Софья Толстая
Дневники 1862–1910
Сегодня я ездила в Тулу с Дмитрием Алексеевичем, Сережей и Таней. Было морозное, ясное утро. В Туле мы покупали на шубу Тане, Сереже полушубок (12 рублей серебром), заказали Сереже пальто теплое (65 рублей), Тане ботинки, мне кофточку на лисьем меху из своих лисиц и многое другое.
Левочка занимался дома; когда мы возвращались, он вышел нам навстречу; всегда такая радость – когда едешь домой, увидать его серое пальто издалека. Андрюша не скучал и здоров. Привезла мальчикам волчки по 10 копеек каждый, Маше – наперсточек и куклам бусы, серьги и брошку, всем – теплые перчатки и разные мелочи. Устала я ужасно, мы ничего не ели весь день, кроме сладких пирожков да хлеба ситного.
Вечером мыла Андрюшу, у него очень велико незаросшее темечко, и меня очень беспокоит. Дочли нынче с большим интересом «Трех мушкетеров»; Левочка сидел вечером долго за фортепьяно и что-то импровизировал, у него и на это есть способность. Получила письмо от Тани, у ней отказалась miss Maccarthy, и она желает взять Анни, а я не могу еще ее отпустить, не знаю, что делать.
4 ноября. Вчера не писала журнал, расстроена была, потому что Левочка с Сережей ездили на охоту, был туман, они заблудились верхами, потеряли дорогу и не возвращались до девятого часа вечера, что меня очень встревожило. Протравили трех лисиц и привезли одного зайца. Сегодня я ходила гулять, провожала Левочку на охоту с гончими.
Девочки ездили на ослах. Приехали учителя; читали вслух немного скучную вещь. Левочка не пишет почти и упал духом. Шила фланелевые панталоны Тане, метила шелком красным платки Андрюше. Учила детей, спорила с Левочкой о французском для Сережи: я считаю нужным учить литературу французскую, а он – нет. Маше продела Андрюшина няня дырочки в ушах для серег.
5 ноября. Длинное, скучное, туманное и одинокое воскресенье! Левочка с Сережей были на охоте с борзыми, Сережа затравил зайца. Остальные дети с Анни, m-lle Gachet и т. Nief отправились с ослами и тележкой в Ясенки, где накупили разных сластей. Я много работала и возилась с Андрюшей. Меня всё тревожит его большое, незаросшее темя и большая голова.
Вечером играли в четыре руки трио Моцарта; Левочка ужинал и, по обыкновению своему, во время ужина или утреннего кофе, читал. Я пила чай, ела кислую капусту. Дочла «Maison des deux Barbeaux»[43] в «Revue des deux Mondes» и нашла, что довольно интересно. Утром Таня, Илья и Леля рисовали с учителем, а Сережа учился по-гречески и латыни с Ульянинским. Таня стала довольно хорошо тушевать, то есть класть тени. Начало мое, я вижу, было хорошо; с учителем только четвертый урок, а со мной было три года.
6 ноября. Туман, тяжелый воздух. Читала по-немецки с Лелей и вечером с Илюшей. Учила Машу по-русски; она мне сказала стихи Пушкина «Буря мглою небо кроет…» довольно хорошо, но дурно переписала, я ей вырвала лист из тетради. Был Александр Григорьевич, он учит дурно Илью и Лелю.
Левочка ездил на охоту, привез двух зайцев. Скучает, что не может писать; вечером читал Диккенса «Домби и сын» и вдруг мне говорит: «Ах, какая мысль мне блеснула!» Я спросила что, а он не хотел сказать, а потом говорит: «Я занят старухой, какой у ней вид, какая фигура, о чем она думает, а надо, главное, ей вложить чувство. Чувство, что старик ее Герасимович сидит безвинно в остроге, с половиной головы обритой, и это чувство ее не оставляет ни на минуту». Потом он сел за фортепьяно и играл, импровизируя. Я читала в «Revue des deux Mondes» о живописцах и живописи.
Стегала сегодня одеяльце Андрюше. У детей был вечером разговор об аффектации, нападали на Таню, как она себя вела у Дельвигов, когда туда ездила. Все здоровы у нас.
