Дэн Симмонс
Илион
9. Илион и Олимп
Афродита превратила меня в лазутчика. Известно, как поступаем со шпионами мы, люди. Я могу лишь воображать, что сделают со мной боги. Хотя нет, лучше не надо.
Наутро после того дня, когда я стал секретным агентом богини любви, Афина квант-телепортируется с Олимпа и принимает облик троянца, копейщика Лаодока. Исполняя веление Зевса – побудить троянцев к тому, чтобы те первыми нарушили перемирие, – она ищет лучника Пандара, Ликаонова сына.
С помощью даров Музы я квитируюсь следом, морфирую в троянца по имени Эхепол и следую за богиней.
Почему я выбрал Эхепола? Отчего имя этого мелкого военачальника мне знакомо? И тут я соображаю, что Эхеполу осталось жить всего несколько часов. Если Афина в образе Лаодока и впрямь положит конец перемирию, то этому троянцу, по крайней мере согласно Гомеру, первому пронзят голову пикой.
Что ж, к тому времени я с превеликим удовольствием верну мистеру Эхеполу его тело и личность.
В «Илиаде» перемирие нарушили сразу после того, как Афродита унесла Париса, не дав им с Менелаем сразиться один на один, но в реальности этой Троянской войны неоконченная схватка между Менелаем и Парисом произошла годы назад. Нынешнее перемирие было куда прозаичнее: какой-то посол Приама встретился с ахейским вестником. Стороны выработали соглашение о прекращении боевых действий на время торжества, погребения или чего-нибудь в таком роде. У греков и троянцев религиозных праздников столько же, сколько у индусов двадцать первого века, а светских выходных не меньше, чем у американских почтовых служащих. Даже удивительно, как они находят время друг друга убивать между всеми этими пирами, жертвоприношениями богам и десятидневными тризнами.
С той поры, как я поклялся себе восстать против воли богов (и тут же оказался их пешкой в еще большей мере, чем раньше), меня занимает вопрос, насколько быстро и ощутимо реальный ход событий в этой войне может отклониться от гомеровского повествования. Прошлые расхождения – те, что связаны со смотром войск или временем недопоединка между Менелаем и Парисом, – были невелики. Их легко объяснить тем, что Гомеру требовалось втиснуть некоторые эпизоды многолетней войны в короткий отрезок десятого года. Но что, если события и впрямь пойдут иначе? Что, если я сегодня утром подойду… скажем, к Агамемнону и проткну вот этим копьем (да, это копье бедного обреченного Эхепола, но ведь все равно копье) царское сердце? Боги могут многое, но они не способны возвращать к жизни умерших смертных. (Да и мертвых богов, хоть это и звучит как оксюморон.)
Кто ты, Хокенберри, чтобы перечить Судьбе и нарушать волю богов? спрашивает малодушный профессорский голосок, которого я слушался бóльшую часть своей настоящей жизни.
Я – это я, Томас Хокенберри, отвечает мое нынешнее «я» при всей своей фрагментированности, и мне опротивели пустоголовые качки-кровопийцы, зовущие себя богами.
Теперь я в роли скорее лазутчика, чем схолиаста, слушаю разговор между Афиной (в облике Лаодока) и этим болваном (хотя и отменным лучником) Пандаром. Обращаясь как один троянский воин к другому, Афина-Лаодок взывает к тщеславию придурка, уверяет, что царевич Парис осыплет его бесценными дарами, если он убьет Менелая, и даже уподобляет Пандара первому из лучников Аполлону, если только он попадет в цель.
Пандар заглатывает наживку с крючком и грузилом. «Так говоря, безрассудного воспламенила», – описал этот миг один замечательный переводчик. Друзья закрывают Пандара щитами, а он натягивает лук и выбирает идеальную стрелу для убийства. Исследователи «Илиады» веками спорили, применялись ли в Троянской войне отравленные стрелы. Большинство, и я в том числе, утверждали, что нет: как же, благородные герои, кодекс чести… Мы ошибались. Греки и троянцы порой прибегали к яду. Смертельному и быстродействующему. Оттого-то многие описанные в «Илиаде» раны так скоро приводили к гибели.
