Александр Николаевич Степанов
Порт-Артур. Том 2
– Трёх офицеров и десятка два матросов, ваше превосходительство, – не сморгнув, ответил комендор. – Да ещё один снаряд не разглядел в прицельную трубу. Думается, как бы не в самого ихнего адмирала угодил.
– Молодчина, врёшь и не краснеешь! Спасибо за службу. А этот что у вас делает? – обернулся адмирал к Котину, который усердно протирал глаза.
– Японец на меня, ваше превосходительство, больно рассерчал, как я его двенадцати-дюймовкой угостил, и со злости запорошил мне глаза, – улыбнулся в ответ матрос.
На спардеке на скорую руку приводили что можно в порядок. У правой кормовой шестидюймовой башни матросы, пользуясь перерывом, играли в орла и решку. Заметив начальство, они вскочили.
– Продолжай играть, – разрешил адмирал, – только смотрите, чтобы в игре с японцами нам выпал орёл, а не решка.
– Если нам, ваше превосходительство, и выпадет решка, мы адмирала Тогова обжулим и перевернём орлом вверх, – ответил один из играющих.
– Молодцы, ребята! – похвалил Матусевич.
Спустившись затем вниз, он посетил раненых матросов. Судовой лазарет был разрушен одним из снарядов, и раненых временно поместили в кондукторской кают-компании. Многие из раненых были в сознании и, увидя адмирала, стали задавать ему вопросы о ходе боя.
– Подсыпали, значит, малость перцу японцам, коль они так скоро от нас отстали, – радовались матросы. – Пусть теперь будут поосторожнее в драке!
– Весёлый адмирал, – заметил один из раненых, – он, сказывают, и морду бьёт тоже весело, с прибаутками.
– Вот бы его заместо Витгефта. Тот с самого Артура сидит, как сыч, в кресле, – сокрушённо заметил один из флагманских сигнальщиков.
– Да. Нашему командующему настоятелем в монастыре быть, а не адмиралом. Всё вздыхает да крестится. На него посмотришь – и на самого тоска нападает.
– Даже женину карточку ему вестовой принёс, так он её при всех поцеловал и в карман, как иконку, спрятал.
– Японцы с левого борта нас нагоняют, – сообщил вошедший фельдшер.
– Значит, ещё будет драка, – угрюмо заметил сигнальщик.
В начале пятого эскадра адмирала Того, идя параллельным курсом с русской на расстоянии пятидесяти-шестидесяти кабельтовых, начала её медленно нагонять. С каждой минутой становилось очевидней, что новый бой неизбежен.
На адмиральском мостике оба адмирала с командиром «Цесаревича» и флагманскими специалистами разбирали различные способы маневрирования эскадры, чтобы поставить неприятеля в невыгодное положение.
Начавшаяся перестрелка прервала совещание. Русская эскадра продолжала идти прежним курсом в кильватерной колонне, увеличив ход до пятнадцати узлов.
Японцы начали стрельбу с сильных перелётов по флагманским кораблям «Цесаревич» и «Пересвет». Но затем постепенно пристрелялись и стали засыпать русских снарядами. Русские очень энергично отвечали, так что бой шёл с равным успехом для обеих сторон.
После пяти часов вечера в «Цесаревича» стало попадать особенно много снарядов. Воздух был буквально насыщен свистящими осколками. Но Витгефт упрямо продолжал оставаться на открытом нижнем боевом мостике. Поскольку здесь находился адмирал, рядом с ним поместился и весь штаб. Лица почти у всех побледнели и приняли то особенное сосредоточенное выражение, которое бывает у людей, подвергающихся смертельной опасности.
