Станислава Бер
Клептоманка. Звезда пленительного несчастья
Грехи прошлого звенят и в настоящем…
* * *
Как же ей всё это надоело! На-до-е-ло. Именно так – медленно и по буквам. Этот город, эта школа, этот класс, а особенно тётка Матильда. Все надоели!
За окном бесновалось весеннее солнце – слепило прохожих, прыгало по домам и машинам, отражаясь от стеклянных и глянцевых поверхностей. В классе же солнечные лучи подсвечивали взбунтовавшуюся пыль.
Регина зажмурилась и отвернулась от окна. Перемена только началась, и оголтелые выпускники, не лучше вкусивших первой свободы первоклашек, соскочили с мест и понеслись – кто покурить за гаражами, кто в туалет губы подкрасить. В классе осталась небольшая кучка ребят.
– Бррр, – не выдержала Регина и скривилась от одного упоминания тёткиного имени.
Гадость, а не сочетание гласных и согласных букв. Тошнотворный спазм в области желудка, а не женщина преклонных лет, родственница, которая взяла их с братом под опеку после смерти родителей и измывалась над ними два года, устроила концлагерь в отдельно взятом доме. Они были и дармоеды, и нахлебники, и наказание господнее за все грехи. А иначе она и не могла – характер такой. Фельдфебель в юбке!
"Ничего. Скоро выпускной. Вот получу аттестат и в областной центр уеду. В педагогический колледж документы подам. Илюшку жаль оставлять с ней, но ничего – выучусь и заберу его к себе", – подумала девочка, поправила шарфик, скрывающий неприглядные следы от ожогов, и просияла.
Регина попыталась даже улыбнуться этим мыслям, но растянуть губы в улыбке у неё не получалось. После пожара она разучилась улыбаться – не стоит и пробовать. Зато теперь у неё другие способности – она "видела" воспоминания людей, прикасаясь к их руке. Девочку они сначала пугали, но потом она поняла, что это дар свыше, и она может им воспользоваться в любом деле. Наверное, всё-таки в любом ХОРОШЕМ деле. Регина даже перестала воровать. Ну, ладно, иногда всё же подворовывала – ну, так, по мелочи. А с кем не бывает?
– Ростоцкая, ты чего светишься, как медный пятак? Пятёрку что ли по контрольной работе получила? – обратила внимание на одноклассницу вездесущая Светка Королькова, подлетая к её парте.
Энергичная девушка успела краешком глаза оценить, какой эффект произвела на мальчиков длина её новой мини юбки. Да. Получилось. Повзрослевшие одноклассники с торчащими кадыками пялились на её ноги, сглатывая слюну.
– Где я и где пятёрка? – вопросом на вопрос ответила Регина и отвернулась к окну, ставя точку в разговоре, который так и не успел начаться.
Королькова даже и не думала обижаться. Во-первых, все знают, что Ростоцкая "с приветом". Во-вторых, её внимание переместилось на другую одноклассницу. Алёнка Новак скулила. Да, да, именно скулила, тихонечко так подвывала, вздрагивая жидким подбородком. Их у неё было два.
– Опа, Опа! Стопе! Что ты тут за наводнение устроила? – спросила Королькова, по-свойски подняла голову упитанной девочки, заглядывая в покрасневшие глаза.
– Я… У меня… Нет… И не будет, – выдавливала из себя Алёнка обрывки слов, перемежая их всхлипываниями.
– А ну-ка тихо! – заорала Светка и влепила Алёнке пощечину.
Новак замерла на миг, распахнув до предела коровьи глаза в белёсых ресницах, сглотнула и пришла в себя.
– В общем, я на выпускной вечер с вами не пойду, – спокойно сказала Алёнка, грустно вздымая тяжёлую не по годам грудь под школьной формой.
– Чёй-то? – включился Ваня Фомин, подлезая к Новак с другого от Корольковой бока.
– Родителей обокрали. У нас денег нет ни на ресторан, ни на платье. Мамочка родная!
– Кто обокрал? Взлом был? – с последней парты прорезался голос полноватого, но по-деловому настроенного Руслана Архипова.
– Не-а, – замотала двумя подбородками Алёнка.
– Что пропало? – спросил Руслан, перебираясь поближе.
– Все деньги и мамино золото.
– А ты где была? – успела вклиниться в допрос Королькова. Архипов явно оттирал её из главных дознавателей класса.
