Нет, здесь не живут звездокрылые чудные феи, И по мановению палочки не появиться Проспектам в очках из витрин и пальто из кофеен, В кармане пальто – словно плеер, живые певицы, Соборам – у них купола словно вычертил циркуль, По глади лазоревой золото звезд разбежалось. А там, на окраинах, что-то таится – не цирк ли? Пустырь – живописен, и вовсе не давит на жалость. Нет, эти колонны – не голени белых атлантов, а что-то похожее на идеальные зубы. Мой город похож на мужчину – немного патлатый, невыспавшийся по утрам и бровями насуплен. По рекам холодным течет эта кровь голубая, Немного больная от вредных микробов-бутылок. Не будем сегодня о грустном, что не улыбает. Мой город тебе по ночам тихо дышит в затылок. Ему захотелось побольше зеленых оттенков. Глаза габаритных огней покраснели от ночи, От улицы, от фонарей, и, конечно, аптеки. Я в черном, от этого городу не одиночей. А гости летят мотыльками в светящийся Питер, На голос проспектов, таинственный запах кофеен, Летят без оглядки, без цели, без спросу… Терпите! Вас встретит мужчина. В зеленом плаще, я уверен.
«– Хочешь, я научу тебя говорить…»
– Хочешь, я научу тебя говорить, что не под силу ни одному врачу? Хочешь, будем чувствовать жизни ритм вместе? Хочешь, я тебя приручу?
Вечер любуется нами во все глаза – пьем эти взгляды, как васильковый чай. А у моего Лиса в глазах гроза, предупреждает: – Не надо. Не приручай.
А у меня слезы в глазах дрожат, в пальцах сломался новенький карандаш… Лис продолжает – не мне ему возражать –
– Что ты ответишь, когда ты меня предашь?
«снова сяду графоманить в это воскресение…»
снова сяду графоманить в это воскресение. выцветают в волосах рыжие, осенние, прядки по воротнику, увядая в русые. ветер носит ароматы выходцев из грузии, и щекочущие нос воды туалетные, мне бы с зимнего моста прыгнуть в воды летние, во влюбленные глаза, переклички чаячьи, мне б часы перемотать, да не получается, не глаголы бы зубрить по аудиториям, а на улицах орать джанджахарью морию… я спешу на факультет, на лексикологию, мысли, уходите прочь, сирые, убогие. мой тюремный срок – пять лет, выйду с аттестатами. графоман я, графоман, поэтессой стать мне бы. на магистра отучусь, публикуя хроники, а потом забью на все, и подамся в дворники.
«Меняю тебя на звонкое «Я жива!»…»
Меняю тебя на звонкое «Я жива!», на утренний, прилипающий к векам, сон, и я тебя распарываю по швам – сегодня мне подходит другой фасон.
Меняю тебя на синие поезда, льющийся из вагонных окошек джаз, и на меня найдется один из ста тот, для кого в сердечном кармашке – шанс.
Меняю тебя на громкие «Я люблю!» от мамы, подруг, мурлычащего кота, на предвкушение теплых домашних блюд, домой приходишь в десять часов когда.
Меняю тебя на право не приезжать, забыть остановку, номер маршрутки, дом, чтобы, желая к ногтю меня прижать, ты не имел бы права при всем при том.
Меняю тебя, как выгоревший носок с дыркой на пятке, будто я – Ахиллес. А чтобы ты ко мне не стучал в висок. А чтобы ты мне в новый носок не влез.
Меняю тебя на билль о моих правах, в частности, на свободу и на любовь, в памяти нарисую себе провал, чтобы себе казаться совсем любой.
Меняю себя, сдавая кольцом в ломбард, с парочкой потускневших уже камней, и может быть, какой-нибудь пьяный бард споет балладу, идущую только мне,
и может быть, какие-нибудь дожди ему подыграют флейтой в сырой трубе… А ты – ты ничего от меня не жди, я ничего не буду менять в тебе.
