Станислав Федотов
Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи
Прежде, чем кого-то осудить, надень его обувь, пройди его путь, споткнись о каждый камень, который лежал на его дороге, прочувствуй его боль, попробуй его слёзы… И только после этого расскажи ему, как нужно жить!
Кунцзы
Лицом к лицу – лица не увидать:
Большое видится на расстоянии…
Сергей Есенин
Близкие соседи лучше дальних родственников.
Китайская пословица
Серия «Новый исторический роман»
© Станислав Федотов, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
1
– …А я тебе говорю, Ники, грядёт расовая война! Жёлтые против белых!
– Ну о чём ты говоришь, Вилли, какая расовая война? Успокойся, поешь лучше супчика. Ты такого не едал, и я уверен, не готовил. Хотя про твои супы легенды ходят по всей Европе.
Вильгельм довольно улыбнулся и подкрутил стоящие торчком кончики усов:
– Так уж и легенды, скажешь тоже! Однако не скрою: приятно слышать. – Он взялся за ложку и поплескал ею в тарелке. – И что же это за супчик такой, который я не готовил? Аромат – да, отменный. А каков на вкус?
Вильгельм зачерпнул дымящую паром жидкость, подул, остужая, и осторожно отхлебнул. Почмокал, зажмурившись, и отхлебнул ещё.
Николай с любопытством следил за ним.
– Так, – сказал Вильгельм. – Во-первых, кюрбис…
– Верно, – кивнул Николай, – тыква. А во-вторых?
– Во-вторых… Во-вторых, жареная куриная печень. Ну-у… и вкусовые добавки: лук, чеснок, петрушка, сливки…
– Насчёт добавок – не знаю, я не настолько в этом сведущ. Для меня главное, чтобы вкусно было.
– Вкусно – да, можешь повару передать моё восхищение. Только где он берёт свежие сливки? Мы в море уже третий день.
– А на яхте есть коровник. Так что всё свежее!
Два великих императора – российский и германский – обедали на яхте «Полярная звезда». Они нередко совершали семейные прогулки по Балтийскому морю, но в этот раз по предложению Вильгельма отдыхали мужской компанией.
– Мы же тоже семья, – хохотнул немец в телефонную трубку. – Я – твой троюродный дядя.
– Можно было бы и Джорджа пригласить, – попробовал добавить Николай, имея в виду британского наследника престола, своего двоюродного брата.
– Не надо, – отрезал германский родственник, – я не люблю англичан.
«Как будто я их люблю, – подумал Николай Александрович. – От них всегда можно ожидать какой-нибудь пакости».
В 1901 году он ознакомился с письмом своего прапрадеда Павла I о предсказании монаха Авеля, в нём напрямую говорилось о зловещей роли Англии в судьбе династии Романовых. Письмо произвело на императора колоссальное впечатление, поскольку за прошедшее столетие сбылись практически все предсказания, начиная от войны с Наполеоном вплоть до преждевременной смерти наследника цесаревича Николая, из-за которой трон пришлось принять батюшке Александру Александровичу. А в будущем Россию ждали две неудачные войны, три революции и трагический финал, о котором не хотелось думать. Однако теплилась надежда, что и Авель мог ошибиться: наследника-то нет как нет, одни дочери, так что Николай Александрович потерял уверенность в своих мужских возможностях и стал гораздо реже встречаться с Аликс на брачном ложе.
От невесёлых дум его оторвал троюродный дядя.
– Единственный недостаток супчика, – доев и отставив тарелку, сказал Вильгельм, – это его цвет. Напоминает жёлтую угрозу.
– Дались тебе эти жёлтые! – в сердцах сказал Николай. – У тебя, Вилли, прямо паранойя какая-то. Вспомни, как их гоняли наши генералы.
– Положим, генералы были русские, – усмехнулся Вильгельм. – Сахаров, Мищенко, Алексеев… Из наших я отправлял только генерал-фельдмаршала Альфреда фон Вандерзее.
– А Ренненкампф? Его рейд по Маньчжурии стал легендой.
