Симон Соловейчик
Воспитание школы
Видимо, это всеобщее нынешнее противоречие – противоречие между знаниями и свободой и достоинством детей.
Я был на уроке математики в 4-м классе шведской школы, в которую попал просто так, без рекомендаций. Шёл по улице, увидел вывеску «Школа» и переступил священный порог. Меня не прогнали, но долго по телефону согласовывали присутствие иностранного корреспондента. Я пошёл в класс; все дети разулись перед дверьми, но белые носочки оставались чистыми. Класс был разбит на группы, занимались самостоятельно. Я сказал учительнице, что у нас парты стоят рядами. Учительница улыбнулась: она тоже велит расставлять парты рядами, когда недовольна классом и хочет наказать детей.
В нашей лучшей в мире школе делается довольно много такого, что в других странах является наказанием. По части наказаний мы, возможно, продвинулись дальше всех, хотя когда-то русская школа была действительно лучшей в мире. Потому что Россия была первой страной, которая запретила физические наказания детей. Сейчас физические наказания восстановлены, только ремнём бьёт не учитель и не нанятый специально для экзекуций отставной солдат, а отец по записке учителя, в которой всего-то и написано: «Прошу зайти в школу». Этого вполне достаточно, чтобы состоялась домашняя порка. Опросите девятиклассников, и если они будут откровенны с вами, то в целом классе найдётся лишь два-три ученика, которых за все время учения не били дома за школьные прегрешения.
Сухомлинского это очень возмущало. Он не раз писал, что учитель должен помнить: выставляя двойку, он вкладывает ремень в руки отца.
В шведской школе я впервые столкнулся с учебным стандартом. На уроке математики был раскрашенный учебник для детей, такой же учебник, но одноцветный (чтоб дешевле) и с ответами – для учителя и, кроме того, очень толстая книга с методическим описанием каждого урока. Я спросил пожилую учительницу, не скучно ли ей давать урок по чужим методикам. Она ответила, что это для начинающих учителей. Методички означают уровень, ниже которого ни один учитель спуститься не может, – своего рода стандарт. Но заметим, что этот стандарт определяет не знания учеников, а уровень работы учителя, что, конечно, сильно отличается от господствующей у нас глупой идеи стандарта знаний, за которые отвечает учитель, причём эти знания, неизвестно как проверяемые, должны влиять и на зарплату учителя. И все-то мы стараемся заменить совесть учителя чем-нибудь механическим…
Аргентина
В Аргентине мне не повезло. Я был в Буэнос-Айресе целые две недели, и все две недели шла забастовка учителей. Вся страна принимала в ней самое живое участие. Ещё бы: лето кончилось, родители все работают, а детей куда, если школа закрыта? Старшеклассники боролись за права учителей так, будто они были их коллегами. Они выставляли перед гимназиями столики с самодельными плакатами и вели пропаганду в пользу учителей. Потом устроили грандиозную демонстрацию в поддержку педагогов. Шли по улицам гимназия за гимназией, из окон бросали тучи белых бумажек в знак поддержки демонстрантов. Потом собрались на большой площади, били в барабаны, хором выкрикивали лозунги. В газетах обсуждалось, за счёт чего повысить зарплату учителям. Может быть, ввести специальный налог на табачную продукцию? Не помню, чем кончилось дело в тот раз. Кажется, ничем (в Швеции такая же забастовка кончилась безрезультатно, это точно).
Но в последний день командировки я всё-таки попал в школу. Школа такая же, как и у нас, только принимают в неё в 4 года. Здание явно нуждалось в ремонте, а учителя, о чём я не раз писал, очень удивлялись тому, что у нас есть классные журналы, и никак не могли взять в толк, зачем они. Детям же я не мог объяснить, что значит слово «дежурный». Когда кончаются уроки, все бегут домой, и никому не приходит в голову заставлять детей убирать класс, этого в мире, кажется, нигде нет, хотя повсюду вырастают вполне трудолюбивые люди. Кто знает, может быть, так называемое самообслуживание не приучает к труду, а отвращает от него.
