Станислав Дробышевский
Чудища Эдема. Трилобиты, аномалокарисы, ракоскорпионы и другие монстры
Но тут нас ждала новая напасть – головоногие моллюски-наутилоидеи. Появились они, видимо, всё в том же кембрии, но истинного величия достигли в ордовике, когда раковины Endoceras вымахали до 3,5–6 м длиной. Раковины были совершенно прямыми, так что наутилоидеи, видимо, представляли собой ракеты, пронизывающие водную толщу. До сих пор не найдено никаких остатков их ротовых аппаратов; видимо, у них не было жёстких клювов, которыми рвут добычу современные осьминоги. Специалисты предполагают, что наутилоидеи отцеживали планктон из толщи воды; возможно даже, между их щупальцами была натянута перепонка, образующая воронку для сбора всего вкусного. Учитывая размеры раковин, такая ловушка могла быть огромного диаметра, так что ни скорость, ни маневренность уже не очень-то помогали избежать участи обеда. Самое же ужасное, что отцеживали они в основном яйца и личинок. У ланцетников те и другие свободно парят в составе планктона, видимо, так же было и с первыми хордовыми. Спастись от пожирания беззащитного потомства можно только одним способом: изменив настройки эмбрионального развития. А это – филэмбриогенез, то есть эволюция онтогенеза – процесса индивидуального развития. Есть мнение, что эволюция эмбриональных стадий гораздо важнее эволюции взрослых особей. Если кто-то уже взрослый, сам факт, что он всё ещё не погиб и даже уже способен размножаться, говорит о том, что с ним в целом всё в порядке. А вот с недоделанными эмбрионами и личинками вечно что-то не слава богу. И мельчайшие изменения хода развития могут привести к мощным преобразованиям взрослого организма.
Тут открывается масса возможностей: палингенез – наличие в эмбриогенезе структур взрослых форм предков, ценогенез – появление в эмбриогенезе новых структур; архаллаксис – изменение первичных зачатков, девиация – изменение на средних стадиях, анаболия – надставка конечных стадий развития; гетерохрония – изменение времени закладки и темпа развития органов у потомков по сравнению с предками, причём в двух версиях: ускорение – акцелерация и замедление – ретардация-фетализация. Замечательно, что подобные изменения темпов развития позволяют избавиться от накопленных специализаций.
Судя по нынешним круглоротым – миксинам и миногам, – изменения онтогенеза задались. Современные миксины откладывают огромные по меркам ланцетников яйца диаметром до 20–25 мм (у ланцетников – 0,1 мм), запакованные в плотную роговую капсулу, сцепляющиеся между собой и прикреплённые к земле. Такое уже ничем не отфильтруешь. У миксины вообще нет метаморфоза, из яйца выходит личинка, которая с самого начала мало отличается от взрослой особи строением и поведением и затем лишь растёт. Избавление от планктонных яиц и длительной стадии плавающей личинки можно рассматривать как продвинутый вариант избегания фильтраторов. Большую часть времени миксины проводят, зарывшись в ил (ланцетникам в иле плохо, они закапываются в песок, причём в силу маленьких размеров они довольно чувствительны к размерности песчинок), откуда их трудно достать, причём выделяют невероятное количество слизи, которая тоже совсем не помогает их ловить и есть. По ночам же миксины сами охотятся на всех, кого смогут одолеть.
Миноги в некотором роде пошли ещё дальше: они строят «гнёзда», причём основной труд по рытью ямок в песке берут на себя самцы (а это уже какое-никакое социальное поведение, требующее развития мозга, и мозг из пяти отделов у них как раз появляется). Яйца оказываются с самого начала неплохо защищены. Личинки-пескоройки миног ввинчиваются в ил и проводят в нём большую часть времени. Интересно, что некоторые виды питаются только в личиночном виде, причём самой примитивной фильтрацией самоходного водного потока, другие же во взрослом возрасте становятся активными хищниками. Получается, на стадии бесчелюстных мы сами стали чудищами, хотя на трилобитов, аномалокаридид и наутилоидей поначалу вряд ли могли повлиять.