Даже Матусевич перестал напевать и, стоя на правом крыле мостика, внимательно наблюдал за тем, что происходит на японской эскадре. Флаг-офицер мичман Эллис украдкой крестился при каждом новом попадании. У Азарьева тряслись от волнения руки. Оба сигнальщика испуганно шарахались в сторону при близких разрывах Один Витгефт продолжал спокойно стоять, облокотившись на спинку своего кресла. Временами он в бинокль смотрел на шедшие в кильватер «Цесаревичу» броненосцы. Но тучи дыма, окутывавшие всю эскадру, мешали что-либо разглядеть как следует. Видны были лишь облака чёрного дыма, сквозь который иногда проступали трубы и мачты.
Адмирал отошёл к левому крылу мостика и погрузился в наблюдение за происходившим на «Пересвете». Броненосец был опоясан зеленоватыми огнями выстрелов.
– Молодцами отбиваются, – вполголоса проговорил подошедший к адмиралу Эллис.
– Сегодня наша эскадра ведёт стрельбу более выдержанно, чем японцы. Они явно нервничают и зря бросают много снарядов, – заметил стоявший тут же лейтенант Азарьев.
– Через час начнёт темнеть, и если мы продержимся, то это будет равноценно выигранному бою, – произнёс Витгефт.
– Конечно, продержимся! Смотрите, «Микаса» горит и стреляет всё реже, на «Асаме» пожар, «Якумо» на время совсем вышел из строя. Адмирал Того, верно, чувствует себя весьма неважно, – ответил Эллис.
Вдруг двенадцатидюймовый снаряд разорвался над мостиком, ударившись в середину фок-мачты. Вслед за оглушительным грохотом всё заволоклось густым дымом.
Сила взрыва была так велика, что даже матросы, стоявшие на верхней палубе около носовой башни, были сбиты с ног. Командир «Цесаревича», находившийся в этот момент впереди боевой рубки, воздушной волной был отброшен в сторону и потерял сознание. В самой боевой рубке сорвало с рельсов левый дальномер и сильно всех оглушило. У стоявшего около входа горниста Зубова лопнула барабанная перепонка в правом ухе. Решив, что его ударил кто-нибудь из офицеров, он вскрикнул от боли и тотчас же скороговоркой проговорил:
– Виноват, вашбродь, сейчас отойду в сторону!
Как только первый испуг миновал, все находившиеся в боевой рубке кинулись наружу. На мостике они увидели потрясающую картину. Вся палуба была забрызгана кровью. На ней вперемешку лежали тела офицеров и матросов, но Витгефта среди них не было. Матусевич, отброшенный к рубке, был придавлен другими. Он пытался приподняться, но, обессиленный полученными ранами, падал снова. Когда его освободили, он прежде всего спросил, где Витгефт, и потерял сознание. Его снесли на перевязочный пункт. Неподалёку подавали признаки жизни ещё несколько человек.
– Но где же адмирал?! – испуганно озирался подошедший в это время уже оправившийся командир «Цесаревича» Иванов.
– Вот, – хрипло проговорил один из матросов, с ужасом указывая на валявшийся далеко на палубе окровавленный кусок мяса с болтавшимся на нём адмиральским погоном.
Бросились разбирать валявшиеся трупы и между ними нашли оторванную по бедро ногу. По метке на белье определили, что она принадлежит Витгефту. Тут же лежали обезглавленные трупы Эллиса и Азарьева.
Тела убитых унесли вниз и окатили палубу водой.
Памятуя о той растерянности в эскадре, которая произошла во время гибели адмирала Макарова на «Петропавловске», когда командование было передано тому же адмиралу Ухтомскому, командир «Цесаревича» решил идти прежним курсом, не сообщая о гибели адмирала.
Между тем японцы, несколько обогнав русскую эскадру, стали охватывать их голову и отжимать её к северу. Чтобы избежать этого, Иванов приказал положить право руля, повернув на два румба влево.
В это время двенадцатидюймовый снаряд ударился о верхний передний мостик и осыпал осколками боевую рубку. Часть из них попала в прорезь рубки, имеющую ширину около фута, переранила всех находившихся в рубке и уничтожила все приборы. Иванову перебило руку, и от боли он потерял сознание. Положенный направо руль так и остался в этом положении, вследствие чего никем не управляемый броненосец стремительно покатился влево и стал описывать циркуляцию.