Я долго разговаривал с группой аргентинских педагогов. Они все оказались во власти теории Пиаже. В их преломлении это означало, что учитель должен понимать стадии развития умственных способностей ребёнка и что с генетическими особенностями ничего не поделаешь. Как дети учатся, так пусть и учатся.
Если попытаться свести многие впечатления к одному, то окажется, что нигде в мире на учителя не взваливают в такой степени ответственность за результат учения, как у нас. Считается, что учитель должен хорошо учить, а уж как научатся дети – это их дело.
И конечно же никому не приходит в голову повышать или понижать зарплату учителя в зависимости от успеваемости детей. Почти всюду с учителем заключается контракт, по которому он должен давать 25 уроков в неделю. Окна не допускаются. Школьное начальство и представить себе не может, чтобы оно платило деньги, если учитель не даёт урока, или чтобы учитель находился в школе, если ему не платят деньги за каждую минуту. Если не ошибаюсь, в Швеции разрешено снизить нагрузку на два часа лишь в том случае, если у учительницы дети до 12 лет.
Во время уроков в учительской никогда не бывает ни одного человека.
Франция
Про школу Франции я узнал задолго до того, как побывал в этой стране. Один наш педагог работал год во Франции, преподавал русский язык и на мой вопрос, как ему понравилось в тамошней школе, ответил: «Ну, там совсем другое дело! Там дисциплина. Там каждый ребёнок знает, что если он будет плохо учиться, он не сможет потом устроиться на хорошую работу».
Связать учение с работой пытаются во многих странах. Американцы постоянно пишут о том, сколько получает человек, закончивший колледж, и сколько – бросивший школу. Французская же школа, если вернуться к ней, показалась мне обычной для западного уровня: те же ксероксы повсюду, такое же увлечение компьютерами, та же критика школы в газетах, но в этой стране больше школьного однообразия. Здесь школы гораздо больше подчинены администрации. И всё же разнообразие школ – удивительное.
Например, я был в небольшой начальной школе, которой владеют десять учителей, они по очереди и директорствуют. Школа эта ни на что не похожа: ученики первых классов изучают лишь одну тему, взятую из жизни. В тот год тема была – «Рынок». Ученики ходили на рынок по соседству, приценивались к товарам, обсуждали цены с продавцами, а потом составляли отчёты – и так они учились читать и считать. Кроме того, школа была с алжирским уклоном. По соседству жило много алжирцев, и учителя считали, что все дети должны знакомиться с их культурой, чтобы отношения между учениками были теплее.
Это я встречал не раз – и во Франции, и в Швеции, и в Германии, и особенно в Америке: школа помогает стране решить национальные проблемы. В Америке запрещено иметь классы, в которых учатся только белые дети. Если чёрные не живут рядом, их возят на автобусах за тридцать километров – лишь бы классы были смешанными. Правда, я был в католической школе, где учились только чёрные дети; но мне сказали, что это нарушение.
Многие против такого смешения рас, и первую чёрную девочку вели в школу под конвоем военных.
Во всём мире идёт борьба между либералами и консерваторами в школьном деле. В Америке либералы против стандартов, а консерваторы – за. В Германии либералы – за единые школы, в которых учатся и способные, и менее способные дети, а консерваторы против таких школ. В Англии либералы – за то, чтобы государственные деньги шли в школу, а консерваторы считают, что деньги следует перечислять районному начальству.
Только у нас на школьном фронте все спокойно. Никаких «за» и никаких «против». Идёт вялый спор о частных школах, но, по-моему, этим школам ничего не светит, их постепенно удушат базовыми планами, стандартами, контролем, а главное – отсутствием помещений. Открыть школу на два-три класса в здании бывшего детского сада – небольшая хитрость. Но полноценная частная гимназия, какая составляла славу русского образования, – это пока что большая редкость.
Попробую подвести итог и ответить на вопрос о том, лучшая ли у нас школа.
По сложности обучения – несомненно. По всем остальным параметрам мы далеко отстаём от целого мира.
«Первое сентября», № 53, 1996 г.