7 ноября. Кроила Левочке рубашки, учила Лизу; была неприятная история: мне казалось, что у меня отрезали от куска полотна, я была несправедлива; смеривши полотно и посмотрев счет, оказалось число аршин верно.
Левочка ходил вечером с Илюшей и Лелей в баню; он повеселел, и мысли его для писанья уясняются. Я всё тревожусь о голове Андрюши. У Тани немного болит горло; спрашивала ее урок истории об Александре Невском, она знала не совсем хорошо. С Лелей была священная история о казнях египетских и Моисее.
10 ноября. Не писала журнал, потому что у самой голова болела, Андрюша вчера захворал, был насморк и сделался сухой, хриплый кашель, сегодня ему получше. Левочка тоже не в пример прочих дней сидит сегодня дома, у него насморк и простудное состояние. Учила Лелю, он делал перевод с английского, рассказывал об исходе евреев из Египта и играл со мной на фортепьяно; мы разучиваем с ним менуэт Гайдна в четыре руки. Маша писала сочинение – описание их комнаты, учила стихи «Раз в крещенский вечерок девушки гадали…» и читала вслух. Сегодня у ней был первый урок арифметики с отцом, она только едва понимала, что такое 20, 40, 50 и т. д. На Таню мы сегодня ворчали, учится лениво.
С Левочкой играла в четыре руки вечером, шила небеленого полотна фартучки Маше, читаю «Le roman d’un peintre» [Фердинанда Фабра] – довольно скучно. Сейчас пили чай, ужинали соленую рыбу, сегодня пятница – Левочка ест постное. Акульку, нянину внучку, приняли по моей просьбе в приют, и завтра ее везет ее дядя Сергей[44] в Тулу. Налаживаем коньки, небо серо, тучи ходят, морозно и похоже на снег, пора бы! Чувствую себя работающей машиной, хотелось бы жизни немного для себя, да нет ее… И об этом ничего… ничего… молчание.
11 ноября. Жаль, что журнал пишешь всегда вечером, усталая. Ночью сегодня Андрюша вдруг захрипел, стал со свистом кашлять, и это продолжалось от 4 до 8 часов утра. Я очень испугалась. Потом стало легче, но и теперь всё кашляет очень резко с хрипотой, и у него понос. Я ему только дала три антимониальные капли и привязала к горлу мыло с салом, маслом и камфарой, всё это натертое на новую фланельку. Левочка сегодня говорил, что у него в голове стало ясно, типы все оживают, он нынче работал и весел, верит в свою работу. Но у него голова болит, и он покашливает.
Приехали опять учитель рисования и гимназист Ульянинский. Таня рисует головку пастушка довольно хорошо, а Илья и Леля только для удовольствия рисуют. Я много очень работала, сшила фланелевую фуфайку Андрюше, подушку и две наволоки ему же. Получила письмо от мама.
14 ноября. В воскресенье, третьего дня, мы ездили в Тулу – Сережа, Таня, Илюша, Леля и я. Было темно, тепло и грязно. Дети очень радовались; приехали к Дельвигам в шестом часу, Сережа был уже там, он уехал раньше с учителями. Дети играли в разные игры и танцевали, а я на них радовалась.
Утром в воскресенье был у нас Оболенский; Левочка пробыл вечер дома, потом вечером пошел к нам навстречу; у него болела голова. От Дельвигов я привезла водевили Соллогуба, чтоб выбрать пьесу детям играть на святках. Вчера мы пьесу одну читали: «Мастерская русского живописца», кажется, будет подходящей, но приготовления и планы – это всегда весело. Вчера же вечером Левочка играл с Александром Григорьевичем на фортепьяно со скрипкой.
Сегодня утром, после дурной ночи с кошмарами и снами, пила чай с Левочкой, это так редко бывает, и мы затеяли длинный философский разговор о значении жизни, о смерти, о религии и т. д. На меня подобные разговоры с Левочкой действуют всегда нравственно успокоительно. Я по-своему пойму его мудрость в этих вопросах и найду такие точки, на которых остановлюсь и утешусь во всех сомнениях. Я бы изложила его взгляды, но не могу, особенно теперь, устала и голова болит.