Пандар спускает тетиву. Отличный выстрел. Провожаю стрелу взглядом: она описывает широкую дугу в сотни ярдов и летит точнехонько в рыжеволосого брата Агамемнона. Менелай стоит на самом виду, вместе со своими воинами наблюдая за переговорами вестников на ничейной полосе. Вот-вот острый наконечник вопьется в грудь… Если, конечно, какое-нибудь греколюбивое божество не вмешается.
Божество вмешивается.
Я своим измененным зрением наблюдаю, как Афина бросает тело Лаодока и квитируется к Менелаю. Богиня ведет двойную игру – она подбила троянцев нарушить перемирие и тут же устремилась на выручку своему любимцу Менелаю. Закутанная с ног до головы, не видимая никому, кроме меня, она отбивает стрелу, словно мать, отгоняющая муху от спящего сына. (Кажется, это сравнение я украл, но точно не знаю: я уже очень давно не читал «Илиаду» ни в оригинале, ни в переводе.)
И все же выстрел попадает в цель. Менелай кричит от боли и падает на землю. Стрела торчит у него из живота, чуть повыше паха. Неужели Афина оплошала?
Все в замешательстве. Послы Приама торопливо скрываются за спинами троянских лучников, ахейские переговорщики бросаются под защиту греческих щитов. Агамемнон, который воспользовался перемирием, чтобы дать смотр выстроенным войскам (возможно, цель инспекции – показать свою власть на утро после Ахиллесова мятежа), возвращается и видит, что его брат корчится на земле, а вокруг столпились подчиненные и младшие военачальники.
Нацеливаю в их гущу короткий жезл. По виду это щегольской посох, какой мог бы принадлежать мелкому троянскому командиру, но это не собственность Эхепола, а обычное снаряжение схолиаста, тазер и остронаправленный микрофон. Он улавливает и усиливает звук на расстоянии до двух миль и передает его в наушники, которыми я всегда пользуюсь на Илионской равнине.
Агамемнон толкает чертовски трогательную прощальную речь. Обнимая плечи и голову Менелая, он расписывает, как жестоко отомстит троянцам за убийство благородного Менелая, и тут же начинает сокрушаться, что, несмотря на его, Агамемнона, кровавое возмездие, после смерти Менелая ахейцы падут духом, прекратят осаду и уплывут по домам на черных кораблях. И правда, зачем отвоевывать Елену, если ее муж-рогоносец мертв? Обнимая стонущего брата, Агамемнон продолжает разыгрывать предсказателя: «Здесь, на Приамовых пашнях, твое тело станет добычей червей, и сгниют твои кости, о брат мой, у стен невзятого Илиона, и дело твое не свершится». Очень душеподъемно. Ровно то, что хочется услышать умирающему.
– Погоди-погоди! – мычит Менелай сквозь стиснутые зубы. – Не хорони меня раньше времени, старший брат. Рана не опасна, видишь? Стрела пробила мой бронзовый пояс и воткнулась в жировую складку, от которой я хотел избавиться, не в яйца и не в живот.
– А, да, – говорит Агамемнон хмуро и глядит на место, задетое стрелой. Он почти разочарован. Еще бы, такая речь коту под хвост, а он, похоже, готовил ее заранее.
– Но стрела отравлена, – хрипит Менелай, будто утешая брата.
Взмокшие, спутанные волосы раненого вываляны в траве, золотой шлем откатился при падении. Агамемнон вскакивает так быстро, что Менелай грохнулся бы о землю, не подхвати его соратники, зовет своего вестника Талфибия и велит ему разыскать Махаона, сына Асклепия. Это личный врач Агамемнона, причем отлично знающий свое дело; говорят, он перенял мастерство у дружественного кентавра Хирона.
Теперь место похоже на поле битвы любой эпохи. Раненый отошел от первого шока, он кричит, ругается и плачет от боли. Рядом стоят на коленях друзья, бесполезные, ничем не могущие помочь. Подбегает врач со своими подручными, отдает указания, извлекает из рвущегося мяса зазубренный бронзовый наконечник, отсасывает яд, накладывает чистую повязку, и все это время Менелай визжит, как та самая резаная свинья.