Размышления после беседы
Главный секрет немецкой школы в том, что здесь с университетских лет растят учителя-идеалиста – человека, который работает сознательно, добросовестно и с увлечением
Защита учеников
Достоинство немецкого школьника гораздо более защищено, чем у нас. Дело даже не в том, что учителя не так строги и разрешают отвечать с места (но руку при этом поднимают и в немецкой школе, с места кричать не позволяется никому), важнее другое – все учителя подбираются не столько по знанию своего предмета, сколько по своим педагогическим качествам, по отношению к детям.
Отношение к детям, близость к ним, методическое оснащение – это на первом месте для учеников до десятого класса. Конечно, если учитель преподаёт три или четыре предмета, то ему труднее. Но немецкая школа больше заботится о ребёнке, чем об учителе. Учителю трудно, а ученику легче, когда его учат три-четыре учителя, которые к тому же подбираются по сходству характеров. Класс не заброшен, есть небольшая сплочённая группа учителей, которая занимается именно с этими ребятами. Центр тяжести всей воспитательной работы переносится на урок. Детям легче общаться с учителем, ученик не чувствует себя заброшенным.
И вот ещё как защищают детей: хотя домашние уроки есть, но время их строго ограничено для каждого класса, и когда ученик идёт в школу, он не знает того страха, который портит жизнь нашему ученику: он не боится, что его вызовут к доске.
А нельзя ли сделать шаг вперёд хотя бы в вашей школе? Нельзя ли отказаться от вызовов к доске? Всё равно ученик у доски отвечает плохо, а ученики маются и слушают плохой ответ. А главное – какое унижение испытывает ученик у доски перед всем классом. Именно в эту минуту зарождается и чувство собственной неполноценности, и ужасная способность терпеливо сносить унижения и насмешки. А разве полезно для отличника, который отвечает блестяще, чувствовать себя в эту минуту звездой, ощущать своё превосходство над другими – превосходство, которое ещё и учитель подчёркивает.
У всей этой системы лишь одна цель – дисциплинарная. Заставить учить урок дома. Но не слишком ли большую цену мы платим для достижения этой цели? Тем более что огромное количество наших детей таким способом заставить учить уроки не удаётся.
Может быть, дурная авторитарность школы как раз и начинается с этого момента, когда учитель ведёт пером по журнальному списку: класс замирает, а каждый вызванный идёт к доске, как на допрос, зная, что с того мгновения, когда выкликнуто его имя, он полностью в руках учителя.
Предполагается, что учитель справедлив, что отвечать перед классом и блеснуть знаниями одно удовольствие.
Но ведь в жизни-то всё не так. И ещё заметим: нет отметок в журнале, нет дневников. Ученика не ссорят с его родителями, ему не надо подделывать дневник или терять его. Все сугубо дисциплинарные меры заменяются чисто педагогическими.
Ученик перестаёт бояться школы. И это, может быть, главное отличие школ в соседних странах от наших. И хотя, конечно, и у нас есть много школ, в которые дети идут с удовольствием, все же страх перед школой охватывает ещё очень многих детей.
Защита учителей
И учитель, пожалуй, лучше защищён в немецкой школе, чем наш.
Прежде всего у него приличная зарплата, так что профессия учителя становится престижной. Несмотря на большие затраты на квартиру и страховки, денег остаётся достаточно для того, чтобы содержать семью, жить в достойных условиях, ездить по всему миру.
Затем, учитель совершенно не зависит от директора. Количество уроков, которое он должен давать, не распределяется в школе, а строго установлено законом. Если есть лишние часы – берут нового учителя. Никаких доплат (за проверку тетрадей, классное руководство, кабинет) не существует. Зарплата повышается автоматически каждые два года по возрасту, а не по стажу. Получается, что если учитель несколько лет не мог найти работу, то когда он приходит в школу, он всё равно получает столько же, сколько и все его сверстники.
Однажды получив постоянное место, учитель работает совершенно спокойно. Он не боится директора, ему не надо выслуживаться перед администрацией. Его обязанности и права строго определены, и он ни от кого не зависит.