– В… школе, – неуверенно и не сразу ответила Новак. Губы задрожали, и на белёсые ресницы выкатились капельки слёз.
– Ты давай не раскисай. Не в лесу живёшь, среди людей. Мы родителей попросим и скинемся тебе на ресторан, – сказал сердобольный Ваня Фомин и положил руку Алёнке на плечо.
– А я тебе платье одолжу. У меня их много. Найдём какую-нибудь красивую разлетаечку по твоей фигуре. Не боись, Новак! Прорвёмся! – подбодрила Светка, улыбаясь.
– Правда? – спросила Алёнка и недоверчиво посмотрела на одноклассников.
Регина вспомнила, как все девять лет учёбы в школе они дразнили её жиробасиной или коровой Милкой, очень уж любила Алёнка шоколадку с фиолетовой обёрткой, а теперь вдруг такая душевная щедрость. Откуда? Неужели одноклассники повзрослели, и детская жесткость сменилась взрослой мудростью и добротой? Не верилось.
Ростоцкая подошла к повеселевшей однокласснице и взяла её руку в свою. Регина, державшая дистанцию со всеми, сначала напугала Алёнку, а потом задала вопрос и напугала ещё сильнее:
– А ты точно была в школе в момент ограбления?
Воздух в классной комнате, освещённой ярким солнечным светом, задрожал, покрылся рябью и лопнул. Регина оказалась в воспоминании Алёны Новак.
Алёнка шла по парку, переваливаясь с ноги на ногу, как пингвин.
"Неуклюжая, толстая, ещё и тупая. Как же мне влетит от отца вечером, скорее всего ремнём по жирной заднице", – подумала девочка и пнула попавшиеся некстати прошлогодние пожухшие листья.
Весна в самом разгаре, нудная школа должна была остаться в прошлом навсегда, но математичка грозилась оставить её на второй год. Алёнка остановилась и громко вздохнула.
"Контрольную работу написала на двойку. Мамочка родная!"
– Эй, сдобная булочка! Чего нос повесила? Такая красавица, и загрустила.
Алёнка подняла удивлённые глаза. Перед ней стояла старая смуглая женщина в цветастой юбке и таком же цветастом платке, повязанном на голову. Лет тридцать точно. Девочке стало так приятно и спокойно, как никогда раньше.
Огромные карие глаза даже не улыбались, они ласкали девушку, обволакивая её со всех сторон невидимым пуховым одеялом. Оторваться от этого взгляда не было никаких сил. Она и не сопротивлялась.
– Не подскажешь, как пройти к банку? – спросила цыганка и так сердечно улыбнулась, обнажая рот с золотыми зубами, что Алёнка согласилась проводить её до места.
По дороге девочка рассказала ей всё. Вот прямо всё-всё: про занудную математику, про провал на контрольной работе, про отца с ремнём. И такое почувствовала облегчение.
– А хочешь, я тебе помогу? – спросила смуглянка, хватая её за руку.
– Как? – хлопала наивными ресницами Алёнка.
Глаза женщины уставились прямо на неё. Они заполнили всё пространство вокруг.
– Собери в квартире деньги, золото и украшения и вынеси мне. Я во дворе ждать буду. Отдашь, и все печали улетят прочь как стая птиц, – сказала цыганка, собирая в кулак все её проблемы, дунула на кулак и в небо посмотрела. Девочка проводила глазами улетающие печали и решилась.
Алёнка сделала всё, что приказала старая женщина, не раздумывая, вынесла ценности из дома и отдала новой приятельнице.
– Только взрослым не говори, а то родители твои умрут мучительной смертью. Поняла? – спросила цыганка и поцеловала её в лоб. Как припечатала на молчание.
– Поняла, – ответила девочка и стала ждать счастья.
Счастья она не дождалась, а вот родителей дождалась. Они, когда вернулись с работы, подняли такой шум. Кричали, бегали, копались в вещах, искали деньги, трясли за плечи свою толстую дочь. Точно не брала? Алёнка мотала головой из стороны в сторону. Что она совсем глупенькая, что ли? Расскажет правду, а мама с папой раз и умрут. Нет, она такого не хочет.
Регина отпустила руку одноклассницы и перенеслась из комнаты Новак в класс. Ростоцкая посмотрела на Алёнку, размышляя, что со всем этим делать?