– Ну какой же он немец? Одна фамилия! Я заметил, Ники, что все иностранцы, приехавшие жить и работать в Россию, спустя недолгое время становятся русскими. Особенно немцы. Вон Екатерина Великая, чистокровная немка, превратилась в великую русскую патриотку. Или твой новый премьер Витте. А тебя почему-то тянет к жёлтым. И не хмурься, я знаю, что тебя подталкивают тот же Витте и Ламсдорф, тоже, кстати, из немцев.
– Да, я вижу свою главную задачу на востоке. Там для развития неисчерпаемые возможности, хватит внукам и правнукам. Но, сам понимаешь, без незамерзающих портов эти возможности становятся лишь мечтами.
– У вас есть Порт-Артур и Дальний.
– Этого мало. Нам нужна Корея.
– Ну, так захватите её, и дело с концом, – хохотнул Вильгельм, берясь за большого жареного цыплёнка, которого повар странно назвал «табака».
– Во-первых, я ничего захватывать не хочу, ни Корею, ни Маньчжурию. Хочу устанавливать с ними самые тесные союзные связи, как у добрых соседей. А во-вторых, против будет Япония. У неё на эти территории свои виды, в отличие от наших, колониального характера. Тем более мы им дорожку перешли, отобрав Ляодун.
– Насчёт союзных связей ты мне, дорогой троюродный племянничек, зубы не заговаривай. Знаем мы эти союзы! А сцепишься с Японией – проглатывай! Однако не подавись. Там Англия за последние годы столько наворочала!.. А «табака» ваш превосходен!
– Да, драка может быть серьёзная, – кивнул Николай и остро взглянул на родственника. – У меня к тебе, Вилли, вопрос: если понадобится, подставишь плечо?
– Подставить можно, но что я за это получу? Мне Циндао тоже маловато.
– Думаю, в обиде не останешься. Но от своих слов придётся отказаться.
– От каких слов? – насторожился Вильгельм и, отерев салфеткой жирные губы и усы, уставился на Николая.
– А от тех, которыми ты напутствовал свой экспедиционный корпус. Их повторяла вся Европа. Как там? – Николай на мгновение задумался, вспоминая: на память он никогда не жаловался. – «Пусть и Китаю станет известна Германия, чтобы ни один китаец впредь не смел косо взглянуть на немца». Так?
– И что в них такого? Нормальные слова белого человека! Китайцы даже не пикнули!
Николай усмехнулся:
– На Германию пикать себе дороже! Да, Вилли, китайцы промолчали, но, смею тебя уверить, наверняка запомнили. Они ничего не забывают. С ними и дружить, и враждовать надо очень осторожно. Взгляни на их императрицу Цыси. Как она ловко вывернулась из истории с этими… ихэтуанями.
– Да ну-у… Баба как баба! – сказал император Германии, берясь за второго цыплёнка «табака». – Ах, какая вкуснятина! М-м-м…
Николай Александрович откровенно засмеялся:
– Баба бабе рознь! Вспомни, как ваш Фридрих Великий драпал от нашей бабы Елизаветы. А Цыси за сорок лет правления хоть и проиграла войну с Японией, сумела поставить свой неподъёмный Китай на рельсы современности. Её беда – некого оставить после себя. Династия выродилась. А придёт ещё такой же, как она, Китай умчит вперёд, нам останется лишь платочками вслед махать.
– Wer Mass hält in allen Dingen, der wird’s auch zu etwas bringen[1], – меланхолично заметил Вильгельм, жуя цыплёнка.
– Что-то я не понял, Вилли: ты сказал о Китае или о себе?
– И о России – тоже.
2
Дэ Чаншунь бежал в Китай осенней ночью, сразу после застолья по поводу своего шестнадцатилетия.
Вообще-то Саяпины не отмечали чьи бы то ни было дни рождения, последнее домашнее празднество случилось два года назад – двойная свадьба: сочетались венчанием Иван с Настей Пичуевой и Павел Черных с Еленкой. У Насти и Ивана после того успел родиться маленький Кузьма, а Черныхи уехали в Хабаровск: не захотел Павел продолжать казачью службу, ему, сказал, с лихвой хватило похода на Айгун. Еленка всплакнула при расставании с родичами, но делать нечего: жена должна быть при муже.
