточенно спорят. С первого взгляда ясно, кто здесь владыка, кто гонит по небу черные тучи. Огромный, бородатый, умащенный благовониями Зевс, бог богов, восседающий на высоком троне. Зевс не мультяшный, а страшная реальность. Его властное присутствие настолько осязаемо, что кровь в моих жилах застывает сгустками холодной слизи.