– Алёна, а ведь ты не всё нам рассказала, – сказала Регина.
– Нет, всё, – заупрямилась Новак. – Всё!
– Я видела тебя в парке с цыганкой.
– Ну и что?! – грудной, глубокий голос Алёнки вдруг сорвался на фальцет.
– Признайся, ты сама всё вынесла из дома. Да?
Алёнка закрыла лицо пухлыми белыми руками, кинулась на парту и зарыдала. Ребята замерли на секунду от неловкости. Королькова не выдержала первая, обняла и стала утешать горе-обманщицу.
– Вы только никому не говорите. П-п-пожалуйста, – всхлипывала девочка. – А то они умрут! Родители мои умрут, если рассказать правду. Так она сказала мне. А-а-а!
– Ну, как можно в это верить?! – возмутился Архипов, сотрясая копной светлых кудрей. – Как?! Мы живём в двадцать первом веке, а ты веришь в проклятия. Не умрут твои родители. По-крайней мере, сейчас. Пошли.
– Куда? – спросила Новак, переставая рыдать.
– В милицию. Нужно поймать эту цыганку. Она ведь может других обмануть. Ты об этом подумала?
Солнечный удар
Эмме было страшно. Страшно любопытно. Почему папеньку положили в большой деревянный ящик? Почему маменька надела всё чёрное, красивое, конечно, с кружевами, с вуалью, скрывающей заплаканное лицо, но всё чёрное? А эта загадочная женщина с глазами-льдинками, в чёрном монашеском одеянии, кто она? Назвать её старухой, Эмма не могла – слишком прямая спина и взгляд, как у Великой княгини, которую она видела во дворце – тоже великий, или, как сказала, маменька, горделивый. Почему ящик опустили в приготовленную яму, а маменька плакала, прижимая её к себе? Почему, когда они вернулись домой, женщина с горделивым взглядом так пристально на неё смотрела?
После осенней кладбищенской сырости в квартире, которую они снимали на Екатерининском канале, было уютно: натоплено и пахло пирогами. И поминальный ужин был готов. Кухарка постаралась. Эмма сняла пальто и ботики и долго отогревала озябшие пальцы у изразцовой печи.
– Познакомься. Эта твоя бабушка, – просто сказала маменька, подводя девочку к горделивой монахине, сидящей в креслице с резной спинкой, так любимом папенькой. – Матушка Калиса, это Эмма.
– Приятно познакомиться, Эмма, – сказала женщина, медленно вставая и протягивая морщинистую белую руку.
Эмма пожала сухую, как бумага, ладонь. Бабушка села обратно в креслице. Маменька погладила девочку по золотистым кудрям и ушла к гостям – полковым сослуживцам папеньки, подругам, бывшим фрейлинам при дворе её Высочества Великой Княгини, где её и повстречал бравый гусар Ростоцкий и сразил сердце юной фрейлины наповал. Без единого выстрела. Только пышными подкрученными усами. Так маменька сказывала.
– Сколько тебе лет, дитя? – спросила бабушка Калиса.
– Пять исполнилось в минувший четверг.
– О, да ты совсем взрослая, – удивилась женщина в чёрном. – А я ничего о тебе не знаю. Например, в кого у тебя такие зелёные глаза? Чисто изумруды.
– Я тоже о Вас ничего не знаю. Почему Вы не приезжали к нам раньше? – спросила Эмма и нахмурились. Изумруды сверкнули гневливо.
– Я далеко живу, на Урале. Да и батюшка твой покойный не приглашал меня в гости.
– Он – Ваш сын? – догадалась девочка.
– Да. И он не понимал моего ухода в монастырь.
– А почему Вы ушли в монастырь? – настаивала на рассказе Эмма.
– Понимаешь, у меня не было больше детей, а твой отец вырос и ушёл служить в армию. Муж мой, твой дед, погиб. Куда мне было идти?
– К Богу? – опять догадалась внучка.
– Верно, – сказала бабушка и улыбнулась лучистыми льдинками глаз. Эмма даже зажмурилась, так ярко они светили. – А ты умная девочка, как я посмотрю. Приедешь ко мне в гости летом?
– В монастырь? Я что же тоже буду монахиней?! – испугалась девочка.
Бабушка засмеялась, прикрывая рот морщинистой рукой, но внучка успела разглядеть щербинку – промежуток между передними зубами. Как у папеньки. У Эммы два нижних зуба уже выпали. Молочные, как сказала маменька. Интересно, а много ли в них молока?