Никто из находившихся вблизи рубки не заметил происшедшего в ней, и все решили, что эскадра по каким-то причинам меняет курс. Но когда крен броненосца достиг опасного предела, то матросы в ужасе стали выбегать от внутренних помещений на палубу и кинулись к борту. Было очевидно, что с кораблём что-то неладно. Офицеры бросились в рубку. Они увидели лежащего на палубе командира броненосца. Рядом, с развороченной грудью, хрипел в предсмертной агонии старший судовой штурман лейтенант Никшич. Тут же вперемешку лежали раненые матросы и офицеры. Крикнули носилки, лейтенант Пилкин бросился к штурвалу, пытаясь вывести броненосец на курс, но руль не действовал. Тогда лейтенант решил перевести управление на центральный пост и одновременно послал за старшим офицером, который должен был вступить в командование броненосцем.
Капитан второго ранга Шумов находился в носовой батарее. До него только что дошло известие о гибели Витгефта, и он решил подняться наверх, чтобы выяснить обстановку, но в это время броненосец сильно накренился на правый бок. Почуяв неладное, старший офицер поторопился выйти на палубу, где он встретил шедшего на перевязку командира броненосца.
– Что случилось, Николай Михайлович? – спросил встревоженно Шумов. – Где адмирал Матусевич?
– Адмирал тяжело ранен и отнесён к себе в каюту. Примите командование броненосцем и сообщите эскадре, что адмирал передаёт командование младшему флагману.
– Есть. Всё будет исполнено, – и Шумов побежал наверх.
Прошло несколько минут, пока наконец старший офицер с помощью лейтенанта Пилкина и вернувшегося с перевязки старшины рулевого Лосева перевели управление броненосца на центральный пост. Одновременно был поднят сигнал о передаче командования адмиралу Ухтомскому. Но вследствие дыма от пожара, окутывавшего «Цесаревича», не все корабли разобрали этот сигнал и по-прежнему продолжали следить за флагманским броненосцем. Они тоже начали поодиночке ложиться на обратный курс.
Между тем «Цесаревич» плохо удерживался на курсе и из-за сильного повреждения дымовых труб начал отставать от других судов. Японцы, не осмелившиеся преследовать основную часть эскадры, поспешили напасть на израненный русский корабль. На нём сосредоточили огонь броненосцы и два отряда крейсеров. Но наступившая темнота мешала наблюдению за стрельбой, и «Цесаревич» не получил значительных повреждений.
Все крупные и средние орудия на нём продолжали действовать безотказно. Несколько удачных выстрелов броненосца вызвали пожар на одном из крейсеров противника, после чего и остальные поспешили отойти за пределы досягаемости русских орудий. Броненосцы вследствие значительных повреждений тоже вскоре отстали.
Налетевший туман скрыл броненосец от вражеских взглядов. «Цесаревич» остался один. На норд-осте, в направлении уходящей эскадры, слышалась учащённая стрельба лёгкой артиллерии. Было видно, что японские миноносцы продолжали преследовать её.
В наступившей темноте броненосец некоторое время двигался по неизвестному курсу – все компасы на нём были испорчены. Пользуясь временным затишьем, Шумов собрал на мостик старших специалистов корабля, которые все были ранены, и начал советоваться с ними о дальнейшем. При свете ручного электрического фонарика по карте приблизительно определили местонахождение корабля: почти в ста милях к юго-востоку от Артура.
Первым высказал своё мнение флагманский артиллерист лейтенант Кетлинский:
– Я полагаю, что при наличных повреждениях нам до Владивостока не добраться и необходимо вернуться в Артур.