Агамемнон оставляет брата с Махаоном и принимается воодушевлять войска, хотя злые, угрюмые, грозные ахейцы готовы ринуться в бой без всяких призывов. Даже отсутствие Ахиллеса не охладило их пыл.
Через двадцать минут после того, как Пандар выпустил свою злополучную стрелу, перемирие закончено, и греки атакуют троянские ряды на двухмильной полосе грязи и крови.
Мне пора вернуть Эхеполу его тело, пока бедолага не получил медной пикой в лоб.
Я очень смутно помню свою настоящую жизнь на Земле. Не знаю, была ли у меня жена, дети, где я жил… Так, всплывают в голове размытые картинки: заставленный книгами кабинет, где я читал и готовился к лекциям. От университета в Индиане, где я преподавал, в памяти остались кирпичные и каменные здания на холме, откуда открывался чудесный вид на восток. Удивительное дело: у нас, схолиастов, через месяцы и годы все же возвращаются обрывочные воспоминания, не связанные с Гомером. Возможно, потому боги и не позволяют нам жить долго. Я – самое старое исключение.
Однако я помню аудитории, лица студентов, мои лекции, споры за овальным столом… Помню, как молоденькая студентка спросила: «А почему Троянская война тянулась так долго?» Еще помню, у меня был соблазн ответить, что она выросла в эпоху быстрого питания и быстрых войн – «Макдональдса» и Войны в Заливе, бургеров и войны с терроризмом, а в древние времена древние греки, как и их противники, не видели смысла спешить ни за хорошим обедом, ни на поле битвы.
Вместо того чтобы упрекать студентов за неумение ничем заниматься долго, я объясняю, что эти герои любили сражаться. Они называли битву словом харме, которое происходит от того же корня, что глагол харо – «радоваться». Я прочел им отрывок, в котором сошедшиеся в единоборстве противники описываются как хармеи гефосунои, «радующиеся сече». Объяснил греческую концепцию аристейи – поединка или сражения с небольшим числом воинов, в котором герой мог показать свою доблесть. Рассказал, как важно это было для древних – настолько, что большие битвы часто приостанавливали, чтобы воины с обеих сторон могли увидеть аристейю.
– Вы, типа, хотите сказать, – выдавливает студентка; ее мозги буксуют, ее речь иллюстрирует ту неспособность говорить и мыслить, что, словно вирус, распространилась среди американской молодежи в конце двадцатого столетия, – что война, типа, была бы короче, если бы они, типа, не останавливались для этой аристи-как-ее-там?
– Именно так, – со вздохом ответил я, бросая взгляд на старые настенные часы в надежде на избавление.
Но теперь, после десяти лет созерцания аристейи въяве, я могу с полной уверенностью сказать: любовь троянцев и аргивян к единоборству – и впрямь одна из причин этой затяжной осады. И, как всякий американец в слишком долгой поездке по Франции, я мечтаю вернуться к фастфуду или, в данном случае, к быстрой войне. Парочка бомбовых ударов, воздушный налет, трам-пам, спасибо, мадам, домой к Пенелопе.
Но сегодня я думаю иначе.
Эхепол – первый троянец, павший в этом сражении.
Возможно, дело в том, что он только что получил обратно свое тело и оттого туго соображает, но когда его группу троянцев атакуют греки, которых ведет Антилох, сын Нестора и друг Ахиллеса, бедняга Эхепол слишком медленно поднимает копье, и Антилох бьет первым. Бронзовый наконечник пробивает косматый шлем Эхепола и входит в череп. Один глаз вываливается из глазницы, мозги вытекают сквозь зубы. Эхепол падает, будто рухнувшая башня, как любил говаривать Гомер.
Начинается действо, которое я видел множество раз, однако оно не перестает меня завораживать. Да, троянцы и греки дерутся в первую очередь ради славы, это верно, но военная добыча почти так же важна. Они – профессиональные воины, убийство – их работа, а награбленное – плата. Львиную долю чести и добычи в битве доставляют воину искусно сделанные, пышно украшенные щиты, пояса, поножи и нагрудные латы убитых врагов. Завладеть снаряжением противника для античного героя – примерно как для индейца сиу получить ку, только гораздо выгоднее. Латы военачальников как минимум изготовлены из драгоценной бронзы, а у тех, что повыше рангом, еще и украшены золотом и самоцветами.