Всякий день Левочка на охоте. Вчера он затравил с борзыми шесть зайцев, сегодня с гончими ходил и застрелил лисицу. Опять приезжал Оболенский Дмитрий, его дела плохи, и он точно душу отводит у нас[45]. Левочке всё нездоровится, Андрюша нездоров – у него понос, но он весел.
16 ноября. Левочка говорит: «Все мысли, типы, события – всё готово в голове». Но ему всё нездоровится, и он писать не может. Начал есть вчера постное, против чего я очень восстаю для его здоровья. Сегодня сидел дома, вчера был на охоте с борзыми, затравил трех зайцев и лисицу.
Учила сегодня Лелю, было чтение русское и грамматический разбор, потом Таня очень плохо отвечала свой урок из русской истории Иоанна III. Маша читала и переписывала. Достала вышивать свой ковер. Сережа и Таня всё мечтают о веселье, и мне жаль, что я им его так мало могу доставить, но буду стараться всей душой.
Собрались мы сегодня вечером в балконной комнате – Левочка, я и все шестеро детей, и мне вдруг грустно стало, что когда-нибудь все мы будем разбросаны и вспомним об этом времени.
Получила сегодня письмо от Тани, а вчера – от Страхова и Лизы Оболенской. Всё пристаю к Левочке поправить написанный мной его биографический очерк и не допрошусь.
19 ноября. Вчера Левочка опять затравил четырех зайцев и лисицу, а сегодня был у обедни и занимался утром. Слава богу, я его уговорила бросить постное, а то он совсем было разболелся желудком. Он перечел свою биографию и сказал, что не совсем плохо, но еще не поправил.
Сережа, Илюша и т. Nief ездили верхом в Ясенки смотреть, как будет проезжать государь, но видели только поезд «и поваренка», как шутил т. Nief. Таня и Леля тоже ездили верхом к их большой радости, а Маша в тележке с m-lle Gachet. Таня с большим наслаждением смотрела на шлейф моей черной юбки, которую она надела.
В пятницу у нас была большая история с Илюшей. Он не учился, не слушался, был груб с т. Nief бросался в него мокрой губкой, и отец решил оставить его без обеда. Когда я вошла в их детскую внизу, он лежал на постели вниз головой и животом и рыдал. Мне очень его было жаль, мы его утешали и утешили, но обедать не дали; зато с каким аппетитом он, бедный, ел ростбиф за вечерним чаем! Сегодня вечером я играла детям кадриль, и они очень весело плясали, сначала большие, потом маленькие.
Я наконец дожила до своей осенней болезненной тоски. Молча, упорно вышиваю ковер или читаю; ко всему равнодушна и холодна, скучно, уныло, и впереди темнота. Я знаю, с зимой это пройдет, а пока несносно. У нас в зале окно открыто, на дворе постоянный туман и тепло.
21 ноября. Разные неприятности: няня оказалась беременна и через два месяца уйдет. Бедному Андрюше придется взять новую няню, [буфетчик] Григорий отказался от места. Левочка нынче был на охоте и затравил шесть зайцев, брал Илюшу; Сережа кашляет, и они с Таней весь день играли вальсы, а Сережа еще сонату Бетховена Fantasia. Вечером дети плясали кадриль и разные танцы. У Андрюши понос, и он очень ослабел в один день. На дворе тепло, и дети принесли распустившуюся вербу.
24 ноября. Три дня я нездорова, лихорадка, насморк, кашель, зубы болят. Всё тепло, и снегу нет как нет. Ушел Григорий. У Андрюши всё понос, он учится ползать. Леля учил со мной вечером странствование евреев по пустыне, вдруг замялся рассказывать, видит, что надо перечитывать еще раз, а час прошел, принялся рыдать, кричит: «Не могу, не могу, пусть единица будет!» Так и оставила ученье, но я с ним, слава богу, обошлась терпеливо и мягко и оставила урок до завтра.
Мне всё мрачно на душе. Стали бродить страшные и ревнивые мысли и подозренья насчет Левочки. Я иногда чувствую, что это вроде сумасшествия, и всё шепчу себе: помоги, Господи! Да я и сошла бы с ума, если б случилось что-либо подобное.