– Сейчас попасть туда ещё труднее, чем во Владивосток, так как на подступах к нему нас ожидают десятки японских миноносцев, от которых мы не сможем ни уйти, ни отбиться, – возразил минный офицер лейтенант Пилкин.
– Остаётся одно – пробираться в нейтральный порт, там починиться насколько возможно и затем идти во Владивосток, – решил Шумов.
– Но это – бегство от войны! Там нас, конечно, тотчас же разоружат, – взволнованно говорил весь забинтованный старший артиллерийский офицер лейтенант Ненюков. – Честь Андреевского флага не позволяет нам принять такое позорное решение.
– Что же вы предлагаете? – спросил Шумов.
– Немедленно идти на соединение с остальной эскадрой.
– Это невозможная вещь, – вмешался поднявшийся на мостик старший механик Корзун. – В левой машине снарядом погнут гребной вал, в передней кочегарке выведены из строя все котлы, трубы разрушены. Тяги нет, это вызывает огромный перерасход угля. Мы не можем давать больше тридцати оборотов в минуту, то есть иметь ход свыше шести-семи узлов при самой напряжённой работе кочегаров. Уж по одному этому мы не в состоянии ни догнать нашу эскадру, ни уйти во Владивосток. Нам остаётся одна дорога – в нейтральный порт. Хорошо ещё, если нам туда удастся добраться.
– Вы всегда, Алексей Владимирович, любите всё представлять в мрачном свете, – возразил Ненюков.
– Факты, дорогой Дмитрий Васильевич, вещь упрямая.
Постепенно на мостике собрались и другие офицеры броненосца. Завязался горячий спор. Молодёжь была за Ненюкова и настаивала на возвращении в Артур, если нельзя идти во Владивосток. Более пожилые находили целесообразным уход в нейтральный порт.
– Зайдём в Циндао[16]. По правилам нейтралитета, существующим там, корабль любой воюющей страны может в порту починиться, пополнить запасы угля и продовольствия и затем продолжать свой путь, – предложил лейтенант Щетинин, размахивая забинтованной рукой.
Это мнение примирило всех. Решено было по способности двигаться в Циндао, расположенный на юге Шантунгского полуострова. До него оставалось около ста двадцати миль.
– Самая главная наша задача сейчас – это скрыться от японских миноносцев. Поэтому прежде всего необходимо произвести возможно большее затемнение броненосца. В случае же обнаружения противника не открывать боевых фонарей и вести огонь лишь в крайности, уклоняясь от мин изменением курса, – отдавал распоряжения Шумов.
Сухой и педантичный, он не пользовался любовью ни команды, ни офицеров. Но за истекший день он проявил столько хладнокровия и мужества в самые трудные минуты боя, что сразу приобрёл авторитет у своих подчинённых.
– Есть, есть, – обрадованно ответили офицеры и разошлись по своим местам.
В то время как артиллеристы с обоих бортов усиленно вглядывались в окружающую темноту, остальные матросы, как могли, приводили в порядок всё, что было возможно при отсутствии света. Палубы очищались от загромождавших их обломков, вместо снесённых трапов наскоро прилаживали деревянные, трюмный дивизион наспех заделывал многочисленные пробоины в корпусе корабля, которые, к счастью, были почти все надводные, и откачивал воду из затопленных помещений.
На перевязочном пункте два врача едва успевали перевязывать раненых. Больше половины раненых матросов вернулись в строй, и только человек пятнадцать были размещены по офицерским каютам и в адмиральской столовой. Известие, что «Цесаревич» идёт в Циндао, было встречено общим одобрением.
– Думал я, что наш старшой только и умеет, что жалкие слова говорить да под винтовку ставить. А, оказывается, он очень даже башковитый командир, – разглагольствовал раненный в обе ноги сигнальный старшина Мокин.
– Да, многие его за сегодня добром помянут, – заметил старший врач Шплет, перевязывая писаря Кутова. – Можно ручаться теперь, что все наши раненые выживут, а у Гаврилова останется нога, – кивнул он на стонавшего рулевого с раздробленной ногой.