Итак, закипает бой за латы убитого Эхепола.
Ахеец Элефенор, сын Халкодонта, пробивается вперед, хватает Эхепола за ноги и тащит окровавленный труп сквозь мелькание копий, мечей и щитов. Я много раз видел Элефенора в ахейском лагере, наблюдал его в стычках и должен сказать, имя ему вполне подходит. Он огромный, с широченными плечами, могучими руками, сильными ногами; не самый умный в войске Агамемнона, но мощный и смелый вояка. Этот Элефенор, сын Халкодонта, которому в прошлом июне исполнилось тридцать восемь, вождь абантов и владыка Эвбеи, тащит труп Эхепола за наступающих ахейцев и принимается его раздевать.
Троянский герой Агенор, сын Антенора и отец Эхекла (и того и другого я видел на улицах Илиона), пробивается между сражающимися ахейцами и видит, что Элефенор, склонившись над Эхеполом, не закрыл бок щитом. Агенор бросается вперед и вгоняет копье в бок Элефенору, ломая ребра и превращая сердце в бесформенную массу. У Элефенора хлещет изо рта кровь, он падает. Подбежавшие троянцы оттесняют ахейцев. Агенор выдергивает из убитого копье и начинает срывать с Элефенора пояс, поножи и нагрудные латы. Его товарищи оттаскивают полуголый труп Эхепола за троянские ряды.
Вокруг убитых разгорается бой. Ахеец по имени Аякс – Большой Аякс, или Аякс Теламонид, царь Саламина (не путать с Малым Аяксом, предводителем локров), прорубается вперед и, спрятав меч в ножны, пронзает пикой совсем юного троянца Симоисия, который выступил вперед, чтобы прикрыть отступление Агенора.
Всего неделю назад, в роще за надежной стеной Илиона, я в образе троянца Сфенела выпивал с Симоисием и травил непристойные байки. Шестнадцатилетний юноша, который не был женат и никогда не знал женщины, рассказал, что отец, Анфемион, назвал его по реке Симоис, бегущей рядом с их скромным домом в миле от городских стен. Симоисию не было и шести, когда на горизонте показались черные корабли ахейцев. Отец ни в какую не хотел пускать чувствительного мальчика на войну и лишь несколько недель назад уступил желанию сына. Юноша признался мне, что боится не самой смерти; его страшила мысль, что он умрет, так и не коснувшись женской груди, не изведав первой любви.
Большой Аякс издает воинственный крик и разит Симоисия – отбивает его щит и вгоняет копье с такой силой, что наконечник, вонзившись чуть выше правого соска, пробивает лопатку и на фут выходит из спины. Симоисий шатается, падает на колени и смотрит в изумлении – сперва на Аякса, затем на древко в своей груди. Большой Аякс упирается обутой в сандалию ногой в лицо Симоисия и выдергивает копье; мальчик ничком падает в мокрую от крови пыль. Большой Аякс бьет себя в нагрудный доспех и ревом зовет своих воинов за собой.
Троянец Антиф с расстояния в двадцать пять футов бросает в Аякса пику, но промахивается и попадает в ахейца Левка, который помогает Одиссею тащить труп еще одного троянского военачальника. Копье вонзается Левку в пах и выходит через анальное отверстие, таща на конце завитки красно-серых кишок. Левк падает на мертвого троянца, но еще какое-то жуткое мгновение извивается, силясь вытащить копье, однако лишь вываливает себе на колени еще внутренности. Все это время Левк вопит и свободной рукой цепляется за окровавленную руку Одиссея.
Левк наконец умирает, его глаза стекленеют. Одна его рука по-прежнему сжимает копье Антифа, другая стискивает запястье Одиссея. Тот высвобождается из хватки мертвеца и оборачивается. Его темные глаза под краем бронзового шлема сверкают, высматривая цель. Какую угодно цель. Одиссей бросает пику и сам кидается следом. В троянских рядах возникает брешь, в которую устремляются ахейцы.