Заметим: качество работы учителя никак не отражается на его зарплате. Многим у нас это покажется несправедливым; но стоит поставить зарплату в зависимость от качества работы (а кто его будет определять?), как начинаются бесконечные ссоры, обиды и дрязги. Коллектив учителей раскалывается на партии, школа заболевает. Высокое качество учителя поддерживается не контролем, не деньгами, а хорошей подготовкой учителя и всей атмосферой школы. За что платить? За качество или за количество работы? Идеального решения для этой проблемы нет. Платить за качество со всевозможными аттестациями многим у нас кажется более справедливым. Но, немного выигрывая в зарплате, учитель сильно проигрывает в другом – в свободе и независимости. Обратим также внимание на то, что в немецкой школе создаётся особый совет по защите учителя. Подчёркивается, что этот совет заботится не о школе и даже не о детях, а только об учителе. Учитель много работает (но не больше наших учителей), но зато он хорошо получает и его достоинство полностью защищено.
Защита директора
И директор в немецкой школе больше защищён, чем наш. Оттого что он всегда человек со стороны, он защищён от своих собственных коллег-учителей, от их интриг и личных отношений. Он не может менять зарплату, но может требовать за хорошие деньги хорошей работы от каждого, но эта требовательность – чисто педагогическая, личностная. Однако странно было бы строить отношения в школе на денежной основе.
Главный секрет немецкой школы состоит в том, что с университетских лет растят учителя-идеалиста, то есть человека, который работает сознательно, добросовестно и с увлечением. Если учитель не является идеалистом (в лучшем смысле этого слова), то никаким контролем и никакими добавками к жалованью его работать не заставишь.
Большая помощь директору – немногочисленный совет, который наделён всеми правами, кроме права обсуждать и заменять учителя. Такой совет сильно повышает авторитет директора.
Но как же без контроля, без экзаменов, без отметок в журнале, без дневников?
Вместо всех этих дисциплинарных мер одно слово – репутация, честь школы. Ведь и у нас все прекрасно знают, какая школа хорошая, какая плохая; директор говорит: «Учеников из такой-то школы я не беру – они так изломаны, что их и за несколько лет не отогреешь».
Репутация? Это значит, что школа зависит не от вышестоящих чиновников, а от общества и общественного мнения.
Что ж, тут для нас нового ничего нет. И наши лучшие школы стараются поддержать свою репутацию, берегут честь школы. Тем и держатся.
Но как бы нам сделать, чтобы каждая школа старалась приобрести высокую, хорошую репутацию у детей, родителей и общественности?
«Первое сентября», № 6, 1994 г.
Что уходит? Что начинается сегодня в школе?
Что кончилось? Время насилия и обмана, время замазывания противоречий. Что начинается? Время признания и постижения противоречий, время школы, которая старается дать всем детям и знания, и достоинство, но понимает, что это невозможно
И снова я на этой просторной веранде с широким крыльцом. Вот здесь, у окна, сидел тогда Шаталов, здесь – Лысенкова, здесь – Амонашвили. Щетинин опоздал на день, потом он устроился у дверей, рядом с Шалвой Александровичем. Караковский у другой двери, Ильин, Волков, Никитины – справа. Галя Алёшкина, московская учительница, готовила на кухне кофе. А у стола, посреди длинной поскрипывающей скамейки, сидел Владимир Фёдорович Матвеев и направлял движение идей, решительно отсекая все лишнее и быстро подхватывая важное. Мы договорились тогда: школу не ругать, на гонения не жаловаться, друг другу не возражать. Регламента не было, каждый говорил, сколько считал нужным, никто никого не оспаривал. Мысли или подхватывали, или нет. Фразы «вы не правы», «я хотел бы поспорить» или «я не согласен» были запрещены. Дружелюбие царило в этой комнате.