– Нет, не будешь. Если сама не захочешь уйти в монастырь, – сказала бабушка Калиса, отсмеявшись.
– Эмма, пойдём, я тебе что-то покажу!
В комнату с криком вбежал рыжий лопоухий Николенька Радов, сын маминой подруги, тоже бывшей фрейлины. Она хотела ещё поговорить с этой женщиной – надо ли называть её бабушкой? – к которой её удивительным образом тянуло, даже больше, чем в кондитерскую на углу, но Коля схватил девочку за руку и потащил показывать новых оловянных солдатиков. Как будто ей они интересны. Ох, уж эти мальчишки!
Зато летом всё изменилось. Эмма упросила маменьку отправить её на Урал. Матушка Калиса регулярно писала, справляясь об их делах, и маменька разрешила навестить бабушку.
Разрешила! И теперь Эмма спит в келье – так в монастыре называются спальни, ест вкусную кашу на молоке, ходит с любимой бабушкиной собакой Альфой купаться на озеро близ монастыря, забирается на крепостные стены под присмотром сестры Евдокии и смотрит вдаль, закрывая глаза от яркого солнца ладонью. Так в старину женщины-воительницы осматривали окрестности и, если нужно, защищали подданных от врагов. Бабушка ей читала такую книгу на ночь.
– Чем ты сегодня займёшься? – спросила внучку матушка Калиса за утренней трапезой.
– Дел много: сначала будем читать Евангелие, потом помогу послушницам кормить кур, уток и свинок, – ответила Эмма, загибая пальцы.
Альфа подала голос. Девочка посмотрела на собаку, сидящую у бабушкиных ног.
– Если будет жарко, пойдём с Альфой на озеро купаться, – добавила она.
– Ты кое-что забыла в своём списке, – с укором сказала бабушка.
– Что?!
– Помолиться.
– Ой, простите, матушка-настоятельница. Совсем вылетело из головы, – сказала Эмма, хлопнув по лбу ладонью. – Сегодня же служба.
– А ещё я покажу тебе школу для крестьянских детей и больницу.
– Так тут что, есть ещё дети? – обрадовалась Эмма.
С ними можно было играть! Сестра Евдокия мало знала игр и была неповоротлива – бегала медленно, кидала близко, видела плохо.
– Нет. Школа летом закрывается. Крестьянские дети работают в поле: сено косят, урожай собирают. Дел у них сейчас много.
Эмма приуныла.
– Не горюй, – сказала матушка с улыбкой, погладив внучку по золотистым кудрям. – Завтра я тебя познакомлю с удивительным человеком – старцем Козьмой.
– Что в нём удивительного?
Она не понимала, что может быть интересного в старце – в старике с длинной седой бородой. То ли дело крестьянские дети – с ними и поиграть можно, и побегать, и попрыгать.
– Это непростой старец. Он помогает людям, умеет лечить, много читает и знает.
После завтрака и обязательного чтения Евангелия Эмма, наконец, вышла из дома. Начинался новый день, и жизнь в монастырском дворе вовсю кипела. Сестра Евдокия запрягала лошадь в бричку, отправляясь по делам в город, послушницы – кто подметал, кто работал в огороде. Деревенские мужики чинили крышу амбара. Самое интересное происходило на скотном дворе. Эмме нравилось следить за поросятами и утятами. Последние так потешно щипали травку, а первые бултыхались в луже. Девочка порой звонко смеялась. Становилось жарко. А потом вдруг свет померк.
Тем-но-та.
Чер-но-та.
– Девочка моя, ты меня слышишь?
Эмма открыла глаза. Над ней склонилась матушка Калиса. Синие глаза-льдинки смотрели встревожено.
– Слышу. Я ведь не глухая, – ответила девочка и зажмурилась от боли.
От произнесённых слов в голове загудело, как будто на неё надели ведро и ударили по нему палкой.
– Солнечный удар, – сказал кто-то из обступивших её монахинь.
Оставшийся день Эмме надлежало провести в келье и много пить. Квас, молоко, морс. Чего ей только не давали. К вечеру ей стало лучше. На следующий день бабушка повязала ей белый платок на голову и сказывала не снимать. На солнце долго не играть, заходить в тень. Осторожничать!