Первым под ударом Одиссея падает Демокоон, побочный сын илионского царя Приама. Девять лет назад я был в городе в то утро, когда Демокоон прибыл защищать Приамов Илион. Все знали, что царь нарочно поставил юношу главным над своими знаменитыми конюшнями в Абидосе, городе к северо-востоку от Трои на южном берегу Геллеспонта, чтобы держать его подальше от глаз ревнивой супруги и законных детей. Абидосские кони были лучшими и самыми быстрыми на свете, и говорили, что Демокоон считал честью стать конюшим в столь молодом возрасте. Сейчас он оборачивается на грозный клич Одиссея, и тут острая пика пробивает ему левый висок, проходит насквозь и пригвождает раздробленную голову к опрокинутой колеснице. Демокоон буквально не успел понять, что произошло.
Троянцы отступают по всей линии, отброшенные назад яростью Одиссея и Большого Аякса; если удается, тащат знатных убитых с собой, если нет – бросают.
Гектор, величайший герой Илиона и самый честный из людей, спрыгивает с колесницы, врывается в ряды бегущих, пытается пустить в ход пику и меч, зовет троянцев не отступать, однако даже он вынужден податься назад под натиском ахейцев и лишь призывает товарищей к дисциплине. Троянцы рубятся мечами и мечут копья, но отходят.
Я в облике илионского копейщика отступаю быстрее других, не боясь прослыть трусом. Ранее я окутался невидимостью от смертных взоров и двинулся туда, где видел за ахейскими рядами Афину; вскоре к ней присоединилась Гера (обе богини были невидимы для людей). Однако бой вспыхнул так быстро и развивался так яростно, что я покинул первые ряды вскоре после гибели Эхепола, надеясь, что улучшенное зрение и остронаправленный микрофон помогут мне уследить за событиями.
Неожиданно воздух густеет, и все вокруг замирает. Кровь не течет, копья повисают в воздухе. Те, кто должен умереть в следующие секунды, получают отсрочку, о которой никогда не узнают. Все звуки стихают, всякое движение прекращается.
Боги вновь играют в игры со временем.
Первым прибывает Аполлон, его колесница квитируется недалеко от Гектора. Следом возникает бог войны Арес; минуту он зло спорит с Афиной и Герой, затем на своей колеснице перелетает над рядами воинов и опускается возле Аполлона. К ним присоединяется Афродита, смотрит в мою сторону – туда, где я притворяюсь, будто застыл, как прочие смертные, – улыбается и заговаривает со своими троянолюбивыми союзниками, Аресом и Аполлоном. Я краешком глаза наблюдаю, как богиня любви указывает на поле сражения, словно грудастый Джордж Паттон[17].
Боги здесь, чтобы драться.
Аполлон взмахивает рукой, тишину разбивает грохот, время накатывает, словно цунами движения и пыли, бойня возобновляется с новой силой.
10. Парижский Кратер
Ада, Харман и Ханна выждали два дня (наименьший срок, который приличия требовали выдержать перед посещением человека, вернувшегося из лазарета) и факсировали в Парижский Кратер, чтобы навестить Даэмана. Там была ночь, темная и холодная, а к тому же, как они обнаружили, выйдя из-под крыши Гардельонского факс-узла[18], шел дождь. Харман отыскал крытое ландо, и войникс покатил их на северо-запад, мимо разрушенных домов, вдоль высохшего русла реки, усеянного белыми черепами.
– Я никогда не бывала в Парижском Кратере, – сказала Ханна. Девушка, которой оставалось два месяца до первой Двадцатки, не любила большие города, а ПК с его двадцатью пятью тысячами полупостоянных жителей был одним из самых населенных факс-узлов на Земле.
– Отчасти поэтому я выбрала Гардельонский узел, а не порт под названием «Инвалидный отель», ближе к тому месту на краю кратера, где живет Даэман, – ответила Ада. – Все в этом городе древнее, и его стоит посмотреть.