«Пока я трясусь в поезде…»
Пока я трясусь в поезде, пью подостывший чай, пишу о тебе повести, прошу тебя, не скучай.
Форточка приоткрыта. Мысли ищи-свищи. Разбитое в хлам корыто выставив, будто щит, спасаю тебя внутри меня, горящего маяком. Не называй по имени, думай бог весть о ком, вкладывай в руку камни вместо своих хлебов. Я – буря в твоем стакане, не выпитая любовь. Отказывай в поцелуе. Задергивай капюшон – с тобой моя аллилуйя, пока о тебе пишу.
Смотри на меня косо, как мартовские коты. Твой поезд слетит с откоса, а выживешь только ты.
Зови меня рифмоплетом – я выпью валокордин. В подстреленном самолете выживешь ты один.
Пиши отговорки наспех, ощерившись, будто еж. Корабль поцелует айсберг – до берега доплывешь из впадин глубоководных с гостеприимным дном, свободнее всех свободных.
Прошу тебя об одном:
пока я трясусь в поезде, навёрстывая твоё, позволь мне, хотя бы в повести, остаться с тобой вдвоем –
искрой золотого Света, бликующей на мече, накладывающей вето на то, чтоб уйти ни с чем, спасительным каподастром для музыки – аз воздам! Per aspera ad Astra – не так ли, моя Звезда?
И чтоб ты меня по совести хоть раз да прижал к плечу! Ты спросишь: какие новости? А я? А я – промолчу…
«Если бы все случилось по Рэю Брэдбери…»
Если бы все случилось по Рэю Брэдбери – мы бы на Марсе жили в порядке бреда ли, Землю родную продали или предали, это неважно, это совсем не суть… Бог весть, по щучьему или чьему велению – каждому по далекому поселению, если паду перед тобой на колени я – ты воплотишь собой самый страшный суд. Если мы останемся там последними, нам не встречать друг с другом рассветы летние, нам не делиться хлебом, вином и сплетнями, не сочинять диковинные мирки. Даже для возрождения человечества, нам не идти дорогой, ведущей к Вечности, этот диагноз ровно ничем не лечится – ты никогда не коснешься моей руки
«Что могу я тебе открыть? Фэнтезийный мир?..»
Что могу я тебе открыть? Фэнтезийный мир? Но тебе без меня достанут мечи из ножен… Хочешь, банку открою с консервами? Отними это право, достав перочинный ножик.
Что откроешь ты мне? Шторы своих ночей, перечтённые книги, двери во все подвалы… Только сам по себе гуляющий и ничей – не желаешь, чтоб место рядом не пустовало. Ты откроешь мне холодильники без еды, все индийские чакры, шенгено-визы, и запахнутые глаза, что не только ты – покоритель моих обваливающихся карнизов. Ты открыл бы меня, как храм самому себе, кошелек в интернете, счет в иностранном банке, как турецкий сосуд – а в нем неплохой шербет, как чужую квартиру без сторожевой собаки.
Я тебе вот прям щас не открою же ничего – все ключи продала, до грошика издержалась, и поток мой нескончаемый речевой напирает и давит – только бы не на жалость. Я из тех деревьев, что надо рубить с плеча – ведь они поползут лозой за тобой, ведомы. Ты – Дорога из ярко-желтого кирпича, по которой я каждый раз возвращаюсь к дому.
Это эврика, слышишь? Хватит играться в грусть – что же раньше не сообразила-то, в самом деле? Я открою свои Изумрудные Цитадели!!!