Через три недели была опубликована «Педагогика сотрудничества» – переделкинский манифест. Помните? 1986 год. 18 октября. «Учительская газета». Накануне мы оттиснули десять экземпляров полосы, Матвеев собрал самых известных педагогических журналистов из всех центральных газет, и они до вечера вносили поправки в текст. Все думали: печатать? не печатать? что будет? Напечатали – и как будто вздох прошёл по школьной стране: «Наконец-то!» Осень 86-го… Коллективные материалы печатались каждую неделю: «Сотрудничество в школьном классе», «Инспектора за сотрудничество», «Учёные за сотрудничество». Это когда было? Вчера? Или в прошлом веке, в позапрошлой, не нашей эре?
Недавно меня спросили:
– А если сегодня собирать лучших педагогов страны, кого пригласить?
Пришлось задуматься.
Что-то кончилось в школьной жизни и что-то начинается.
Со школой было то же, что и со страной.
Все люди на свете хотели бы жить свободно и чувствовать себя равными. Это так называемые вековые мечты. Они потому и вековые, вечные, что неосуществимы, а неосуществимы они по причине, о которой почему-то не все знают: потому, что свобода и равенство противоречат друг другу. Чем больше свободы – тем меньше равенства. Если же пытаются установить экономическое равенство, то народ нищает и теряет свободу.
Когда утопию (то, чего нигде нет и быть не может) пытаются осуществить, она неизбежно превращается в антиутопию: нежизненное можно внедрить в жизнь только насилием и обманом.
Примерно то же самое, что со страной, произошло и со школой.
Кто против школы, где все дети, невзирая на способности и характеры, хорошо ведут себя, на глазах развиваются, сохраняют индивидуальность, прекрасно учатся?
Вековая мечта.
Как и социализм, она была объявлена осуществлённой. Почти стопроцентная успеваемость при самых трудных в мире программах. В США лишь четыре процента старшеклассников изучают физику, а у нас – все. И все успешно. Второгодников очень мало. Почти нет преступности.
Как и в экономике, этот абсурд поддерживался тем единственным способом, каким можно поддерживать абсурд, – насилием и обманом. Насилие и обман были не частью школы, не виной авторитарных педагогов и партийных бюрократов, а необходимостью, непременным условием существования школьной системы, в которой несбыточное выдавалось за сбывшееся. Когда насилие и обман были ослаблены, школа покачнулась – и тут же, разумеется, поднялся крик о том, что министерство разваливает её. Верните все на место!
Однако эпоха насилия и обмана в школе кончается.
Что же теперь – свобода и процветание?
Не тут-то было. И дело вовсе не в том, что, как пишут, школа не приучена к свободе, или слабые учителя, или плохие учебники, или не те программы, или не хватает компьютеров, или зарплата низка, или нет в обществе внимания к школе, или не поняли мы, что школа – ведущая сила истории, или нет заинтересованности в знаниях, или плохие пединституты и неправильно в них принимают, или перегружены классы, или не те у нас учёные и опять не ту академию избрали, или неопытны чиновники в министерстве, – все эти причины, каждая из которых что-то значит, все они по отдельности и даже все вместе не объясняют того главного, из-за чего и при полной свободе, и при всех возможностях, и даже при самых больших деньгах школа всё равно во что-то упирается.
Какая-то есть невидимая, неявная, необъявленная причина всех трудностей.
Загадка. Ну просто загадка – почему о самой главной школьной трудности никто не говорит и не думает? Ведь все так очевидно, на самой поверхности лежит.
В последние несколько лет мне удалось побывать в школах Аргентины, Франции, Швеции, Англии, Германии, США, и я убедился в том, что давно подозревал: западная школа не умеет учить всех детей подряд. Там хорошо учат лишь отобранных. Поэтому школа в этих странах подвергается такой критике, какая нам и в страшном сне не приснится. Каждая большая газета ежедневно помещает по две-три статьи о школе, и все – бранные, все предвещают национальную катастрофу. Обвинение одно: школа не даёт знаний. У меня тоже сложилось такое впечатление, и наши десятиклассники, месяц по обмену проучившиеся в Америке, говорили мне, что там учиться до смешного легко по сравнению с нашей школой, потому что там знаний дают в несколько раз меньше, а домашние задания смехотворно лёгкие, не то что у нас: сидишь, сидишь… На днях приехал знакомый инженер, переселившийся в Англию. Привёз дочку на лето заниматься физикой и математикой, потому что тамошняя школа отстаёт от нашей на два или три года.