Ханна с сомнением кивнула. Ряды строений из камня и стали, по большей части одетые теперь в сверкающий твердопласт, выглядели пустыми, темными и под дождем блестели дешевым глянцем. По темным улицам деловито летали сервиторы и светопузыри, по углам недвижно стояли безмолвные войниксы, и только люди почти не встречались. Хотя, конечно, как заметил Харман, было уже больше десяти вечера, а даже мегаполис вроде Парижского Кратера должен когда-то спать.
– А вот это уже занятно! – воскликнула Ханна, указывая на грандиозное сооружение, вздымающееся на тысячу футов над городом.
Харман кивнул:
– Начало Потерянной Эпохи. Некоторые говорят, что эта конструкция – ровесница Парижского Кратера, а может быть, и города, который был тут раньше. Символ города и народа, который ее воздвиг.
– Интересно, – повторила Ханна.
Тысячефутовая грубая статуя обнаженной женщины была по виду сделана из какого-то прозрачного полимера. Голова то исчезала в низких облаках, то вновь мелькала в очередном просвете, и Ханна видела, что лицо лишено черт, только между алыми губами зияет оскал. От сферической головы кудрями отходили пятидесятифутовые пружины. Женщина стояла, расставив ноги, ступни терялись во мраке между домами, а внутри одной ляжки разместился бы весь Ардис-Холл. В исполинских карикатурных грудях бурлила багряная фотолюминесцентная жидкость, то сбегая водопадом к животу и ногам, то поднимаясь к воздетым рукам и ухмыляющемуся лицу. Свет от живота, грудей и огромных ягодиц заливал рубиновым сиянием верхушки построек вокруг кратера.
– Как ее называют? – спросила Ханна.
– La putain enorme[19], – ответила Ада.
– И что это значит?
– Никто не знает, – сказал Харман и велел войниксу повернуть налево, на шаткий мост.
Ландо въехало на то, что было островом, когда в реке сухих черепов текла вода. Некогда здесь стояло довольно большое здание, теперь, словно яйцо в гнезде рухнувших стен, светился багровым низкий купол.
– Жди тут, – сказал Харман войниксу и повел девушек через заросшие развалины к прозрачному куполу.
Посреди помещения стояла четырехфутовая плита белого камня, пол у ее основания изрезали желоба и сточные канавки. За плитой высилось грубое изваяние голого мужчины, вырезанное из того же камня. Мужчина целился из лука.
– Мрамор, – определила Ханна, проведя рукой по гладкой поверхности. – А что это за место?
– Святилище Аполлона, – ответил Харман.
– Я слышала о новых храмах, – заметила Ада, – но никогда их прежде не видела. Я думала, это редкость – несколько алтарей в лесу, поставленные шутки ради.
– Их много и в Парижском Кратере, и в других крупных городах, – сказал Харман. – Храмы Афины, Зевса, Ареса – в общем, всех богов из туринской истории.
– А желоба и канавки… – начала Ханна.
– Это для стекающей крови жертвенных животных, – объяснил Харман. – По большей части овец и коров.
Ханна сделала шаг назад и сложила руки на груди.
– Люди же не станут… убивать животных?
– Не станут, – ответил Харман. – У них для этого есть войниксы. По крайней мере, пока.
Ада стояла у входа; ливень за ее спиной превратил дверной проем в мерцающий пурпуром водопад.
– А что здесь было прежде? В этих развалинах?
– Я почти уверен, что это храм Потерянной Эпохи, – сказал Харман.
– В честь Аполлона? – Ханна вся напряглась, прижав сложенные руки к телу.
– Вряд ли. Среди обломков попадаются куски статуй, однако это не боги, не люди, не войниксы и, думаю, даже не совсем… демоны. Для них есть старинное слово – «горгулья», но я не знаю, что оно означает.
– Давайте отсюда выбираться, – сказала Ада.