Ни рождение Кузи, ни отъезд Еленки отмечать и не подумали, а вот 16 лет Чаншуня захотел отпраздновать дед Кузьма. Все три с половиной года после «утопления» он старался заглушить в парнишке тоску по погибшим родителям, отвлекал, зовя поработать над своими придумками и поделками, но горе оказалось неизбывным. Пытался убедить его, что не все и не всегда русские люди ведут себя хуже кровожадных зверей, но всё было напрасно: Чаншунь оставался замкнут. На вопросы отвечал коротко, сам никогда ничего не спрашивал и не просил.
Жил парнишка у бабушки Тани, которая тоже не забывала его приголубить: то приобнимет как бы походя за узенькие плечи, то ласково поерошит по-прежнему наполовину седые волосы. В такие моменты Чаншунь замирал на мгновение, но уже в следующую секунду уворачивался и скрывался в своей комнате, бывшей когда-то светлицей дочерей Татьяны Михайловны. Кстати, Марьяна, младшая сестра Арины, появилась на свет через 16 лет после трёх быстро умерших братьев и сестёр. Уродилась девчонкой своенравной, слушалась только отца, ходила с ним на охоту и на рыбалку, а когда Григорий Степанович погиб, разругалась с матерью и сестрой и уехала в Хабаровск. Там, по слухам, выучилась стучать на пишущей машинке, вышла замуж и пропала из виду.
У бабушки Тани была коза по имени Катька, тоже своенравная и даже вредная: от её крутых рогов, бывало, доставалось всем внукам. Но молоко её было вкусное и целебное: оно быстро избавило от худобы нового члена саяпинского семейства. Чаншунь выводил её на поводке на свежую травку, что в изобилии росла вдоль ограды Вознесенского кладбища. Катька, всем на удивление, слушалась Чаншуня, а однажды, в один из первых выходов на выпас, защитила китайчонка от местных мальчишек, которые вздумали посчитаться с «косоглазым» за ушедших на войну отцов и старших братьев.
Гурьба их окружила жертву. Поначалу дразнили, но Чаншунь не обращал на них внимания, следя за тем, чтобы Катька выбирала траву погуще и посочней. Это пренебрежение разозлило казачат. На Чаншуня с кулаками налетел один из них, поменьше и послабей, но споткнулся о каменный встречный взгляд и, не посмев ударить, вильнул в сторону. Тем не менее мальчишки угрожающе завопили и все вместе, толкаясь, ринулись на врага. Чаншунь успел пару раз ударить, но был смят и опрокинут, образовалась куча мала с пыхтеньем, выкриками, мельканием кулаков.
Катька не обращала на них внимания, пока Чаншунь не вскрикнул от боли. Коза услышала, вскинула голову, мотнула рогами, бебекнула и решительно вмешалась в драку. Первым же ударом она подняла на рога и отбросила заверещавшего от боли и страха того самого мелкого, который не сумел стать зачинщиком; потом принялась за других. Куча мала рассыпалась, казачата пустились наутёк. На траве остался лежать побитый китайчонок. Катька подошла к нему, торкнула в бок копытом и требовательно бебекнула: чего, мол, тут разлёгся? Чаншунь сел, вытер кровь на разбитом лице, засмеялся и обнял козу за шею. Она немного постояла спокойно, потом мотнула головой, высвобождаясь, и лизнула Чаншуня в щёку. После этого случая за все три с лишним года никто не смел тронуть его на прогулках с козой, а без неё он и не выходил со двора.
…Всё застолье по случаю дня рождения Чаншунь просидел с каменным выражением лица. За подарки (очень простые: от старших Саяпиных – меховые тапки-выворотяшки и стёганый куртяк, от бабушки Тани – русский букварь, от Ивана и Насти – шубка цю из меха собаки) поблагодарил по-китайски:
– Се-се.
Похлебал окрошки, съел пару коршунов – бабушкиных вкусняшек из черёмухи, – выпил чаю и ушёл спать. Взрослые после его ухода приняли дедовой кедровки, закусили, но разговор не клеился, грустно было, даже тоскливо, и тоже разошлись. Тем паче время по осени было позднее.
Иван с Настей поднялись в теремок, проверили сон маленького Кузи – он спал в комнате Еленки – и легли в соседней на широкую кровать. Эта кровать была подарком деда Кузьмы к их свадьбе. Сам ладил! Знал старый хитрован, как это здорово, когда есть простор для тайной нежности и сумасшедшей страсти! Молодые оценили это в полной мере, чуть ли не каждую ночь отдаваясь им и придумывая новые, чтобы ещё глубже сливаться телом и душой.