Видимо, в это же время появилась и генетическая возможность для прогресса: геном наших предков дважды удвоился. Часть новообретённых копий продолжила работать как прежде, часть просто поломалась, а часть стала основой для совершенно новых признаков: тех самых жабр, сердца, мозга и всего прочего, чем полноценные хордовые отличаются от ланцетников.
И лишь только показалось, что жизнь наладилась, так тут же возникли ракоскорпионы. Впервые они появились в середине ордовика, причём самый первый Pentecopterus decorahensis уже был 1,7 м длиной. Расцвета эти монстры достигли в силуре, когда Pterygotus grandidentatus до 1,75 м длиной Erettopterus grandis вымахал до 2,5 м, а Acutiramus cummingsi и Hardieopterus myops (он же Pterygotus buffaloensis) – до 2,1 м, с клешнями же и все 3 м. Одной из самых скорпионоподобных ракоскорпионих была Eusarcana scorpionis с длинным изогнутым шипом на «хвосте». Главный ужас этих монстров – мощные ротовые придатки – хелицеры и педипальпы, часто сильно специализированные, а у некоторых превратившиеся в клешни, а также шестые конечности, которые у части видов стали веслообразными лопастями, которыми они могли подруливать. Такое чудище было и быстрым, и манёвренным, и прожорливым, и могло выкопать кого угодно из ила, и расковырять любую защиту. Неспроста в копролитах ордовикского ракоскорпиона Lanarkopterus dolichoschelus обнаружены останки бесчелюстных рыб.
Собственно, ракоскорпионы доделали рыбообразных или рыб в широком смысле. Нам пришлось не только закапываться в грунт, но и ещё быстрее плавать. Бесчелюстные в исходной версии не имели парных плавников, но как минимум дважды их изобретали. В одной из панцирных версий девонских Antiarchi – у Asterolepis radiata, Remigolepis acuta, Pterichthys milleri и их родственников – появились членистые отростки, удивительно напоминающие плавниковые ноги ракоскорпионов, лучшая иллюстрация принципа «с кем поведёшься, от того и наберёшься». Вторая версия – это мы. Для лучшего удержания в воде и эффективного маневрирования бесчелюстные развили сначала плавниковые складки по бокам тела, а потом на их основе изобрели нормальные парные плавники – грудные и брюшные, ставшие впоследствии нашими ручками и ножками. Именно в силуре, во время ракоскорпионьего террора, мы вышли на новый уровень – челюстноротых. В настоящее время известно довольно много их версий: вдоль дна поплыли примитивнейшие Qianodus duplicis, Entelognathus primordialis и Qilinyu rostrata, первые лопастепёрые Guiyu oneiros, Psarolepis romeri и Sparalepis tingi, а Megamastax amblyodus вымахали уже до метра длиной.
Эти – уже истинные – рыбы обрели не только плавники и выросли до приличных размеров. Они покрылись чешуёй, а их первые жаберные дуги преобразовались в челюсти, которые у особо продвинутых ощетинились зубами, производными той же чешуи, – защита обернулась оружием. Прокусить такую рыбу стало сложно, и она сама стала совсем не против перекусить кого-нибудь и кем-нибудь. Мы сами стали гонять членистоногих и моллюсков, и даже когда некоторые из них полезли с горя на сушу, мы и там их достали, тоже выползши из девонских болот на топкие берега, осенённые первыми сосудистыми растениями.
Аномалокаридиды были грозой обитателей кембрийских морей, в том числе первых хордовых, Pikaia и её родственников
Клещи, комары, вши и блохи
На суше долгое время нам было хорошо. Кистепёрые рыбы, стегоцефалы и зверообразные рептилии были хищниками и миллионы лет ели рыбу, насекомых, многоножек и друг друга. Так идиллически минули полторы сотни миллионов лет. Так мы докатились до состояния первых млекопитающих. Великими Предками позднего триаса – 227–230 миллионов лет назад – были Gondwanadon tapani и чуть менее древний Adelobasileus cromptoni. Первый известен по зубу, второй – по задней части черепа, так что сравнить их невозможно, а внешний их вид нам точно неведом. Однако они, видимо, родственны более позднему Morganucodon watsoni, а он-то изучен по множеству костей. Большинство мезозойских млекопитающих были землеройкоподобными. Это были пушистые тварюшки с коротенькими пятипалыми лапками и острыми мордочками с острыми зубками. Они обычно ловили насекомых в лесной подстилке, а иногда, вероятно, могли залезать и на ветви. И вот мы опять стали жертвами, причём с не самой ожидаемой и даже парадоксальной стороны: насекомоядных заели насекомые.