Они пересекли реку сухих черепов и вновь поехали на запад. Широкие бульвары закончились. Здесь здания Потерянной Эпохи были увенчаны новыми, более высокими постройками, в том числи очень новыми, вероятно, не старше тысячи лет, – черными кружевными конструкциями из бакикарбона и блестящего под дождем бамбука. Ханна вызвала функцию поиска, и светлый квадратик над ее левой ладонью засветился сперва янтарным, затем красным и, наконец, зеленым по мере того, как они по винтовым лестницам и на лифтах поднимались от уровня улицы на уровень мезонинов, оттуда на висячую эспланаду в пятнадцати этажах над крышами старого города, а с эспланады к жилым отсекам. У перил эспланады Ханна остановилась глянуть вниз. Как всех, кто бывал здесь впервые, ее заворожил немигающий алый глаз посреди бездонного черного кратера; Аде пришлось взять подругу за локоть и вести к следующему лифту и лестнице.
Как ни странно, дверь в жилище Даэмана открыл не сервитор, а человек. Ада представила своих друзей, и женщина (на вид ей было чуть за сорок, как всем на четвертой-пятой Двадцатке) назвалась Мариной, матерью Даэмана. Она повела их по коридорам, покрашенным в теплых тонах, и по внутренней винтовой лестнице, через общие помещения к личным апартаментам на кратерной стороне жилой башни.
– Разумеется, сервитор доставил сообщение, что вы придете, – сказала Марина, останавливаясь перед красивой резной дверью красного дерева, – однако Даэмана я не предупредила. Он все еще… взволнован… после несчастного случая.
– Однако самого происшествия не помнит? – спросил Харман.
– Не помнит, конечно, – ответила Марина. Ада начинала замечать в этой привлекательной, приятно полноватой рыжеволосой женщине некоторое сходство с Даэманом. – Хотя вы знаете, как говорят… клеточная память.
«Правда, клетки уже не те», – подумала Ада. И промолчала.
– Думаете, наш приход его расстроит? – спросила Ханна. Аде подумалось, что тон у нее скорее любопытный, чем озабоченный.
Марина изящно развела руками, словно говоря: «Посмотрим», затем постучала в дверь и, услышав приглушенный голос сына, отворила.
Комната была просторная, обитая яркими тканями; ее украшали легкие шелковые ковры и кружевные занавески вокруг спального уголка. Дальняя стена, целиком из стекла, открывалась на личный балкон. Лампы горели приглушенно, но сразу за балконом полыхали огни вечернего города, а в полумиле, за темным кратером, сияли созвездия фонарей, светопузырей и мягких электрических огней. Даэман сидел в кресле у окна, по которому бежали дождевые струи, и смотрел на город, словно размышляя об огнях. При виде гостей он заморгал, но тут же указал им на расставленную по кругу мягкую мебель. Марина ушла, закрыв за собой дверь. Ада, Ханна и Харман сели. Сквозь приоткрытые стеклянные двери через экраны тянуло свежестью, дождем и влажным бамбуком.
– Мы решили тебя проведать, – сказала Ада. – И еще я должна попросить прощения за несчастный случай… за то, что не позаботилась о госте.
Даэман улыбнулся и пожал плечами, но руки у него немного дрожали. Он положил их на колени, прикрытые полами шелкового халата.
– Я мало что помню. Какой-то шум в чаще, запах падали, – да, это тоже, – и сразу же резервуар в лазарете. Сервиторы, конечно, рассказали, что произошло. Это было бы забавно, не будь сама мысль настолько… омерзительна.
Ада кивнула, подалась вперед и взяла его за руку:
– Прости меня, Даэман-ур. В последние десятилетия аллозавры в поместье почти не заходили, да и войниксы всегда нас защищают…
Даэман нахмурился, но руку у нее не отнял.
– Не очень-то они меня защитили.
– Да уж, странно. – Харман скрестил ноги и постучал пальцами по гофрокартоновому подлокотнику кресла. – Очень странно. Не припомню, когда последний раз войникс не защитил человека в такой ситуации.
Даэман поднял на него глаза:
– Вам привычны ситуации, когда рекомбинантные животные едят людей, Харман-ур?
– Нет, нисколько. Я имел в виду ситуации, когда люди в опасности.
– Еще раз прости, – сказала Ада. – Войниксы повели себя необъяснимо, однако моя беспечность неизвинительна. Я сожалею, что твоя поездка в Ардис-Холл оказалась испорчена и происшествие смутило твое чувство гармонии.
