Стас Колокольников
Как тебя зовут? Азбука любви
Я жил не в ладу с действительностью. Единственная любовь держала меня на расстоянии, давая лишь убедиться в том, что она есть. Скажи она, не сходи с места еще тысячу лет, и я бы превратился в дерево под её окном. Я не был робок с другими женщинами, но рядом с ней преображался и говорил себе: «Разве можно махать хером перед лицом богини? Должен быть еще способ войти в её сердце». Прикоснись я к её обнаженному телу, меня бы убило, как разрядом тока.
Но какими бы волшебными эпитетами я её не наделял, я всегда понимал, что на самом деле нас разделяло. Она обладала трезвым умом. Она верила в материальность мира. Она верила в работу и деньги. В то, что никто не способен избежать участи им принадлежать. И чем-либо удивить её было практически невозможно. Даже если чудо будет потрясающим, она позабудет его, как только её ладонь коснется чего-нибудь материального и более плотного, чем чудо. Я же, напротив, считал, что именно материальное ломает нам жизнь. Работа. Деньги. Семья. Общество. Ты должен! Ты обязан! Подобные обстоятельства – одно из величайших надувательств, механизмы лжи. Они так легко и нагло перекраивают нашу жизнь, что кое-кто лишь на смертном одре и догадается, как его жестоко надули, предоставив возможность довольствоваться лишь тенью от жизни, держать в руках счищенную кем-то кожуру.
Несколько месяцев я её не видел. Чтобы как-то подняться над реальностью, я стал сочинять рассказы, вернее записывать все, что со мной происходило. Однажды в мою дверь постучала незнакомая женщина. Увидев меня, она удивилась также как и я.
– Вы кто? – первая спросила она.
– Я живу здесь.
– А бывший хозяин?
– Не знаю, я снимаю квартиру третий год
– Странно, – сказала женщина. – Можно позвонить от вас?
– Проходите, – пригласил я.
Набирая номер, женщина смотрела на ворох исписанных бумаг.
– Вы пишите? – положив трубку, спросила женщина.
– Что? – не понял я.
– Вы писатель, журналист?
– Начинающий, – игриво проговорил я.
Женщина мне понравилась, молода, обаятельна и с хорошим телом. Наверное, она считала себя натурой творческой. Заглядывая мне в глаза, она мягко сказала:
– Давно мечтала познакомиться с писателем. Дайте хоть одним глазком взглянуть на ваше творчество.
Я наугад взял со столика листок. Гостья его схватила, как рыба наживку, и стала читать вслух, видимо, полагая, что тем делает мне приятно:
– Вглядитесь в вашу жизнь, вслушайтесь в ваши чувства. Возможно, то, чем вы жили и продолжаете жить, и не жизнь вовсе, а непрерывное ощущение смерти. Эти мысли и чувства, цепляясь за механизмы лжи, не дают радости истины пробиться к вам. Сбросьте это ярмо, и путь к победе над временем будет положен. Конечно, время скоро почувствует, что вы ускользаете из его сетей, и удесятерит свою ловкость. Но стоит ли бояться, когда впереди свобода и любовь. Найдите свою женщину, найдите своего мужчину, найдите любовь ради любви, соедините ваши сердца и пусть они станут сердцем великана. Это и будет сердце новой жизни…
– Неплохо! – восторгалась женщина – Что это будет роман или рассказ? И о чем там пойдет речь?
– Неважно. Все слова и сюжеты написаны о любви. Даже если в сборнике задач по математике или физике вчитаться между цифр и формул, то станет понятно, что авторы вписывали их с мыслью о любви.
– Здорово! – восхитилась женщина. – Вот вы и говорите, как настоящий писатель.
Женщина поправила волосы и приятно улыбнулась. Она явно не собиралась уходить, а хотела что-то предложить. Что может предложить женщина, известно. И это очень мило с её стороны. Большое спасибо, Женщина! От вас, от меня, от того парня за стенкой.
– Можно еще листочек? – спросила она.
– Тяни сама наугад.
Вытянув, женщина стала читать:
– Можно жить, как хочешь, изображать из себя кого угодно, хоть трубадура, хоть короля чеснока, хоть паука с Марса. Человек, находящийся на уровне самосознания, может увидеть себя во всех главных измерениях. Всё уже есть. В этом нерушимость мира. Правда, существует некоторая размазанность будущего, и в этих пределах может быть осуществлена коррекция, однако будущее уже зафиксировано, и связь через время мгновенна. Только поэтому вселенная нечто целостное, и мы в ней живые нити, связывающие эту целостность.