Эмма вышла во двор. Всё как будто выглядело по-старому, и всё же что-то было не так. Девочка не понимала, что именно. Она на днях стащила смешные окуляры сестры Евдокии, нацепила их на нос, посмотрела – мир вокруг расплывался. Как старая монахиня их носит? Зачем? Ничего не видно толком, одни очертания. Так вот. Сейчас Эмма всё видела чётко, но по-другому. С ней что-то произошло. Внутри. В голове. В душе. Солнечный удар, наверно, проник внутрь.
Она посмотрела на крестьян, перекрывающих крышу амбара, и сердце ёкнуло.
"Сейчас! Вот прямо сию минуту что-то случится!"
Мужик не удержал толстое бревно. Оно с грохотом скатилось и рухнуло на землю. Лошадь, стоящая неподалеку, взбесилась и лягнула любопытную Альфу. Да так сильно, что собака отлетела на три аршина и ударилась о камень.
– Альфа! – вскрикнула Эмма, подбегая к любимой бабушкиной собаке.
Альфа жалобно заскулила в ответ. Девочке показалось, что глаза собаки наполнились слезами боли. Нет, не показалось, она почувствовала страдание животного. Ноги отшибло, на туловище зияла открытая рана, сочилась кровь. Она опустилась на колени. Правая рука сама потянулась к увечьям и замерла в вершке от собачьего тела. Эмма закрыла глаза, её трясло. Рука горела огнём. Сколько она так сидела, непонятно. Как будто в сон провалилась.
– Экая у тебя десница. Чудотворящая, – произнёс густой голос за спиной.
Эмма оглянулась. Седой старик в холщовой подпоясанной рубахе стоял и наблюдал за её деяниями.
"Старец Козьма, о котором сказывала бабушка", – догадалась девочка.
Ладонь покрылась тёплой влагой. Эмма посмотрела, что там. Альфа, только что умиравшая в пыли двора, стояла на четырёх лапах и лизала ей внутреннюю часть руки, виляя хвостом. Рана не кровоточила. Больше того, она полностью затянулась. Чудеса!
* * *
К осени Эмма, подросшая и загорелая, вернулась в Петербург. Зимними вечерами, сидя у тёплой печи и листая толстые пожелтевшие страницы Библии – бабушкин подарок, она вспоминала вольную жизнь в монастыре у озера, предвкушая летние каникулы. Однако на следующий год маменька повезла её на море, на воды, на юг. Купаться в солёной воде, сверкающей на жарком солнце, и бегать с Николенькой Радовым по набегающим волнам и брызгать, голыми пятками топая по морю – всё это здорово, конечно, но Эмма скучала по бабушке. Она увидела уральский монастырь только через пару лет.
Матушка Калиса немного осунулась, но глаза-льдинки всё также смотрели на неё с любовью. Эмма бросилась к бабушке, та обняла её, прижала к себе, наклонилась и поцеловала шершавыми губами в щёку. Сестра Евдокия тоже обняла Эмму и расплакалась.
– Вернулась, – сказала, всхлипывая, монахиня вместо приветствия. – Пойду распоряжусь, чтобы келью для тебя приготовили.
– Вот уж океан солёный напустила. Смотри, окуляры твои утонут, – напутствовала подругу матушка-настоятельница, пытаясь скрыть свои подступающие слёзы.
Покалеченная позапрошлым летом Альфа бегала по двору как ни в чем ни бывало. Только взвизгивала от радости встречи и лизала ладонь, когда немного успокоилась – вспомнила спасительницу. Так любимый ею некогда скотный двор переменился – кур стало больше, утят меньше, построили новый свинарник, добротный, на десять рыл и пятачков. Девочку ждал сюрприз.
– Хочу посмотреть! Ну, пожалуйста! – канючила Эмма, упрашивая бабушку разрешить ей присутствовать при опоросе.
На третий день по приезду начала пороситься свинья. Толстая, с чёрными пятнами на боках, Машка визжала, выстреливая из себя розовые комочки с миниатюрными копытцами. Старшая скотница грузная сестра Феоктиста, только и успевала их ловить в серую суконную тряпицу, поглаживая Машку по пятнистому боку.
– Святые угодники! – выругалась монахиня.
Закатанный рукав рясы обнажил белую руку с ручейком струящейся крови. Поранилась. Сестра Феоктиста наспех перевязала порез тряпицей и, тяжело дыша, продолжила принимать поросят. Разродилась свинья, слава тебе, Господи!