– Смутило, да… возможно, не совсем точное слово для описания того, что тебя сожрал шеститонный хищник, – сказал Даэман, однако чуть улыбнулся и кивнул, принимая извинения.
Харман сдвинулся на край кресла, сцепил руки и принялся покачивать ими, подчеркивая значимость своих слов.
– У нас остался неоконченный разговор, Даэман-ур…
– Про космический корабль? – Ирония в голосе Даэмана сменилась сарказмом.
Но Хармана оказалось трудно сбить с толку. Он продолжал покачивать сцепленными руками в такт своей речи.
– Да. Хотя не только… Это наша конечная цель, а для начала… Что угодно, лишь бы летало. Джинкер. Соньер. Ультралайт. Главное – перемещаться между факс-порталами.
Даэман под его напором подался назад и скрестил руки:
– Почему ты так настаиваешь? И чего вы ко мне-то пристали?
Ада коснулась его руки:
– Даэман, мы с Ханной слышали от разных людей, что на недавнем рауте в Уланбате – с месяц назад, если не ошибаюсь, – ты говорил знакомым, будто знаешь человека, который видел космический корабль… и упоминал перелеты между узлами…
Даэман сумел сделать разом непонимающий и раздраженный вид, но потом рассмеялся и тряхнул головой.
– Ведьма, – сказал он.
– Ведьма? – переспросил Харман.
Даэман развел руками, повторяя грациозный жест матери.
– Так мы ее называли. Забыл настоящее имя. Сумасшедшая. Очевидно, на Последней Двадцатке. – Он быстро глянул на Хармана. – Под конец жизни люди теряют связь с реальностью.
Харман улыбнулся и пропустил намек мимо ушей.
– Так ты не помнишь, как ее звали?
Даэман повторил свой жест, уже досадливо.
– А где ты ее видел? – спросила Ада.
– На прошлом «Горящем человеке»[20]. Года полтора назад. Не помню где… в каких-то холодных краях. Мои друзья факсировали из Чома, и я просто к ним присоединился. Церемонии Потерянной Эпохи меня никогда особо не увлекали, но там собралось много красивых женщин.
– Я там была! – воскликнула Ханна, сверкая глазами. – Народу было очень много, тысяч десять.
Харман извлек из кармана многократно сложенный лист и принялся расправлять его на оттоманке между ними.
– А название узла помнишь?
Ханна помотала головой:
– Это один из полузабытых, пустых. Организаторы разослали код узла за день до церемонии. Похоже, там никто не живет. Помню каменистую долину, а вокруг – снега. И еще все пять суток Горящего Человека светило солнце. Днем и ночью. И холод был жуткий. Сервиторам пришлось раскинуть над всей долиной поле Планка и расставить повсюду обогреватели, но за пределы долины никого не выпускали.
Харман посмотрел на свой мятый, выцветший лист микропергамента. Страницу покрывали кривые линии, точки и загадочные значки, как в книгах. Он ткнул пальцем в самый низ рисунка:
– Вот. То, что когда-то было Антарктикой. Узел называется «Сухая долина».
Даэман непонимающе захлопал ресницами.
– Это карта, над которой я работал пятьдесят лет, – сказал Харман. – Двухмерное изображение Земли. Здесь нанесены известные факс-узлы и записаны их коды. В Антарктике отмечены семь узлов, но лишь в одном из них – в этой сухой долине, про которую я слышал, хотя сам там не бывал, – нет снега и льда.
Даэман по-прежнему ничего не понимал. Даже Ада и Ханна выглядели озадаченными.
– Не важно, – сказал Харман. – Но если солнце светило день и ночь, то узел, вероятно, в этой сухой долине. Полярным летом оно в некоторые дни вообще не садится.
– Оно и в Чоме не садится, когда на улице июнь, – вставил Даэман, изнывая от скуки. – Это рядом с твоей сухой долиной?
– Нет. – Харман указал на верх карты. – Я почти уверен, что Чом расположен тут, на большом полуострове выше полярного круга. Северный, а не южный полюс.