Ночью кормлю сижу Андрюшу, тихо, темно, чуть лампада светит; няня пошла пеленки вешать, вдруг слышу рядом в детской Анни кричит: «Сережа! Не смей, Сережа!» Я испугалась ужасно, положила Андрюшу в люльку и пошла к ним в комнату. Это Анни во сне кричала. Я прикрыла одеялами раскрывшихся во сне девочек и пошла спать. Меня трепала лихорадка, и я не спала всю ночь.
Привезли нынче шубку Тане и кофточку и шапку. Моя лисья кофта узка в спине и рукава коротки. Левочка сидит два дня дома, он был в среду в Туле, обедал у Самариных. Я написала в этот день новый биографический очерк, но длинно, и опять потому не годится.
1879
18 декабря. Прошло еще больше года. Сижу и жду каждую минуту родов, которые запоздали. Новый ребенок наводит уныние, весь горизонт сдвинулся, стало темно, тесно жить на свете. Дети и весь дом в напряженном состоянии: и праздники близко, и роды неопределенны. Страшные морозы, было более 20°. Маша болела неделю горлом с жаром. Сегодня встала. Левочка уехал в Тулу послать Бибикова в Москву по делам нового издания[46] и обещался купить кое-что к елке. Он много пишет о религиозном. Андрюша освещает мне всю жизнь, чудо как мил.
Через два дня после этого родился Миша – в 6 часов утра 20 декабря 1879 года[47].
1882
28 февраля. Мы в Москве с 15 сентября 1881 года. Живем близ Пречистенки, Денежный переулок, дом князя Волконского. Сережа ходит в университет, Таня ездит на Мясницкую в рисовальную школу, Илья и Леля ходят в гимназию Поливанова, почти рядом с нами. Жизнь наша в Москве была бы очень хороша, если б Левочка не был так несчастлив в Москве. Он слишком впечатлителен, чтоб вынести городскую жизнь, и, кроме того, его христианское настроение слишком не уживается с условиями роскоши, тунеядства, борьбы городской жизни. Он уехал в Ясную вчера с Ильей заняться и отдохнуть.
26 августа. 20 лет тому назад, счастливая, молодая, я начала писать эту книгу, всю историю любви моей к Левочке. В ней почти ничего больше нет, как любовь. И вот теперь, через 20 лет, сижу всю ночь одна и читаю и оплакиваю свою любовь. В первый раз в жизни Левочка убежал от меня и остался ночевать в кабинете. Мы поссорились о пустяках, я напала на него за то, что он не заботится о детях, что не помогает ходить за больным Илюшей и шить им курточки. Но дело не в курточках, дело в охлаждении его ко мне и детям. Он сегодня громко вскрикнул, что самая страстная мысль его о том, чтоб уйти от семьи. Умирать буду я – а не забуду этот искренний его возглас, он как бы отрезал от меня сердце. Молю Бога о смерти, мне без любви его жить ужасно, я это тогда ясно почувствовала, когда эта любовь ушла от меня. Я не могу ему показывать, до какой степени я его сильно, по-старому, 20 лет люблю. Это унижает меня и надоедает ему. Он проникся христианством и мыслями о самосовершенствованье. Я ревную его…
Илюша болен, лежит в гостиной в жару, у него тиф; я слежу за тем, чтобы дать ему хинин в промежутке, который очень короток, и боюсь пропустить. Я не лягу сегодня спать на брошенную моим мужем постель. Помоги, Господи! Я хочу лишить себя жизни, у меня мысли путаются. Бьет 4 часа. Я загадала – если он не придет, он любит другую. Он не пришел. Долг. Я прежде так знала, что мой долг, а теперь?
Он пришел, но мы помирились только через сутки. Мы оба плакали, и я с радостью увидала, что не умерла та любовь, которую я оплакивала в эту страшную ночь. Никогда не забуду прелестного утра, ясного, холодного, с блестящей, серебристой росой, когда я вышла после бессонной ночи по лесной дороге в купальню. Давно я не видала такой торжествующей красы природы. Я долго сидела в ледяной воде с мыслью простудиться и умереть. Но не простудилась, вернулась домой и взяла кормить обрадовавшегося мне и улыбающегося Алешу[48].