Это оборвется, завершится, выйду замуж, деток нарожаю – мне с собою так же не ужиться, но зато я вырасту большая. Буду помнить фотоаппаратом, картой памяти и чем угодно тоже, как ты – мне, а я – тебе отрада, как чудно с тобою мы похожи. Параноик, пессимист и скептик, ты – улыбкой облака разгонишь, мучаю в карманчике проспектик, ты меня целуешь на балконе. Громкие слова для нас – убийство, и молчи поэтому, молчи же – это все равно, чтобы лингвиста звать червём, блуждающим средь книжек. Это правда, только так жестоко. Это грустно, только это правда. Солнце, что заходит на Востоке. Чудеса немого овердрафта. Может, паникую зря, и выбор мною упадет в твою ячейку. Ты за что-то все-таки мне выпал. Зацепил, как ветка куртку, чем-то. Я тебя не то чтобы посмертно. Ты меня не то чтобы навеки. Просто это всем подряд заметно – тень твоя, лежащая на веках.
«В тебе копаюсь, как в шкафу, или ильфопетровском стуле…»
В тебе копаюсь, как в шкафу, или ильфопетровском стуле: не знать ни Морзе, ни кунг-фу, ни даже истину простую, про то, что с легкостью куплюсь я на слова, а не на баксы. Но самый твой огромный плюс – в твоих руках пакеты акций на всю меня – вот ночь, вот день, на все истории истерик, послеконцертную мигрень и вечную нехватку денег. Я не живу тобой, прости. Я ненавижу эти сопли. Ты впитываешь до кости мои отчаянные вопли, прихвостнически служишь мне жилеткой драной молчаливой, когда нуждается в ремне душевных излияний ливень. И чем ладони холодней, тем сердце на любовь способней, так говорили, кто древней. Я поведу полка на сотни – ведь не дрожит рука, храня твоей ладони отпечаток. Зимой ты теплый для меня. Я не люблю носить перчаток. Ведь я курю, давно курю – не по тебе, не обольщайся. Я, может, брошу. К январю. От передозировки счастья.
«На кровати – желтых книг…»
На кровати – желтых книг стопки. Мы с Тобой на брудершафт выпьем эликсир тишины жестокий, как касторка или жир рыбий.
Не секрет, что это время нас лечит, все, что клавишей в сердцах залипает. Но пока Ты рядом весь – клетчат, Ты считай, что я – как слепая.
Мне не хочется ни блюза, ни джаза. Я готова к тишине в трубку. Капитан в прошлый раз облажался, покидая капитанскую рубку.
По-собачьи могу научиться сторожить и есть объедки всего лишь. Только Ты во мне увидел волчицу и во мраке сгинуть ей не позволишь.
Мне не хватит простого «спасибо». Сколько я должна Тебе, сколько?
«Ничего», скажешь голосом сиплым и оставишь мне на память футболку.
Я отдам ключи от всех своих вотчин менестрелю подкидному на память. Я приду к Тебе когда-нибудь ночью. И тогда поговорим не словами.
А пока ты обо мне беспокойся, как о жертве, обрамленной прицелом. Между нами – строчки и осень. Существующими одним целым.
«покажи мне то время, где я сильней, чем сейчас…»
покажи мне то время, где я сильней, чем сейчас. это сто сигаретных пачек тому назад, это два институтских курса и школы часть, это те, еще не подкрашенные, глаза. покажи мне то время, где я еще не люблю никого, кроме мамы и палевого кота, где часов по двенадцать дома стабильно сплю, это детское время без «если» и без «когда». покажи мне то время, когда мне тринадцать лет, и четверки мои – наивысшая из проблем, я не думаю о парнях, о добре и зле, и не еду грехи замаливать в вифлеем. покажи мне то время, где я не авторитет, где не нужно рубить младенцев и жечь костры, где еще не даю в долг, не беру в кредит, где слова мои еще не совсем остры. покажи мне то время, где я выхожу гулять и на старых качелях лечу до любых планет. где еще после каждого слова не ставлю «б* * *ять». где вопросов жизни и смерти ни капли нет. покажи мне то время, когда я живу игрой, не дежурной улыбкой, ненависть затаив, и друзья еще умеют стоять горой, и когда это все, что у них на меня стоит. покажи мне то время, где под ноги не смотрю, где только родители вправе прижать к груди, где крысы тащат сырные крошки в трюм, и я не знаю, что ждет меня впереди.