Узнав обо мне самое интимное, женщина ушла утром, пообещав любить и помнить. Ушла. И больше я никогда её не видел. Но запомнил, как она была нежна со мной. А так ли уж часто наша суровая жизнь нарушается нежностью? Не инстинктом, а нежностью, что идет от матери, от любви к жизни, к детям, к деревьям, к цветам и солнцу.
Я научился пребывать в гармонии, но случались дни, когда все рушилось от мысли, что мне нужна любовь одной единственной женщины. В такие дни я бегал пьяный по дому и не знал, где приткнуться, хватаясь то за голову, то за пенис, то за гитару. Отбрасывая гитару, я подбегал к двери. От мысли, что там за ней столкнусь с вереницей людей, спокойно и уверено идущих по своим делам, приходил в ярость, пинал дверь и со слезами отчаяния падал на кровать. Но это был опыт, в тетради с рассказами я записал: «Человек существо противоречивое. Зная правила истинной жизни, поступает наоборот и, раздавая гнилые зерна лжи, имеет лишь мучительную жажду жизни».
Мир дышал моими легкими и, когда я задыхался, он задыхался вместе со мной. А когда я правильно понимал зов, что без конца звучал во мне, он помогал разорвать змеиный обруч времени и пространства. В такие дни я шел спасать мир, все во мне дрожало от радости. Наполненный легкостью и силой, я хотел поделиться ими с каждым сердцем. Я кружил по городу, словно танцуя и призывая всех танцевать, танцевать, танцевать. Было удивительно, как я мог жить по-другому. Еще мгновение, и весь мир шагнет вместе со мной навстречу вечной радости. В таком состоянии, готовый покорять пространство и время, я купил билет до столицы.
Я зашел к ней проститься. У её дверей я подумал, что уезжаю, чтоб был повод повидаться сейчас и потом, когда вернусь.
Она завела себе черного котенка.
– Я называю его сынок, он такой милый, – счастливо улыбалась она.
Улыбался и я, глядя на «сынка», прыгавшего по мне, как обезьянка.
За бутылкой вина мы мило болтали о пустяках, смотрели кино, смеялись. В полночь я засобирался.
– Надолго уезжаешь?
– Как получится.
– Не теряйся, – мягко проговорила она.
Я ощутил себя эдаким пролетарием от любви и поэзии. Если бы я лопотал по-французски, так бы и сказал: «je ne suis donc qu”um proletaire», и от лица Маяковского добавил: «Быть пролетарием – грядущее любить, грязь подвалов взорвавшее – верьте». В общем, хорошо звучало – пролетарий любви. В моем случае это тот, который исправно заходить поглядеть, как поживает его муза. А она вполне хорошо поживает без влюбленного в неё поэта, но все равно ему шепчет: «Не теряйся..»
– Постараюсь, – буркнул я. – Как бы тебе не пришлось искать меня, как искали Дэвида Пейна у индейцев.
– Кто это?
– Герой рассказа Джека Лондона. Почитай на досуге, скво.
Меня не было полгода. В столице я безуспешно пытался сделать имя и сколотить состояние. Я писал ей и звонил, но выходило так, что пишу и звоню самому себе. Она меня не любила. А я никак не мог избавиться от привязанности, каждый день мысленно обращаясь к ней.
– Хочешь, я займу тебе денег, – предложила она в телефонном разговоре, когда я рассказал о попытках пристроить рассказы. – Мне очень хочется, чтобы тебя напечатали.
– Спасибо, – удивился я. – Надеюсь, деньги заплатят журналы.
Её неподдельное участие тронуло, я даже подумал, что она соскучилась. Эта мысль так овладела мной, что я решил вернуться.
Моё появление её даже не удивило. Ничего не изменилось, только кот заметно подрос. И еще она подсела на сериал «Друзья», на стенах висело несколько фотографий Мэтью Перри.
– Самый лучший – это Чендлер, – восхищенно убеждала она. – Сейчас он дружит с Моникой, а раньше дружил со всеми подряд. Я не пропускаю ни одной серии! Пока я на работе, новая серия пишется на видео. Прихожу с работы и смотрю.
– Сходишь с ума от одиночества? – тревожно спрашивал я.
– Почему? Меня этот сериал вытягивает из серой повседневности в иную волшебную жизнь.
– А я подсел на жизнеописание трубадуров. Мне кажется, я был присяжным на судах любви средневековья и выносил осуждающий приговор тем, кто шел против влюбленных.