10 сентября. Уехала тетя Таня с семьей в Петербург[49], а Левочка с Лелей в Москву. Последний теплый день, я купалась.
1883
5 марта. Москва. Как всегда сильно действует на меня весеннее солнце. Оно так ярко светит в мой кабинетик наверху! В голове моей, теперь в тишине первой недели поста, проходит вся моя только что прошедшая зимняя жизнь. Я немного ездила в свет, забавляясь успехами Тани, успехами моей моложавости, весельем; всем, что дает свет. Но никто не поверит, как иногда, и даже чаще в веселье, на меня находили минуты отчаяния, и я говорила себе: «Не то, не то я делаю». Но я не могла и не умела остановиться. Мне так ясно, что я не по своей воле живу и действую, а по воле Бога или судьбы – как кто хочет назвать эту высшую волю, даже в мелких делах.
Третьего дня, то есть 2-го, я отняла Алешу и опять переживаю эту душевную боль первого разрыва с любимым ребенком. И опять она повторяется, и никуда от нее не уйдешь.
Наша жизнь в своем доме, довольно отдаленном от городского шума, гораздо легче и лучше прошлогодней. Левочка спокоен и добр, иногда прорываются прежние упреки и горечь, но реже и короче. Он делается всё добрее и добрее.
Но, видит Бог и больше никто не узнает, что делалось в душе моей, когда я летом и осенью не хотела ехать в Москву, я не чувствовала в себе сил одна нести всю тяжесть и ответственность городской жизни. А в Ясной я оставляла всё, что любила и к чему привыкла. И как я оценила всё, когда уехала, а возврат был возможен еще в прошлом году… Но этот переезд вторичный – это дело детей с отцом, но не мое. И он был нужен, и это было божье дело для счастья семьи… А почему?
Пишет Левочка всё еще в духе христианства, и эта работа нескончаемая, потому что не может быть напечатана[50]. И это нужно, и это воля Божья, и, может быть, для великих целей.
1885
24 марта. Светлое Христово воскресение. Вчера Левочка вернулся из Крыма, куда ездил провожать больного Урусова. В Крыму вспоминал Севастопольскую войну и много ходил по горам и любовался морем. Когда они ехали с Урусовым по дороге в Симеиз, то проезжали место, где Левочка стоял во время войны со своим орудием, и в том самом месте он сам, и только один раз, выстрелил. Тому почти 30 лет.
Едут они с Урусовым, а Левочка вышел вдруг из ландо и пошел что-то искать. Оказалось, что он увидал вблизи дороги ядро горного орудия. Не то ли это ядро, которым он выстрелил во время Севастопольской войны? Никто, никогда другой там не мог стрелять. Орудие горное было одно.
Теперь вечер: дети старшие собрались с Олсуфьевыми, и Лопатин поет.
1886
25 октября. Ясная Поляна. Все в доме – особенно Лев Николаевич, а за ним, как стадо баранов, все дети – навязывают мне роль бича. Свалив всю тяжесть и ответственность детей, хозяйства, всех денежных дел, воспитания, всего хозяйства и всего материального, пользуясь всем этим больше, чем я сама, одетые в добродетель, приходят ко мне с казенным, холодным, уже вперед взятым на себя видом просить лошадь для мужика, денег, муки и т. п. Я не занимаюсь хозяйством сельским – у меня не хватает ни времени, ни уменья, – я не могу распоряжаться, не зная, нужны ли лошади в хозяйстве в данный момент, и эти казенные спросы с незнанием положения дел меня смущают и сердят.
Как я хотела и хочу часто бросить всё, уйти из жизни так или иначе! Боже мой, как я устала жить, бороться и страдать! Как велика бессознательная злоба самых близких людей и как велик эгоизм! Зачем я все-таки делаю всё? Я не знаю; думаю, что так надо. То, чего хочет (на словах) муж, того я исполнить не могу, не выйдя прежде сама из тех семейных деловых и сердечных оков, в которых нахожусь. И вот уйти, уйти, так или иначе, из дому или из жизни, уйти от этой жестокости, непосильных требований – это одно, что день и ночь у меня на уме. Я стала любить темноту. Как темно, я вдруг веселею; я вызываю воображением всё то, что в жизни любила, и окружаю себя этими призраками. Вчера вечером я застала себя говорящей вслух. Испугалась: не схожу ли я с ума? И вот эта темнота теперь мне мила; а ведь это смерть, стало быть, мне мила?