«Говорю: бери меня, переламывай…»
Говорю: бери меня, переламывай, перемалывай в пыль из колонны храмовой, и своим знамением осеняй. Это просто-напросто мне мерещится, что у ног мир катается, море плещется – просто тени падают, как синяк. Это Шоу Трумена под софитами, головами, лаврами не увитыми, где страдает трагикомедиант. Это ночью выйти за сигаретами и пропасть с такими же несогретыми, зная, что они от тебя хотят. Говоришь: ты истинно замечательна, но не теми красками напечатана, королева моих френдзон. Я – стакан, и буря не устаканится у меня внутри. Сигарета тянется, продырявливая озон.
«Помнишь, как мы стояли там – вчетвером?..»
Помнишь, как мы стояли там – вчетвером? Почему вчетвером? Налей-ка еще портвейна. У тебя не кровь по жилам течет, а ром, у меня живое море внутри мертвеет. Я вернулась в обитель чертовых неудач: затяжная болезнь, растраты, разрыв с любимым, в институте полно недопусков-пересдач – в общем, жизнь сквозь пальцы – терпкая, как рябина. Ты звонил, писал, а потом перестал писать – остается жить догадками и контактом. Все отплясывают брейкданс на моих весах, сделав мир одним половым церебральным актом. Я заслушаюсь незвонками, до дыр прочту эсэмэски, которые не строчишь мне. Я качаю свою недоношенную мечту быть тебе кем угодно, только не третьей лишней. Ей – тебе согревать ладони, обед, кровать, слушать песни твои, улыбаться тебе до трещин. Недостатки в любом мужчине до боли резче: без тебя решительно некого целовать. Ветер дует в меня со всех четырех сторон – у меня растрепались волосы и не более. Помнишь, как мы стояли там, вчетвером? Вы вдвоем, и я – беременная любовью. Я уже обошла десятки своих аптек, я молила всех – родителей, бога, черта – чтобы сдохли эти бабочки в животе…. Все единогласно против таких абортов.
«расскажи мне о том, как…»
расскажи мне о том, как электрическим током рукавом задевая рукав, столкновение наше – правда, было не страшно? соглашайся, раз жизнь дорога.
мне дарована сила, что тебя подкосила, а тебе шестиструнный прибой всех живых океанов, до бессонницы пьяных, только пой мне, пожалуйста, пой!
а потом по вагонам, вне границ и закона, расцарапав глаза поездам – чтобы выехать в лето и не плакать в жилеты одолжившим нам эти места.
это лето? весна ли? нас еще не узнали, но за каждым идут по пятам, только ты… ты не бойся – не случается осень с тем, кто в стельку положит пятак.
мы случимся, как должно, внутривенно, подкожно, все формальности перетерпя, это новое сердце, где удобно усесться, открывается лишь для тебя
«Расскажи мне, ты там…»
Расскажи мне, ты там жива еще? Как старинная ваза, в трещинах… После рук его снегом тающим исчезают куда-то женщины. Расскажи, ты не умерла еще? Прикурю от свечного холода. Не кусающая, но лающая. На грудь роза ветров приколота. Расскажи мне, чем он обрадовал, что за ним повелась ты ощупью? Он – вояж без билета обратного, в тридевятые страны, в общем-то. Расскажи мне, чем он обрадовал, что за ним повелась ты ощупью? Он – вояж без билета обратного, в тридевятые страны, в общем-то. Расскажи мне, когда ты выбежишь из него – и святой, и непонятой. Я тебе контрамарку выпишу. А пока – не покидай эту комнату.