Но вот один из них, самый шустрый, заверещал. Какой шустрый! Не успел появиться на свет Божий, уже требует сиську. Или монахиня его неаккуратно переложила? Машку как подменили. Материнский инстинкт свиньи проснулся вместе с криком поросёнка "Мама, меня обидели!". Машка повела пятаком в сторону пореза – кровь почувствовала, обнажила клыки и бросилась на руку монахини.
Эмма онемела и замерла, сидя на деревянном заборе, ограждающем свинарник.
– А-а-а! – заорала сестра Феоктиста, пытаясь оторвать животное от руки.
На помощь ей бросились другие инокини, вместе им удалось вырвать старшую скотницу из пасти свиньи. Как только это получилось, сестра, не смотря на солидный вес в четыре пуда, одним прыжком преодолела изгородь в сажень. Эмма открыла рот от изумления.
Ночью девочке снились кошмары. Машка с красными от злости глазами кидалась на неё, на Эмму. Она пыталась убежать, но ноги не слушались. Девочка посмотрела вниз, а там вместо ног кисель.
– Ну, же, успокойся, дитя. Тихо. Это только дурной сон.
Эмма открыла глаза. На кровати рядом с ней сидела матушка Калиса и гладила её по голове. Сидела она без рясы, без апостольника, в белой исподней рубашке, с подсвечником в руке. Пламя свечи всполохами освещало серые стены узкой кельи.
– Что же ты так кричишь? Всю обитель сейчас разбудишь, а то, гляди, и деревню.
Эмма даже не улыбнулась бабушкиной шутке.
– Свинья Машка. Она злая. Вот! Она сестре Феоктисте руку искалечила, а за мной во сне гонялась.
– Всё прошло. Помолись и спи, – сказала матушка, собираясь вставать.
– Не уходи. Мне страшно, – нехотя призналась девочка. – Расскажи мне что-нибудь.
– Хорошо, слушай внимательно. Повторять не буду. Расскажу я тебе о предках. Моих, а значит и твоих. Вот ты кого знаешь из родни?
– Маменьку, папеньку, тебя, – загибала она пальцы на руке. – Сестру Евдокию, старца Козьму.
Бабушка засмеялась и поставила подсвечник на столик у кровати. Разговор обещал быть долгим.
– Сестра Евдокия и старец Козьма – не родня тебе, а знакомцы. Не путай. Я знаю первого Ростоцкого в России – Ганса Оружейника, но тогда он носил фамилию Хельмшмидт. Потом уже прапрадедушку Ганса сам Демидов окрестил Ростоцким.
– А почему?
– Это значило, что прибыл из города Росток, из Германии во времена Петра Великого и слыл первым оружейником в Московии, в немецкой слободе. Сам царь его приметил и приказал придворному художнику писать портрет. Видела в моей келье картину?
– Это он?!
– Да. А дочь его Агния, от огня рождённая – в неё молния попала при рождении, обладала сверхспособностями.
– Как это? – спросила Эмма, приоткрывая одеяло и наклоняясь к рассказчице.
– Она умела предсказывать беду и лечила людей. Вся округа к ней за помощью ходила.
– Я тоже так умею! – воскликнула девочка. – Помнишь, я Альфе рану залечила? А до этого я знала, что сейчас что-то произойдёт, и лучше держаться подальше от крыши. А Альфа не знала, вот и пострадала.
Бабушка поправила одеяло на внучке и поднесла палец к губам. Тс-с-с!
– Тише, тише. Про это говорить не стоит. Про это лучше молчать, – чуть слышно, почти шёпотом сказала матушка Калиса.
– Почему это? – спросила Эмма, нахмурившись. Ей-то хотелось кричать о своей силе.
– Во-первых, дар как приходит, так и уходит. Во-вторых, люди по-разному относятся к нам. Кто-то поблагодарит, кто-то ведьмой назовёт. Понимаешь?
– Понимаю, – вздохнула юная волшебница. Так она сама себя назвала.
– В-третьих, эти способности, они… Как бы тебе объяснить попроще? Они силу забирают, а иногда и здоровье. Нужно ими пользоваться с умом и по большой нужде.
– А какая нужда большая?
– Об этом тебе сердце подскажет – надобно помочь или не стоит тратить силу.
– Смогу ли я понять? – засомневалась Эмма.