Последние два месяца – болезнь Льва Николаевича – было последнее мое (странно сказать), с одной стороны, мучительное, а с другой – счастливое время. Я день и ночь ходила за ним; у меня было такое счастливое, несомненное дело – единственное, которое я могу делать хорошо – это личное самоотвержение для человека, которого любишь. Чем мне было труднее, тем я была счастливее.
Теперь он ходит, он почти здоров. Он дал мне почувствовать, что я не нужна ему больше, и вот я опять отброшена, как ненужная вещь, от которой одной ждут и требуют, как и всегда это было в жизни и в семье, того неопределенного, непосильного отречения от собственности, от убеждений, от образования и благосостояния детей, которого не в состоянии исполнить не только я, хотя и не лишенная энергии женщина, но и тысячи людей, даже убежденных в истинности этих убеждений.
Мы живем в Ясной дольше обыкновенного. Сил нет предпринимать что-нибудь, но совесть не спит и упрекает за то, что энергия падает. Надо твердо идти по пути, который считаешь правильным; и вот я по инерции иду. Я еду (кажется) опять в Москву, я соединяю семью, я веду книжные дела и добываю те деньги, которые, с напущенным на себя равнодушием и недоброжелательством ко мне, у меня же требует Лев Николаевич для фаворитов и бедных, которые не действительно бедны, но более наглы и лучше поняли, как выпросить: Константин и Ганя, Александр Петрович[51] и другие. Дети, которые, нападая на меня за разногласия с их отцом, требуют всё, что могут… Уйти, уйти – и я уйду так или иначе. Нет ни сил довольно, ни любви достаточной к труду, борьбе и терпенью. Буду писать свой журнал пока. Добрее буду и молчаливее, а волненье всё – сюда.
Сырая, скучная осень. Андрюша и Миша катались на коньках на Нижнем пруду. У Тани и Маши зубы болят. Лев Николаевич затевает писать драму из крестьянского быта. Дай-то бог, чтоб он взялся опять за такого рода работу. У него болит рука – ревматизм. М-те Seuron очень приятна, весела и с детьми хороша.
Мальчики – Сережа, Илья и Лева – таинственно живут в Москве, и о них я очень тревожусь. Какое-то у них странное отношение к человеческим и своим слабостям и страстям: что всё это естественно и должно быть, а если мы боремся и побороли, то мы молодцы. Зачем же должны быть слабости? Они бывают, это правда, и их поборешь, но не всякий же день, а раз в жизни, и борьба эта стоит того, чтоб бороться, и часто она сломит и жизнь, и сердце. Но не борьба же из-за Стрельны, вина, карт и тому подобных пошлых, противных страстишек!
Я часто думаю, отчего Левочка поставил меня в положение вечной виноватости без вины. Оттого, что он хочет, чтоб я не жила, а постоянно страдала, глядя на бедность, болезни и несчастия людей, и чтоб я их искала, если они не попадаются в жизни. Того же он требует и от детей. Нужно ли это? Нужно ли, чтобы здоровый человек ходил постоянно в больницы и смотрел на корчи и страдания людей и слушал их стоны? Если случится на пути жизни такой больной, то пожалей и помоги ему, но зачем искать его?
Читаю жизнь философов. Ужасно интересно. Но трудно читать спокойно и разумно. Ищешь в учении и словах всякого философа то, что подходит к твоему убеждению и взглядам, и обходишь всё несочувственное. И вследствие этого учиться трудно. Стараюсь быть менее пристрастна.
Приехал Бутурлин. Этот – настоящий, и путаницы в нем мало.
26 октября. Левочка написал 1-е действие драмы [ «Власть тьмы»]. Я буду переписывать. Отчего я перестала слепо верить в его даже авторскую силу? Он пошел гулять с Бутурлиным. Темно, сыро.