На день святого Валентина я достал из груди пухлое розовое сердечко, взял сладостей, приготовил два четверостишия о не разделенной любви и пошел к ней.
Она открыла дверь с котом на руках, у животного глаза были стеклянные, ничего не видели, да и она носом шмыгала так, что слеза наворачивалась.
– Сынок заболел? – расстроился я. – Или умер кто?
– Сегодня мы были у ветеринара, – призналась она, – теперь он не мужчина.
– Как?! – не поверил я.
– Вот так! Чик и всё.
– Что ж ты котам яйца отрезаешь? – с негодованием спросил я. – Нельзя так!
– Можно. Так лучше ему, и мне, – надув губы, сказала она.
– Чем?
– Я буду спать спокойно, а он о кошках меньше думать. Врач сказал, так сейчас поступают с семьюдесятью процентами котов.
– Значит, счастливы только тридцать процентов котов, – не унимался я.
– Перестань! – приказала она.
Постоял я, потоптался в дверях, достал сердце. И тут мой мозг пронзила безумная мысль – а ведь и моя любовь к ней кастрированная. Это знак. Я прихожу в гости на День всех влюбленных, а меня встречают котом без яиц. Мои сердечные дела запутались в конец.
Вздохнул я и даже проходить не стал, только сердце и сладости отдал. Только сердце не то, которое из груди, а другое запасное, плющевое.
– А я не ем сладкое, – сказала она, складывая сердце и шоколад на полку. – Слишком много калорий.
– Да это и неважно теперь, – сказал я.
И ушел.
Брел я по улице, а внутри так противненько и грустно, что кишки от слабости на сердце наматываются. И еще кастрированный кот с ошалевшими шарами перед глазами стоят, точно моё отражение.
Зашел я в аптеку, купил настойки послабее, чтобы на травах была и успокаивала. Пиона, кажется, или овса. И прямо там же весь пузырек и сглотнул.
И, вроде, успокоился, лучше стало. Я даже аптекарше подмигнул. Мол, не дрейф, фармацевт, прорвемся. И откусанным гематогеном ей помахал.
– Мужчина, вам здесь не закусочная, – сказала она с неприязнью. – Уходите.
Ну я и ушел.
На улице потеплело. Снег повалил. Я стоял у подземного перехода и курил сигареты одну за другой. И вдруг глянул на проезжавший мимо троллейбус. А там за окном женщина лицом похожа на ту, от которой я только что вышел. И она так посмотрела на меня, словно не видела тысячу лет, и никак не может узнать. Меня даже парализовала на время от её взгляда. Вот оно видение другой счастливой жизни! Вот она та, которую я искал!
Я бросился следом за троллейбусом, трагично вытянув руки вперед. Сделал всего шагов пять, поскользнулся и упал. И так ударился затылком об лёд – чудом не насмерть. У меня даже в глазах потемнело, и круги пошли тёмно-фиолетовые с искорками.
Долго я лежал и ждал, пока меня добьют. Ведь нельзя жить с таким хроническим невезением в любви. Как дальше жить, когда мимо собственное счастье проплывает. И на чём? На старом безмозглом троллейбусе.
Но никто меня добивать не стал. Не нужен я никому. Полежал я, поднялся и пошел себе дальше. Только и подумал – если еще пару лет так протяну, и то хорошо.
Влюбленный дурак, что может быть хуже и глупее. Влюбленный в кого? В женщину, отрезавшую своему коту яйца.
Эта мысль доконала меня, я стал понемногу опускаться. И так я жил убого, снимая угол в трущобах – кровать, стул и подобие письменного стола. На одной стене карта Мадагаскара, помеченная двумя крестиками в северной оконечности, внизу надпись «orbis stagnat paludibus» (мир затоплен болотом), на другой портрет сорокалетнего Генри Миллера в шляпе и очках, рядом плакат Нормы Джин в полный рост без шляпы и платья. Я смотрел на них и не верил, что вскоре поправлю свои дела. А теперь и вовсе отпустил надежду на лучшие времена.
Опускаясь, я запил и стал жить, словно в мусорном бачке. Всюду обрывки бумаги, пустые бутылки и остатки трапезы. Крыс я теперь видел не только внутри, но и снаружи. Перетаскав из души алмазы, они взялись за объедки, валявшиеся в доме. Я швырял в крыс бутылками, а по ночам спал в руках с палкой, чтобы ударить ту, что попытается взобраться на меня.