«Говоришь мне за чаем…»
Говоришь мне за чаем – «вот же, сестра, дела: у твоего бывшего жена первенца родила, у подъезда второго красуется кадиллак, а у третьего от миллионов распух кулак». Молча слушаю это при свете ламп, ощущаю следы от кошачьих лап, и соседи друг друга любят во весь опор, и чужие окна глядят на меня в упор, все разительно вместе, а я одна до сих пор. Мне тридцатник и пачку синего аполло, у меня ни единый зуб не стоит без пломб, на растопку костра пустила красный диплом, чтобы было тепло, только чтобы было тепло. Есть один человек, к которому я не ноль, он набит на каждый второй пароль, у него японская полироль и в его театре пустует роль, как розан в вазоне стоит, гния, потому что вписана в роль не я, эти факты режут меня живьем даже больше факта, что не вдвоем, из себя льняные веревки вьем, он в своем отчаяньи, я – в своем. Я всегда была на язык остра, только страсть моя – угольки костра, остается пепельный теплый страх перед миром, в котором война и трах, только ты осталась со мной, сестра… Я беру из пачки еще одну, может быть, стишок о таком катну, и горючим камнем пойду ко дну, смысла нет любить сотни лет и зим, как бы милый ни был неотразим, если ты ему не то чтобы не жена, но и как знакомая не нужна, как земля, что войнами сожжена, я тряпична, выколота, смешна, я уйду седьмые искать пути, где марихуана и первитин, это пять-четыре-три-два-один, только ты, сестра, за мной не ходи…
«Мне сейчас не звонЯт, а звОнят…»
Мне сейчас не звонЯт, а звОнят, Сахар в чай не кладут, а лОжат. Винни стал наркоманом Вонни, говорящим без гласных. Боже… Щеголяют в осенних пОльтах, спорят, чье из них красивЕе. Я пульнула бы из брандспойта, да достать его не сумею. На метрЕ ко мне приезжают и в кинЕ целоваться хочут. Пацаны не совсем въезжают, что заклеить бы рты им скотчем. Интересно, им плОтят много в котелок, что почти не варит? Я пожертвовала бы хотдогом и купила бы им словарик. Пьют они дорогое кофе, я по жизни люблю дешёвый и мужчину, которому пофиг на сердечко мое большое. Он сводил бы меня в кино, и ходит в черном пальто, и ездит на метро, только я все ною, потому что мы с ним не вместе. Не звонИт он на мой мобильный, на который десятки звОнят. Я с улыбкой ношусь дебильной, если он обо мне вдруг вспомнит, А забудет – пойду по следам же дорогого Кобейна Курта. Застрелюсь, или лучше даже: отравлюсь питьевым йогУртом.
Картошка фри
Ты говоришь мне: «всё очень плохо», а я тебе говорю: «не сы». Ты за свое: «Развели как лоха! Вороной белой роняю сыр во вражьи пасти – конечно, лисьи! Пилю объезженный мною сук, потом валюсь на гнилые листья, в клыки больных кобелей и сук.
На каждой купленной мною марке не видно цену из-за чернил. С меня, наверно, Гарсиа Маркес того полковника сочинил. Я одиночее одиночек, хоть бы единственный кто обнял. Да я обмылок, обломок, прочерк, и звезды светят не для меня!»
А я считаю, что жизнь – как книга. Роман, новелла – не важен жанр… И вне зависимости от ника ты можешь произвести пожар. Пиши в блокнот на своем макбуке, курсором, словно пером, скрипя. Полей бензином, дождем, самбукой,
верстая сказку вокруг себя.
Ты можешь в полночь уйти из дома за сигаретами. В горле – ком. И убежать на вокзал, ведомый далеким северным городком. Нет, за тебя я не беспокоюсь: так поступают однажды все. И твой зеленый последний поезд уже стоит на платформе семь.