Слишком много болтала с Бутурлиным. Забыла правило (слова Эпиктета: «Как можно чаще соблюдай молчание, говори только то, что необходимо, и в немногих словах»). Но он умен и всё понимает, этот Бутурлин.
Дети, Андрюша и Миша, играют с крестьянскими мальчиками Митрошей и Илюхой, и мне это неприятно, не знаю отчего. Думаю, оттого, что это их приучает властвовать и подчинять себе этих детей, а это дурно и безнравственно.
Перечитывала вчера письма Урусова, и больно ужасно, что его нет. Доискивалась в них того, что и при жизни его хотелось всегда знать: как он относился ко мне? Знаю одно, что с ним всегда было хорошо и счастливо, а чем это давалось – не знаю.
Думаю о старших мальчиках, как будто они отдалены ужасно, и мне это больно. Отчего отцам не больно бывает всё, что касается детей? И за что женщинам и эта тяжесть в жизни? Только путает жизнь.
27 октября. Переписала 1-е действие новой драмы Левочки. Очень хорошо. Характеры очерчены удивительно, и завязка полная и интересная. Что-то дальше будет. Левочка читал вслух вечером Бутурлину свою «Критику богословия»[52]. Я прислушивалась и тотчас же думала о другом. Не забирает меня – или сердце мое зачерствело, или не то.
От Ильи письмо о женитьбе. Не увлеченье ли это только что проснувшегося физического чувства, направленного на первую женщину, с которой пришел в более близкие отношения? Не знаю, желать этого брака или нет, и прямо, не прилагая к этому моей руки – во всем полагаюсь на Бога[53].
Учила не усердно и не плодотворно Андрюшу и Мишу. Они мне оба очень дороги. Поправляла корректуру для дешевого издания и очень устала. Жалею уезжать из Ясной особенно потому, что боюсь прервать работу, начатую Левочкой. Маша бегает без ученья, мальчики мучают, дела не идут. Если Левочка в Москве будет работать, я успокоюсь. Буду с ним осторожна, внимательна, чтоб беречь его для любимой мной работы его.
30 октября. Написано еще 2-е действие драмы. Встала рано и переписала. Потом вечером переписала вторично. Хорошо, но слишком ровно; нужно бы было больше театрального эффекта, что я и сказала Левочке.
Учила Андрюшу и Мишу. Поправляла корректуру. День прошел весь в занятиях. Читала малышам «Родник» и «Родные отголоски»[54]. Стихи и картинки им нравились, и они оживились. Девочки обе внизу сидят, пишут, читают. Были днем минуты тоски, старой, знакомой, тесно как-то.
Приходила [крестьянка] Аниска, говорила о болезни матери; поленилась пойти проведать, завтра пойду непременно. Когда села обедать, у меня спросили денег для какой-то старухи и для Гани-воровки. Спрашивал Левочка через девочек. Мне хотелось есть, досадно было, что все опоздали, и не хотелось давать денег Гане-воровке. Я солгала, что денег нет, а было еще несколько рублей. Но устыдилась и достала деньги, съев прежде весь суп (это я после вспомнила).
Потом я молчала и думала, возможно ли вызвать в сердце ту требуемую Левочкой любовь всех ко всем и вот, например, к этой женщине, воровке Гане, которая не оставила ни одной души в деревне, у которой бы чего не украла, у которой дурная болезнь и которая лично страшно антипатична. Что-то шевельнулось, похожее на чувство жалости, но скоро прошло.
Приходил Фейнерман. Его присутствие меня стало меньше тревожить[55]. От старика Ге были письма. И опять недоверие к нему, что-то напускное, фальшивое. Бутурлин уехал, и не жаль. А пока был тут, интересовал.
Таня неприятно упрекнула, что я не дала денег отцу. И мне странно вдруг показалось, что действительно я ему не дала так, как он просил. Но в минуту мысль о Левочке была так далека! Ведь не для него нужны были деньги, и эту мысль отказа в чем-нибудь ему я так и не могла связать с отказом Гане. Это часто со мной бывает.