И на этот раз Настя подластилась было к мужу, но тому любовных сладостей вовсе не хотелось, и она отстала. Чутким сердцем поняла, что́ творится у Ивана в душе, о чём и о ком ему напомнил закаменевший китайский паренёк. Она ничуть не злобилась на неизвестную ей китаянку, которой досталась первая любовь её Ванечки, и не завидовала ей, потому что знала о страшной участи благовещенских китайцев. Да и на КВЖД и в Сунгари насмотрелась.
Она лежала и вспоминала, как они с Фёдором Кузьмичом везли Ивана домой. Он еле-еле ходил, а дорога дальняя. По земле, напрямую к Благовещенску, гораздо ближе, но опасно: по лесам и перелескам бродили рассеявшиеся «боксёры», солдаты-дезертиры, шайки хунхузов. Остатки полусотни амурцев во главе с подхорунжим Трофимовым ушли в поход с летучим отрядом генерала Ренненкампфа.
Фёдор Кузьмич разрывался душой: казаков не хотел оставлять, но и сына не мог бросить. Разрешил проблему генерал Гернгросс: поскольку Саяпин со своими казаками подчинялся ему, он приказом дал ему командировку для доставки сына в Благовещенск и отправил Фёдора, Ивана и Настю Пичуеву первым же пароходом в Хабаровск. А там уж они сами сели на пароход до Благовещенска, благо началось осеннее половодье.
У Амура есть такая особенность: к середине августа тающие всё лето горные ледники выдают самую большую воду, переполняющую истоки и притоки великой реки, и начинается настоящее наводнение, порой намного более мощное, нежели весеннее. Поэтому пароход бойко шёл вверх по течению, не опасаясь неожиданных мелей.
Настя выводила Ивана на палубу, и они подолгу сидели на скамье, любуясь то тайгой, полыхающей осенними красками, то обрывистыми берегами, то дикими зверями: медведями, оленями, кабанами, приходящими на водопой. Звери совсем не боялись шума колёс, шлёпающих плицами, и даже гудков, которые из озорства подавал кто-нибудь из матросов. Наоборот, отрывались от воды и провожали взглядами дивное речное существо.
Иван тоже не спал, он вспоминал Цзинь и свой неописуемый ужас от рассказа деда о благовещенском «утоплении», как назвали в газете дикую расправу над беззащитными людьми. И хотя дед говорил, что вроде бы видел, как Ван Сюймин, Цзинь и Сяосун добрались до своего берега, внук воспринимал это как придуманное утешение, а не надежду на благополучный исход.
Он плакал, метался, у него началась горячка, открылась рана, и неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы не Настя. Она не отходила от постели Ванечки ни на миг, делала всё необходимое, что предписал госпитальный врач, спала на полу возле его кровати, чтобы при малейшей тревоге прийти на помощь. И выходила-таки своего «суженого», как с доброй улыбкой говорил Фёдор Кузьмич. После Рождества Иван уже самостоятельно передвигался, а к весне и вовсе вернул себе прежнюю стать. Только теперь он выглядел не парнем безусым, а взрослым казаком, даже бороду отпустил на манер деда и отца. И такую же рыжую, как у них.
– Какие вы все солнечные! – смеялась Настя.
Когда она смеялась, словно расцветала и сама становилась солнечной. Иван невольно любовался ею и даже не пытался сравнивать с Цзинь, как случалось, когда она бывала хмурой или просто озабоченной.
В семье её берегли, приласкивали, словом лишним не напоминали о случившемся с ней, а старшие Саяпины надежду лелеяли, что всё-то у неё с Иваном сладится. Оно и сладилось. После Рождества, когда Иван начал самостоятельно передвигаться. Он тогда проснулся среди ночи, как от толчка в бок, и впервые вздохнул глубоко и свободно: ушла боль из груди, мучившая его все дни и ночи после операции.
Обрадовался до того, что захотелось сразу с кем-нибудь поделиться, но с кем? Глубокой зимней ночью, когда в комнате темно хоть глаз выколи, когда в доме тихо так, что слышно, как мороз потрескивает в брёвнах стен? С Настей? Да, конечно, она тоже порадуется, но где она спит? Он привык, что Настя рядом, когда он засыпает вечером и когда просыпается утром, когда ему что-то понадобится даже среди ночи, но понятия не имел, где спит она сама.