Так что же – здесь школа хорошая, а там плохая? Мы всё-таки впереди планеты всей? Нет, кажется, педагогической статейки, в которой не упомянули бы о том, что американцы перестроили школу после первого советского спутника.
Действительно, перестроили, истратили большие деньги. А через тридцать лет снова пишут, что школа не даёт знаний, отстаёт, и снова готовы перестраивать её, теперь не на советский, а на японский манер, потому-де, что японские автомашины продаются лучше американских, снова виновата школа. Школа во всех странах крайняя, учитель всюду виновник всему.
Но всё не так. И наша школа не столь уж блестяще учит, как думают в мире, просто никто не выявлял подлинной успеваемости – может случиться, что она не превышает и тридцати процентов. И американская школа не так уж плохо учит, иначе как бы она могла четверть выпускников передавать в университеты? Школы эти нельзя сравнивать, потому что у них разные цели.
У нашей школы, что бы там ни говорили о развитии, воспитании и прочем, одна цель – знания. Правдами и неправдами вбить в ребёнка знания и умения.
У западной школы в отличие от нашей не один, а два приоритета. Американская школа, например, учит как может, но ещё её заботит нечто такое, о чём у нас и не знают толком, – внутреннее достоинство. Это не то, что внешнее, не о том, что не унижать и не обзывать ребёнка, не о том, о чём говорится, например, во фразе «защита чести и достоинства»; это совсем другое – внутреннее чувство своей собственной значимости в этом мире, которое западная школа старается (хоть и не всегда удачно) привить ребёнку с самых ранних лет. Цени себя, знай себе цену, не чувствуй себя хуже или ниже других, ты ничуть не хуже взрослых и важных людей, ты всем ровня – смело подавай руку каждому.
Внутреннее достоинство – высшая ценность, на внутреннем достоинстве держатся и совестливость, и трудолюбие, и доброе отношение к людям, и умение справляться с жизнью. Для общества с конкуренцией школа должна готовить не юных бизнесменов – это не её дело, а людей с достоинством – оно необходимо и предпринимателю, и наёмному работнику.
Но вот противоречие, вот истинная причина всех без исключения школьных трудностей, она не наша, не особая, она одна на весь мир: подобно тому как несовместимы свобода и равенство, несовместимы знания и достоинство. Лишь в среде способных знание увеличивает достоинство, в других же случаях знание можно вбить в детей, только унижая их, только разрушая их чувство внутреннего достоинства. Наша школа об этом не думает, у неё нет в списке приоритетов такой штуки – внутреннего достоинства. Американская же школа не может пойти на то, чтобы достоинство это разрушать. И если приходится делать выбор – знания или достоинство, – американские педагоги делают его однозначно – достоинство. Пусть остаётся неграмотным, это плохо, за это общество школу критикует; неграмотный – но уверенный в себе, но с чувством достоинства. Наши педагоги говорят: нет, в интересах ребёнка мы будем его учить, мы всучим ему аттестат, это социальное равенство – и выпускают людей, всё равно ничего не знающих да ещё измученных школьными унижениями, с разрушенным внутренним достоинством.
Вопрос: так что же делать школе – превращаться в подобие американской, сменить приоритеты? Ответ: ни в коем случае. И своё разрушим, и чужого не возьмём. Осторожнее с переменами! Наша школа выбрала свой путь ещё тогда, в 1986 году, на переделкинской веранде. «Педагогика сотрудничества» и есть поиск такой школы, которая могла бы учить неотобранных детей, одновременно усиливая их достоинство. Нелепо прерывать этот поиск, объявлять открытия наших новаторов устаревшими. Если поиск прервётся, то мы или вернёмся к обману и насилию, или превратимся в дурное подобие западной школы и будем вечно ругать систему образования и за то, что она калечит детей, и за то, что оставляет их без основательных знаний.
«Первое сентября», № 1, 1992 г.