– Сможешь. Я ведь тоже родилась такой, как прабабушка Агния: и беду чувствую, и лечить могу. Но у старца Козьмы это получается лучше, я и отступила. У меня монастырь на попечении, свои заботы.
Матушка Калиса уставилась на пламя свечи, замолчала, вспоминая.
– Однажды только батюшку от смерти неминуемой спасла.
– Расскажи, – потребовала внучка.
– С утра была сама не своя. Чувствую, убьют его. Просила, умоляла не ходить на завод. Батюшка ведь пошел по стопам деда, оружейником на Демидовских заводах работал, управляющим.
– Он послушался?
– Какой там! Упёртый, пунктуальный, как любой немец. Как это он службу пропустит! Нот Гут! Шёл, как всегда – о своём думая, не замечая, что я по пятам его следовала. И тут беглый каторжник на него с топором кинулся. Я закричала, фатер оглянулся, увернулся, а каторжника в это время на землю повалили.
Эмма бросилась к бабушке, прижалась, рыдая.
– Вот я – дура старая. Нет, чтобы успокоить ребёнка, стращаю страшными рассказами. Про убийства да про каторжников. Спи, не бойся. Я с тобой посижу здесь.
* * *
Как же ей нравится её новый статус – мужняя жена. Пышная свадьба, венчание в лучшей церкви Петербурга и самый красивый, несмотря на уши вразлёт, жених на свете – Николай Радов. Ни какой-нибудь столичный бездельник и кутила, а придворный служитель – подтянутый и деловой. Девушка улыбнулась весеннему солнышку, проникающему сквозь толщу оконного стекла трапезной и погладила округлившийся живот. Не живот, а чисто барабан. Кто же там у неё сидит? Великан?
Жаль только, что Николенька при дворе должен быть, а Эмму отправили к бабушке, в монастырь, так надёжнее – и за ней, и за будущим ребёнком присмотр будет.
– Какие же ты чудесные новости привезла, душа моя, – сказала матушка Калиса, прочитав столичный листок и откладывая его на стол. Обедом с дороги долгожданную гостью накормили, сидели теперь, чаевничали. – Отмена крепостного права. Сколько душ из рабства выпустил государь наш Александр II. Освободитель! Истина так.
– Да куда же они сейчас пойдут, хрестьяне-то? – недоумевала сестра Евдокия, вглядываясь в печатные буквы через круглые окуляры, смешившие Эмму в детстве. – При господине всё же им спокойнее. А сейчас что? Бардак заначнётся.
– Не болтай ерунды, если не понимаешь. Написано же чёрным по белому. Мы император и самодержец всероссийский, призвав Бога в помощь, объявляем, крепостные люди получат права свободных обывателей, а помещикам давать им уделы и угодья за повинность. Слышишь, Евдокия? Работать будут крестьяне – часть урожая помещику отдадут, остальное себе оставят.
– Ну? – недоверчиво спросила монахиня.
– Вот тебе и ну. Крестьянин-то ещё и выкупить землю сможет у господина, если заработает хорошо. Эх, завидую я тебе, Эмма.
– Почему, бабушка? – спросила девушка, всё также улыбаясь, поглаживая живот.
– Светлые времена настали. Лучшая жизнь.
Ночью у Эммы начались схватки. Видимо, растрясла живот по дороге. Проснулась она от резкой боли внизу и мокрая. Просится малыш на свет Божий, ох, как настойчиво просится.
– Бабушка! – закричала Эмма что есть мочи. – Началось!
Матушка Калиса и сестра Евдокия зашли в её келью одновременно, столкнувшись в дверях.
– Беги к старцу Козьме, сестра. Беги! А я пока повитуху позову. Потерпи, деточка, сейчас всё будет. Сейчас.
Эмма закусила первую попавшуюся книгу, чтобы терпеть схватку было легче. А терпеть пришлось долго. Она старалась не потерять сознание, боль, страшная и всё забирающая, раздирала её изнутри.
– Ну, что там, Козьма? Что? – слышала Эмма встревоженный бабушкин голос сквозь пелену.
– Уйди, матушка, Христом Богом прошу. Мешаешь только. Одного ребёнка вытащили, а там ещё что-то, – сказал Козьма, нахмурившись.
Как бы роженицу сберечь, не потерять бы, кровушки уж больно много выходит. Рано ей ещё на небеса. Много ей ещё на земле дел найдётся.