Он прислушался к тишине и различил дыхание: кто-то дышал совсем рядом. Стал вглядываться в темноту, и постепенно начали вырисовываться контуры предметов: шкаф для одежды и белья, сработанный руками деда и отца, столик и два стула, небольшой комод…
Живого никого нет, но кто-то всё-таки дышит, это он слышал уже явственно! Под кроватью, что ли? Иван приподнялся, чтобы заглянуть под кровать, и увидел на полу большое белёсое пятно. Сердце сдвоило: он понял, что Настя тут, рядом. Подумал позвать, но вовремя вспомнил, что в соседней комнате Еленка с Пашкой, могут голос услыхать. Протянул руку и дотронулся – до плеча или бедра, не разглядел. Она сразу вскинулась, схватила его руку горячими пальцами, обдала жарким шёпотом:
– Ванечка, милый, чё понадобилось?
Он не ответил, потянул было её к себе, под одеяло, однако вдруг спохватился, оттолкнул:
– Нет… нельзя… не серчай…
Она убежала с тяжёлым сердцем. В дом бабушки Тани, в свою комнату в «теремке». И только через месяц, в день Никиты Пожарника, случилось то, о чём мечталось долгие полгода.
Утром 14 февраля Арина Григорьевна посмотрела на Настю по-особому внимательно, та зарделась и хотела убежать, но маманя обняла её, прижала льняную головку к полной груди:
– Моя ты ро́дная! Спаси тебя Бог за Ванюшу!
Свадьбу двойную, с Еленкой и Павлом, по весне, после Пасхи, сыграли, а в феврале, как раз к семнадцати Настиным годам, и Кузя народился. То-то было радости! По такому случаю дед и внук Саяпины дали три залпа из карабинов и устроили фейерверк из китайских петард. Молодые родители почувствовали, что нашли своё счастье. Цзинь ушла из снов и воспоминаний Ивана, не навсегда, конечно, но сердце отпустила, а Насте было хорошо просто оттого, что Ванечка успокоился.
Иван заснул, и Настя вслед за ним погрузилась в глубокую дрёму. Спали и старшие Саяпины, и бабушка Таня в соседнем доме – не мудрено, время приближалось к первым петухам, а осенью в эти часы особенно крепко спится.
Только Чаншунь лежал без сна. Он твёрдо решил бежать. Почему и зачем, не думал, просто ему уже невыносимо было видеть участливые лица, напоминающие о том, что он – сирота, что остался без родителей, без братьев и сестёр, ни за что убитых такими же русскими, которые притворяются добросердечными, а на самом деле – дьяволы, хуже диких зверей. Чаншунь даже заплакал, представив деда Кузьму и бабушку Таню чудовищами – рогатыми, хвостатыми, клыкастыми, с огненно-красными глазами и огромными когтями на руках. Ему стало жалко их, а ещё тётку Арину и Еленку. Они не убивали китайцев, не то что дядька Фёдор, Иван и дядька Павел Черных, которые вернулись с войны. Но Чаншунь выбросил жалость из сердца, потому что всё равно все они – русские, а значит, чудовища.
Откуда-то издалека долетел крик петуха. Пора! Чаншунь встал, надел подаренные тапки и куртяк и очень осторожно, чтобы не скрипнуть половицей или дверью, спустился на кухню. Заглянул в комнату бабушки – та спала, посапывая, под толстым одеялом, – и вышел во двор. Единственная, с кем он хотел бы проститься, была коза Катька, его верная защитница. Она должна была в своём хлеву отдыхать, то есть спать без задних ног, как говаривала бабушка Таня. Однако не спала. Стоило Чаншуню выйти, как он услышал осторожно-тихое «бе-е» и увидел в ночном полумраке просунувшуюся в широкую щель в загородке белую мордочку с длинной бородой – рога мешали высунуться полностью.
Чаншунь взял её обеими руками за мохнатые щёки и прижался лицом к лицу. Катька, кажется, дышать перестала и лизнула его в шею.
– Прощай! – сказал он по-китайски. – Цзай-цзень.