О любимой женщине я старался не думать, водил домой шлюх повеселее, и не ради того, чтобы залезть под юбки за куском благоухающей мохнатки. А ради иллюзии женского общества. Потолковать о любви, о мире, сойтись во мнении, что он полон дерьма.
Лишь однажды пьяный, забывшись, я позвонил ей. Она обрадовалась и спросила, почему я не звонил и не заходил.
– Тебе ли не знать, – развязано заявил я, – я слишком влюблен, чтобы быть рядом и понимать, что ты недоступна.
Тон её изменился, охладел, она рассчитывала на светскую беседу, а тут старая песня влюбленного ипохондрика.
– Слышишь меня? – спросил я у замолчавшей трубки.
– Слышу, – коротко ответила она.
– Так вот, сейчас я ни жив, ни мертв, но скоро я займусь тобой по-настоящему, не думай, что ты отвертелась.
Она положила трубку.
– Ты еще потонешь в моем сердце, как в море, тебе просто некуда будет деваться, – говорил я, не обращая внимание на пиканье. – Ты еще пожалеешь, что так обошлась со мной. Да пошла ты!
И плюнул в трубку.
А потом я неожиданно выдохся – и пить устал, и со шлюхами путаться. Нашел тощую работенку, стал жить, будто я – совсем не я. Утром встану, гляну на свою рожу, и меня воротит. Просто жить не хотелось, сидел по часу в ванной, думал, может, кондрашка хватит, и тут же концы отдам. Потом понимал, что не скоро еще, и вылезал. На работу я приползал с опозданием, пока не уволили. Но денег я скопил немного, и забился в своем уголке, будто и не было меня. Как говорится, тянулись тихо дни мои, без слез, без жизни, без любви.
Зато книги хорошие у меня всегда водились, я стал читать запоем. Стриндберга историю безумца, нянькавшегося со своей такой же безумной женщиной. Черную книгу Памука о Галипе и Рюйе, проникся историей Наследника, заявлявшего, что самая важная проблема для человека – это возможность или невозможность быть самим собой. Наследник говорил, что любая женщина, привязывая к себе, нарушает чистоту мыслей и тем самым оставляет проблему быть или не быть собой открытой. Перечитал Миллера, Буковского и Чернышевского, запомнив его замечание о любви: «тревога в любви – не самая любовь, – тревога в ней, когда что-нибудь не так, как следует быть, а сама весела и беззаботна». Весела и беззаботна, вот сука, надо же было такое придумать. Иногда я использовал книги, как руны, открывая наугад:
Большими глотками я глотаю пространство.
Запад и восток – мои, север и юг – мои.
Я больше, чем я думал, я лучше, чем я думал.
Я и не знал, до чего я хорош.
Я думаю, я могу сейчас встать и творить чудеса.
Я думаю: что я ни встречу сейчас на дороге, то полюбится мне.
И кто не увидит меня, тот полюбит меня.
И кого я не увижу сейчас, тот будет счастлив.
Прочитав однажды это у Уитмена, я захлопнул книгу, словно увидел что-то запретное, быстро оделся и побежал в магазин за вином. Но у прилавка одумался. На самом деле я просто не знал, куда приткнуться. И вдруг кто-то осторожно тронул меня за рукав, я обернулся и увидел знакомую медсестру. Вид её был вызывающе цветущий и счастливый. Когда-то она призналась, что любит меня, но я не ответил на её чувства.
– Привет, – обрадовалась она.
– Привет, – через силу улыбнулся я.
– Что-то тебя не видно нигде?
– Я ушел в подполье.
– Это не похоже на тебя.
– Я стал другим.
– Правда или шутишь?
– Мне не до смеха.
– Да, выглядишь, словно тебя подменили. Нигде не бываешь?
– Нигде.
– Хочешь, давай сегодня куда-нибудь сходим вместе, развлечемся.
Мне надоело, чтобы жизнь моя текла, как Флегетонт угрюмый, и согласился. Мы вышли из магазина, строя планы на вечер. И получилось так, что не только тот вечер, но и последующие мы провели вместе. Она еще любила меня и готова была отдаваться без остатка, ничего не требуя взамен. Поэтому я и решил, что буду счастлив с ней.
Она понимала меня с полуслова, верила моим небылицам, и я с удовольствием рассказывал:
– В городе Булуре женщины влюбляются только в чужеземцев. С мужчиной, в которого влюбятся, легко ладят и бывают ласковыми. В местных мужчин они никогда не влюбляются. Самое интересное, что когда чужеземец, который ей приглянулся, собирался уходить, женщина прибегала к особой уловке. По мере того, как мужчина уходил от неё все дальше, его фаллос становится всё длиннее. И достигал пяти-шести локтей. Конечно же, чужеземец пугался и от бессилья что-либо исправить возвращался назад. А когда возвращался, фаллос сразу становился прежним. И мужчина не мог уйти, пока женщина сама того не хотела.