Как известно, «рыбы покрыты чешуёй, а вот если бы у рыб была шерсть, то у них были бы блохи». И вот потомки рыб – зверообразные рептилии – обрели вибриссы и шерсть, а млекопитающие развили их в полной мере. Тут-то у них и вправду завелись блохи.
Особенно богато представлены кровососы и прочие паразиты мелового периода. Правда, самые древние блохи – Tarwinia australis и Tyrannopsylla beipiaoensis – скорее всего, кусали не нас, а динозавров – те тоже были иногда пушистые, более-менее тёплые и уж точно вкусные. По крайней мере, гигантская блоха Pseudopulex magnus при длине 22,8 мм – как череп млекопитающего Jeholodens jenkinsi из той же фауны – имела пятимиллиметровый ротовой стилет, которым могла бы проткнуть джехолоденса насквозь. Возможно, птерозавры чесались от длинноногих блох Saurophthirus longipes и S. exquisitus. Пухоед Saurodectes vrsanskyi – ближайший родственник вшей – тоже мог питаться пухом какой-то птицеподобной рептилии. Тогда же появились кровососущие клопы – Flexicorpus acutirostratus и Torirostratus pilosus, в отпечатках коих до сих пор сохранился огромный процент железа из крови какого-то укушенного бедолаги. Чем занимался клещ Deinocroton draculi, совершенно понятно из его видового названия, а иксодовый клещ Cornupalpatum burmanicum найден в янтаре на пере динозавра, чтобы уж совсем никто не сомневался в его образе жизни.
Думается, мы лучше знаем самых крупных кровососов только потому, что они лучше сохраняются, а мизерные паразиты из шубок наших предков имели слишком малый шанс прописаться в палеонтологической летописи. В том же, что их тоже хватало, сомневаться не приходится.
Воздух мелового периода уже звенел от двукрылых – вполне узнаваемых комаров, например, Burmapsilocephala evocoa. Правда, большинство из них были мирными ценителями нектара, но, по крайней мере, в Сибири уже жили кровососущие мокрецы Culicoides – Сибирь даже в мезозое славилась гнусом. Вопреки стереотипу, почерпнутому из мультиков, о лягушках и птичках, питающихся комариками, скорее комарики питаются лягушками, птичками и мышками. Проблема в том, что питательная ценность комара заметно меньше затрат на его ловлю – выбрасывание языка, клевание и глотание. Местами, правда, двукрылых может быть столь много, что их поедание становится уже рентабельным. Например, на озере Танганьика местные жители ловят тучи мошек тонкими сетками или просто кастрюлями, а потом лепят из них лепёшки-кунгу – отличная белково-жировая добавка к однообразной пище земледельца. Но в мезозое наши предки от комаров только страдали.
Вся эта вампирская кодла мощнейшим образом повлияла на нашу эволюцию. Достаточно недолго понаблюдать за любой птичкой или зверушкой, чтобы убедиться – большую часть времени они тратят на чистку перьев и шёрстки. Тысячи волосков посылают бездну сигналов в мозг, надо уметь распознать, что из этого – просто дуновение воздуха, что – прикосновение травинки, а что – шевеление ножек мерзопакостной кровососки или гадской вошки. Для этого уже необходим мощнейший вычислитель – мозг. Затем надо извернуться, выискать вражину на себе, поймать её и изничтожить, что само по себе бывает крайне непросто. А это – усиленные осязание и суставно-мускульное чувство-проприоцепция, а также хитроумная координация движений, ведь надо зубками и лапками выловить подвижное микроскопическое членистоногое, дотягиваясь до всех своих частей тела и постаравшись не выдрать себе по пути всю шерсть. Задачи архисложные. Неспроста у млекопитающих появилась новая кора конечного мозга.