– Бе-е, – тихо ответила она и заплакала.
Слезинки скатились по её щекам и замочили его ладони.
Через час он вышел на берег Хэйлунцзян – реки Чёрного Дракона – около Верхне-Благовещенского. Уткнувшись в песок острыми носами, спали лодки. В одной нашлись вёсла. Припасённым ножом Чаншунь перерезал верёвку, держащую лодку на привязи, разулся, чтобы не замочить выворотяшки, засучил штанины и столкнул посудину на воду. Запрыгнул сам и какое-то время сидел, глядя, как течение относит его от проклятого берега. Потом взялся за вёсла.
Что его ждёт на родном берегу, куда он причалит, к кому придёт, Чаншунь об этом не думал. Главное – вырвался на свободу!
3
Подруга Цзинь телефонистка Маша Пушкова (правда, уже почти год Вагранова) позвала её на семейное торжество. Мужу Маши, Семёну Ивановичу Вагранову, начальнику станции Яньтай, исполнялось пятьдесят лет. На юбилей приехали братья его Василий и Дмитрий, оба холостые, и Маша, добрая душа, понадеялась: а вдруг кому-то из них приглянется красавица китаяночка. Было, конечно, одно «но»: у Цзинь имелся сынок, двухлетний Сяопин, про отца которого подруга наотрез отказалась что-либо говорить. Однако Маша не сомневалась: кто полюбит Цзинь, тот и сына примет. К тому же она ещё и крещёная, под именем Ксения, хотя Маша предпочитала звать её по-китайски, уж очень нравилось произносить «Цзиннь», будто колокольчик звенит.
Цзинь отнекивалась: мол, отец себя неважно чувствует, да и Сяопин балуется, но Маша была непреклонна.
– Ты на себя погляди, – сказала она. – Красота быстро проходит. Оглянуться не успеешь. И Сявке твоему отец нужен. – Ей казалось долгим произносить имя Сяопин, она с ходу назвала мальчонку Сявкой, и тот, к удивлению матери, охотно откликнулся.
При упоминании об отце Цзинь покраснела и насупилась. Маша спохватилась, что шагнула на запретную территорию, однако отступать было не в её характере.
– Ты не представляешь, какие эти Ваграновы чудесные люди. Мой Семён и сам каких днём с фонарём не сыщешь, а о братьях своих рассказывает просто взахлёб. У них двоих, у Василия и Дмитрия, оказывается, только отец общий, а матери разные. У Василия мать убили, а у Сёмы – отца, когда он ещё не родился, а мать у него, у Сёмы моего, и у Дмитрия одна и та же… – Маша на мгновение замолчала, увидев, как округлились от изумления глаза Цзинь, засмеялась и обняла подругу: – Ой, я совсем тебя заболтала и запутала! В общем, приходи после смены. Отец твой с Сявкой посидит, не усохнет. – И тут же перескочила на другое: – О брате ничего не слышно?
Цзинь всегда удивлялась её говорливости и умению круто менять тему разговора. Сама она так не умела и вообще предпочитала больше молчать и слушать. На вопросы, обращённые прямо к ней, отвечала коротко и по существу. И о Сяосуне просто обронила:
– Ничего.
Не могла же она сказать пускай даже очень близкой подруге, которой обязана местом работы, да и самой спокойной жизнью, что младший брат уже три года находится в отряде хунхузов. Она, конечно же, знала, что русские считают хунхузов бандитами по причине извечной борьбы: хунхузы нападали на русские селения, не жалея ни старых, ни малых, не упускали и китайских богатеев, – но в понимании бедняков хунхуз был народный герой, а не даофэй, то есть просто бандит. И Сяосуна Цзинь ни в коем случае не причисляла к даофэям.
Да, после исхода из Благовещенска он возненавидел русских и примкнул к хунхузам, даже стал в отряде цзыцзяньу, то есть «мастером письма», поскольку умел читать и писать, и стал учить неграмотных (хунхузы, кстати, высоко ценили грамотных не только в военном деле), но грабителем не стал. Цзинь была уверена, что брат на это не способен. Хотя она действительно уже два года не имела о нём известий. Брат остался на севере, где-то неподалёку от города Саньсин, а они с отцом после рождения Сяопина двигались на юг, пока не осели в Яньтае. К тому времени вся линия КВЖД была очищена от мятежников и китайских солдат.