Конечно, я покиваю, будто вступил ногою в твою же гнусь, а после, как всемогущий Будда, тебе загадочно улыбнусь. Ах, ты не в теме, ах, ты не в паре… Да боже правый, себе не ври! Ты говоришь мне все это, парень… И жрешь биг-тейсти с картошкой фри
Баллада о борще
Та девушка в черном пальто и готической юбке смотрит на Вас, как печальная женщина-вамп. Она целоваться хотела бы с Вами на юге, но Вы и не в курсе, что сохнет она лишь по Вам. Я – программист и ломаю пароли, как ногти, только вот к сердцу ее не сумел, вашу мать. Она Вам – стихами в закрытом на ключик блокноте, и этот замок я могу, но не смею сломать… К чему инфантильные чувства под корень чекрыжить? Делите с ней хлеб и родное тепло одеял… Быть может, пожив под одной протекающей крышей, она осознает, что Вы – не её идеал… Тогда-то ко мне сто процентов она возвратится и врубит прожектор любви в богоданную мощь. Я буду прокачивать орка до уровня тридцать, пока она будет на кухне готовить мне борщ. И будет, как должно: ведь женщине место – на кухне, а Ваше – писать диссертации и защищать… Пускай чьи угодно миры в апокалипсис рухнут, но нет ничего аппетитней и лучше борща!
«Кто я? Да так, пустой ниочемный гон…»
Кто я? Да так, пустой ниочемный гон. Как статуэтка, упавшая на паркет. Не довелось застать ни кафе «Сайгон», ни ливерпульский бьющий в сердца квартет, ни физрука с семиклашкой наедине, чтобы предотвратить развращенный акт. Пальцам моим предназначено леденеть, а сердцу – гореть, и это публичный факт.
С птичьих полётов мой семимильный шаг – крестовый поход букашки, но без креста. А в крестике запрятана анаша, и, может, я оттолкнул от себя Христа. Кого люблю, тот занят, как туалет. Кто враг мне, тот боится плевать в лицо. И так уже практически двадцать лет живу я – не святым и не подлецом, не нищей шавкой, и не голубых кровей, синонимом одиночества, как монах. А всех, чьи лица сальней и багровей, я посылаю стандартным маршрутом нах.
И всех, кто оскорбляет мою семью, ушедшую раньше времени в облака. И всех, кто пишет сопливые Мери-Сью из сладкого ванильного молока. И всех, кто любит штампы на лоб лепить, на собственном лбу прыщики теребя. И всех, кто предлагает себя любить, подумав, что заменят собой тебя.
Я не ношу ни звездочек, ни погон, мечтая носить на руках Тебя – и кольцо на пальце. Но кто я? Так, пустой ниочёмный гон. Первые прописи протонеандертальца.
«И когда я рожу детей…»
И когда я рожу детей, я их буду пороть ремнем за влюбленности в чьи-то величества и мудачества. Я любила такого – вроде бы все при нем, только если чуть поскоблить, проявляется низость качества. А за двойки в дневник, сигареты и рок-н-ролл улыбнусь и скажу: будьте поосторожней. А меня никогда, никто, ни за что не порол, вот поэтому переливаю из пустого в порожнее. Пусть кого угодно тащат они в кровать, это лучше, чем трахаться по подъездам. Но за что я их буду медленно убивать – это за стихи тем, кто в сердцах проездом.
Несмотря ни на что, я буду любить любых, и, конечно, шучу – ни ремнем не побью, ни руками. Хоть акселератов, хоть розовых-голубых, только бы не связывались с мудаками.
Дела сердечные
Мне говорят – «твоё сердце разбили, бедная девочка, ах, как жаль». Не надо искать в бедолаге Билле мою Моисеевскую скрижаль.
Знаете, чтобы разбить сердце,
надо его в морозилку класть. После – как следует побеситься и ледорубом стучаться всласть.
Да, у меня неполадки с сердцем. Тахикардия, валокордин. Я, как подарок, в красивом ситце, но не влюбляется ни один.
Можешь стучаться в него до дрожи, всяко его ты не разобьёшь. Я рисовала парням на коже сердце, стирающееся в дождь.
Сердце, разбитое монтировкой – гастрономическая деталь. Я наколю тебе татуировкой сердце на руку, насыплю тальк.
Нет, не рисованное – живое
(орган, качающий кровь в груди).
Да, я хочу, чтоб на было Двое. И выбросить к чёрту валокордин.