Выслушав эту историю, она решила, что и я не смогу её покинуть. Я ходил, улыбаясь самому себе, и твердил, как в старых плутовских романах: «сомнений нет, мне суждено либо быть повешенным, либо жениться». Но оказалось, что я все-таки расположен к первому, чем ко второму.
Есть люди, которым все нипочем, они не расстраиваются из-за не разделенной любви, они находят счастье в том, что есть и, главное, они берут всюду, что им нужно, и никто не в силах отказать им. Судьба благословила их на такую жизнь, и они вовсю пользуются её дарами. Другие же находят страдание и боль даже там, где их нет. Влюбляются в тех, кто сводит их с ума. Неудачи валят их с ног. Они теряют последние монеты, путают правила игры, пропивают свои таланты и умирают. Таких людей считают убогими, но мало, кто понимает, что и среди них живут ангелы.
Если бы знать о себе чуть больше. Особенно в тот момент, когда дотянулся до истины и положил её мимо кармана. Я думал, что смогу жить и с уверенностью смотреть в завтрашний день. Но я поспешил назваться сильным. В один из вечеров мы с медсестрой вернулись с прогулки, и я увидел в зеркале другого человека. Он делал отчаянные усилия казаться счастливым. И я понял одну вещь. Кто бы ни искал тебя, кого бы ни искал ты, всегда встречаются те, кто нужнее друг другу. Те, кто должны обменяться чем-то понятным только им. Можно носить любые костюмы и маски, но кто ты на самом деле, может объяснить одна встреча с тем, кому ты нужнее.
Нам уже давно не надо обмениваться адресами и обещаниями новых встреч, мы давно уже стали частью друг друга. Мы давно уже идём по одной дороге. Мы не дорожим этим знанием, оно слишком простое для нас. Я смотрел в зеркало и понимал, как долго буду разделять близость с теми, кто ищет меня, а не тех, кого ищу я. И вряд ли что-то изменится, даже если я последую примеру трубадура Гильема Балауна, оторвавшего в доказательство любви ноготь большого пальца на глазах у возлюбленной. Зеркало пошло трещинами от моего напряженного взгляда.
Долго я не мог уснуть, лишь под утро пригрезилось видение, схожее с картиной Босха или Брейгеля. Такие одолевали святого Франциска и отважных дельфийских мистиков. Я увидел остроклювую яркоперую птицу, клюющую в глаз спящего льва. Рядом в густой траве хорек или мышь пыталась разгрызть последний орех, упавший с ветвей каштана. Пейзаж зимнего леса, где спал лев под темным покрывалом вечернего неба, по нему летели демоны разных мастей, среди них более-менее приятные и совсем безобразные. Птица, севшая на льва, была из их компании.
Видение затягивало, и я чувствовал, как начинаю входить в тело льва, будто спускаюсь в глубокую пещеру с факелом. Вокруг прыгали странные тени, и холод охватывал душу. Послышался угрожающий гул. Он нарастал, словно гигантская лавина, закладывая уши. Потом последовал мощный взрыв. С таким звуком из-за угла дома появляется похоронный оркестр. Сначала я и не понял, что это было. Даже подумал, что в соседний дом врезался самолет с террористами. Но в наступившей тишине понял, что внутри лопнула струна жизни.
Все взрывы одинаковые, любой – следствие напряжения, заключенного в непримиримости хаоса и гармонии. И неважно, упал от взрыва небоскреб в центре города или что-то рухнуло в одинокой душе, подорванной страданиями. Где произошел взрыв неважно, в голове или на лужайке перед домом. Ибо его причина в одном – нас приучили бороться с чем угодно и когда угодно. За жизнь, за деньги, за любовь. Нас приучили к мысли, что просто так ничего не дается, необходимо сражаться за место под солнцем. Может, эта наука – лишь дьявольский плащ, накрывший нас? Стоит его сдернуть, и мы увидим, пред какими ужасными ликами демонов находимся, и что это за взрывы на самом деле. Пока мы настроены бороться, нести потери и побеждать, отступать и атаковать, ничего не измениться. Чтобы не прозвучал ни один взрыв, исчезло напряжение, нужно другое, нежели готовность и умение сражаться.