А осели благодаря встрече с Машей, тогда ещё Пушковой. Даже, верней, благодаря Сяопину, у которого в тот день разболелось ушко, и он то хныкал, то в голос плакал, и Цзинь не знала, как его успокоить, чем помочь. Отец, как всегда, ушёл на базарчик возле станции, он всё хотел найти мастерскую, где бы пригодилось его умение обувщика, а Цзинь осталась на уличной скамье с сыном и двумя заплечными мешками, в которых уместился весь их семейный скарб. Маша шла домой со смены на телефонном коммутаторе и только поравнялась с ними, как вдруг мальчонка вскрикнул, свалился с материнских колен, вскочил и спрятался за остановившейся Машей.
– Какой красавчик! – невольно восхитилась она, наклоняясь к нему.
Сяопин и верно был очень хорош – золотоволосый и чернобровый, на скуластом личике задорно торчал вздёрнутый носишко, – но сейчас он хватался за ухо и тоненько поскуливал, а из серо-зелёных, широко открытых глаз катились крупные слёзы. Золотые волосы, серо-зелёные глаза, курносый – не китайчонок, а русачок скуластенький.
– Бедный мальчуган! – добавила Маша и погладила шелковистые кудряшки. – Что, ушко болит?
– Да, болит, – подтвердила Цзинь, беря Сяопина на руки. – Продуло.
– О-о, ты говоришь по-русски! – обрадовалась Маша. – Пойдём ко мне, у меня есть ушные капли.
Она привела их в свою чистенькую комнату в общежитии железнодорожников, нашла капли, закапала в ушко Сяопина и наложила тёплую повязку. Боль ушла, и мальчугана потянуло в сон. Цзинь положила его на диван, прикрыла шерстяным платком, висевшим на спинке, и присела на табуретку у стола.
– Есть хочешь? – спросила Маша, разжигая примус. – Меня, кстати, Машей зовут. Маша Пушкова. Я телефонисткой служу на станции.
– Меня – Ксенией. Я – крещёная. А по-китайски – Цзинь. Ван Цзинь.
– Цзиннь! Красиво! Цзинннь…
– Ой, мне же надо бежать! – спохватилась Цзинь. – Отец вернётся, а нас нет. Испугается, а у него сердце слабое.
– А ты сходи за ним и приводи сюда. Чаю попьём. А сынок пущай поспит. Как его звать-то?
– Сяопин. Ван Сяопин.
– Ой, как длинно! Я его Сявкой буду звать. Ты не против?
Цзинь пожала плечами.
– Вот и ладно. Давай беги за отцом.
Когда Цзинь вернулась на станцию, Сюймин уже сидел на скамейке и вертелся, отыскивая взглядом своих среди проходящих людей. Увидев дочь, он так обрадовался, что бросился ей навстречу. Но первые слова были о внуке:
– Где Сяопин? Ты его потеряла?
– Нет-нет, успокойся, с ним всё в порядке. Пойдём со мной, по дороге расскажу. Лучше скажи, как твои поиски?
– Что я тебе говорил каждый раз, когда не находил работы?
– Ссылался на Великого Учителя, на его суждение: «Неудача не означает, что Бог вас оставил. Это означает, что у Бога есть лучший путь для вас».
– Великий Кун-цзы снова оказался прав!
– Ты нашёл работу?
– Да, дочка. Завтра с утра приступаю. А что у тебя?
Цзинь рассказала о встрече с Машей Пушковой. Ван Сюймин покачал головой:
– Какой счастливый день! И как тут не вспомнить Учителя: «Сердца, как цветы, – их нельзя открыть силой, они должны раскрыться сами»? Вот и сердце девушки раскрылось, Сяопину помогло.
В общежитии кроме Маши оказался ещё один человек, плотный мужчина лет сорока в форме путейца. Он сидел на диване в ногах спящего Сяопина, широкая ладонь поглаживала тело ребёнка, прикрытое уже не платком, а лоскутным одеялом. При появлении старого Вана и Цзинь он встал и слегка поклонился:
– Позвольте представиться: Вагранов Семён Иванович, начальник станции.