– Что там? – не поняла настоятельница.
– Что, что? Второй ребёнок пробивается. Сестра Евдокия, прошу, уведи её. Отвлекает вопросами, мешает. Потом, всё потом, – распорядился старец тоном, не терпящим возражения.
Всё разрешилось благополучно. Две девочки. Две дочери. Счастья тоже два.
Эмма, белая, как молоко в крынке, смотрела глазами-изумрудами на два кулька и поверить не могла, что это её кровь и плоть. Красные сморщенные мордашки выглядывали из пелёнок. Дети, тоже уставшие от трудных родов, спали сутки, не прося есть, а теперь проснулись и требовали материнского молока слабым попискиванием.
– Корми, мать, коли родила, – сказала сестра Евдокия, передавая первый кулёк.
– А как?
– Мудрёное ли дело? Выпрастывай грудь и сосочек ко рту подноси. Природа разберётся.
– Старец Козьма, почитай, тебе жизнь спас. Дай Бог ему здоровья, – выступила бабушка. – Чуть не умерла ты в родах.
– Правда? – спросила Эмма, приспосабливая грудь к миниатюрным губкам старшей дочери.
– А ты не помнишь? Кровь как хлынула из тебя, еле остановили. Козьма остановил.
– Недаром народ окрестный любит его, – сказала монахиня. – Чудеса творит старец. Истинное чудо.
– Иди, сестра Евдокия, делом займись. Я тут с внучкой сама посижу.
Евдокия сердито поправила окуляры, ишь, помешала, выпроваживают, и вышла из узкой кельи.
– Старец не так прост, как ты думаешь, – шепотом сказала бабушка, оглядываясь по сторонам. – Обещай хранить в тайне, что скажу тебе.
– Обещаю, – сказала Эмма и серьёзно посмотрела на матушку Калису.
– Помнишь, говорили мы с тобой о чудо способностях?
– Конечно, помню.
– Так вот. Я однажды схватила его за руку и "перенеслась" в воспоминание святого старца. Никакой он не Козьма, а сбежавший от мирской суеты император Александр Первый. Он мне в своё время и монастырь, и земли монастырские помог отстоять. Был тут у нас один зловредный настоятель мужского монастыря, Иларионом звали, зарился на земли наши.
– Ты не шутишь?
– Точно говорю. Ты первая, кому я открылась. Никому не сказывай эту тайну, но имей в виду. Хорошо?
– Хорошо, – ответила роженица задумчиво.
Прошли годы. Эмма не вспоминала этого разговора с бабушкой, пока не получила от неё письмо, изменившее всю её жизнь.
* * *
Эмма смахнула одинокую слезу, помахала ручкой мужу Николаю, закрыла дверь купе и села на мягкий вагонный диван. Поезд тронулся, а у неё аж в груди защемило. Она оставляла Петербург с тяжёлым сердцем. Девочки совсем маленькие, ещё и трёх лет не исполнилось, а приходится их оставлять на попечение отца – милого рыжего ушастика Николя, и ехать на Урал.
"Эмма, душа моя, скорее приезжай. Старец Козьма слёг и просит тебя. Каждый день справляется, не приехала ли ты. Перед смертью сказать тебе хочет, а что, не ведомо мне.
С любовью и в ожидании,
настоятельница Покровского монастыря
матушка Калиса"
Ну, как после такого письма не бросить всё и не отправиться в путешествие? С тяжёлым сердцем, конечно. А что поделаешь?
После долгой тревожной дороги Эмма, наконец, добралась до монастыря. Высунулась из брички и окинула его взглядом. Всё то же чудо-озеро, те же высокие крепостные стены, по которым она бегала в детстве, тот же мост к главным воротам, та же первозданная красота. И воздух. Женщина втянула в себя эту смесь запахов озёрной воды, соснового леса и свежескошенной травы. Как же тут хорошо!
Матушка Калиса и сестра Евдокия встретили её грустными улыбками. Приехала! Дождались! Глаза монахини за толстыми стеклышками окуляров покраснели. Бабушка же держалась стойко и плакать себе не позволяла. Старец Козьма дорог и мил сердцу, дружба их и поддержка в трудную минуту измерялась не годами, а десятилетиями, но слезы лить нельзя – грех. Ей ведь точно известно, что друг её попадет в лучший мир, так чего оплакивать, радоваться надобно.