Сюймин тоже поклонился, представился сам и назвал дочь.
Маша уже накрыла на стол: разрезала варёную курицу, разложила овощи и лепёшки, поставила графинчик водки и стопки. Гости пить отказались, а Маша и Вагранов выпили.
Разговорились. Цзинь переводила. Она хотела было рассказать о событиях в Благовещенске, но отец запретил, зато сам охотно поделился радостью: предстоит большая и для него как мастера интересная работа. Пообещал сшить Маше джимы хромовые с длинными голенищами на кнопках, а Вагранову – сапоги. Спросил, не подскажет ли начальник станции, где можно снять комнатушку, хотя бы на первое время.
– Здесь, в общежитии, есть пустая комната, – сказал Семён Иванович, – однако только для служащих станции. Вот если бы Цзинь пошла к нам работать…
– Я ничего не умею, – потупилась Цзинь.
– Русскую грамоту знаешь? – спросила Маша.
– Нет, только китайскую.
– Я тебя научу. Наша-то полегче вашей будет. Семён Иванович, ты вот жаловался, что помощника нет, кто бы мог с китайцами общаться. Возьми Цзинь.
– Да я и сам приглядываюсь по этому делу. По-моему, годится. А господин Ван не против?
Цзинь перевела и тревожно-выжидающе посмотрела на отца. Сюймин огладил длинную седую бородку:
– Великий Учитель говорил: «Куда бы ты ни шел, иди со всей душой». Последуем его совету.
– Вот и славно! – весело заключил Семён Иванович.
Так и осело семейство Вана в Яньтае. А пустая комната, упомянутая Ваграновым, оказалась Машиной, потому что Маша уже на следующий день переехала к Семёну Ивановичу, у которого был отдельный дом, а через неделю венчалась с ним в церкви на станции Шахэ. Ксения была на венчании подружкой невесты. И, конечно, Ван Сюймин был на свадьбе в числе почётных гостей. Он даже тост сказал в виде притчи. Говорил по-китайски, Цзинь переводила:
– Один человек, скажем, звали его Мао Цзян, жил в окружении соседей, с которыми почти не общался. Некогда было, много работал. Жена и дочь ему говорили: «Нельзя от соседей отмахиваться. В трудную минуту они всегда помогут». А Мао Цзян отвечал: «В трудную минуту только родственники помогут». «Но родственники далеко, а соседи рядом», – говорили жена и дочь. «Ничего, приедут, помогут». И вот случилась беда – пожар, у Мао Цзяна сгорела фанза, сгорела его мастерская, и остался он с семьёй на улице, без единого цяня. Нечем было даже заплатить уличному писцу за письмо родственникам о случившемся. И соседи, с которыми он не хотел общаться, пришли на помощь: приютили, накормили, дали денег на письмо. Но ответа Мао не получил, и никто не приехал помочь. И тогда соседи все вместе сложились понемногу и фанзу ему построили, и мастерскую. Работал он хорошо, скоро со всеми расплатился и устроил пир для всех соседей. А на пиру сказал: «Близкие соседи лучше дальних родственников». Вот такими соседями для нас оказались Семён и Маша. Будьте здоровы и счастливы, дорогие люди!
4
К Ваграновым Цзинь всё-таки пошла, не хотела обижать Машу. К тому же не пришлось подарок искать и придумывать: отец успел сшить Семёну Ивановичу отличные сапоги.
Застолье уже было в разгаре. Новую гостью встретили весёлыми приветствиями. Приезжие братья дружно вскочили, предлагая ей место за столом. Она выбрала предложение старшего, совсем не похожего на Семёна и Дмитрия. Почему именно его, сразу не поняла, и лишь чуть позже догадалась: сердце подсказало, ведь у неё тоже маму убили, и они – как брат и сестра по несчастью.
Брат и сестра?.. Внутри что-то ёкнуло: пожалуй, нет! Василий вдруг напомнил ей Ивана, только сильно возмужавшего и не рыжего, а черноволосого с проседью. И Василий как-то уж очень пристально и серьёзно посмотрел на неё.
Цзинь смутилась и почувствовала, как загорелось лицо. Не доев предложенный Машей кусок рыбного пирога, она торопливо встала и вышла в прихожую.
– Ты куда это собралась? – преградила дорогу Маша.