– Николе-угоднику свечку поставлю за старшого, ежели так будет, вашескородие, – прохрипел тот с трудом. – Мне без ноги лучше не жить. Что я буду делать у себя дома? Жена да трое детей, я один работник в семье.
– Не волнуйся. Как придём в порт, тебя первого отправим на берег. Сложим кость и загипсуем. Через полтора месяца танцевать будешь, – улыбнулся младший врач.
– Фёдор Лукич, – обратился к нему Шплет, – побудьте здесь, а я пойду проведать Матусевича, – и вышел в коридор.
Адмирал уже пришёл в себя и стоически переносил боль. Он читал рассказы Мопассана, изредка громко смеясь. При этом он тотчас же начинал болезненно морщиться – тяжёлое ранение в живот и ноги давало себя знать при малейшем движении.
– Как дела, дражайший эскулап? – фамильярно-дружески обратился он к вошедшему врачу.
– Плывём в Циндао, пока на море тихо и темно.
– Значит, Шумов молодцом справляется с делом?
– Офицеры им не нахвалятся. Матросы – и те добром вспоминают.
– Ишь ты! А ещё два дня тому назад в Артуре мы с покойным Вильгельмом Карловичем думали его сменить как неавторитетного офицера. Как Николай Михайлович? – осведомился он о командире «Цесаревича».
– Рана у него пустяковая. Другой бы на его месте и не выходил из строя.
– Тоже сюрприз. Считался он боевым командиром, а оказался мокрой курицей.
– Ваше самочувствие как, Николай Александрович?
– Больно, а так ничего. Жарок около тридцати восьми. Во всём виноват покойник адмирал. Ну какого, спрашивается, рожна он торчал на мостике и нас с собой держал? Сидел бы в боевой рубке, или на верхнем мостике, или даже на марсе. Все были бы если не целы, то живы. И я не валялся бы здесь как дурак. Сколько времени мне придётся лежать?
– С месяц.
Адмирал облегчил свою душу крепким морским словцом и попросил дать ему марсалы.
– Выпьем за упокой души Вильгельма Карловича. Чудесный был человек. Мягкий, добрый, отзывчивый, храбрец первейший, только вот духом слабоват. Ну да Бог с ним, царствие ему небесное. Передайте Шумову мою благодарность и одобрение принятого решения. А Иванову посоветуйте от меня по-дружески поскорее поправиться, – говорил он, прощаясь с врачом.
Когда доктор вышел, Матусевич налил в бокал марсалы, поглядел на свет и начал пить мелкими глотками, причмокивая от удовольствия.
Командир броненосца полулежал у себя в каюте, положив раненую руку на подушку. Его слегка лихорадило, и он то и дело проводил ладонью здоровой руки по своему горячему лбу.
«Гангрена, отнимут руку», – беспокойно думал капитан, прислушиваясь к боли.
О судьбе броненосца с момента передачи командования он не думал.
«Пусть там Шумов выкручивается, как хочет. Да и едва ли теперь кто нападёт в темноте на след «Цесаревича», – утешал он себя.
Приход врача отвлёк его мысли.
– Адмирал рекомендует вам вступить в командование броненосцем, – проговорил врач, осмотрев больного.
– Но я себя очень плохо чувствую.
– На свежем воздухе вам будет лучше. Положите руку на повязку и будете спокойно сидеть в кресле. Я сейчас позову двух матросов. Они вас под руки проведут.
Поднявшись на мостик, капитан тотчас же сел в кресло, положил раненую руку на подушку, понюхал нашатырного спирта и затем уже подозвал к себе Шумова.
– Адмирал приказал мне вступить в командование, но я чувствую себя очень плохо. Так что прошу вас распоряжаться по-прежнему. Каков наш курс?
– Я приказал править по Полярной звезде, имея её за кормой, так что можно считать, что мы идём на курс.
– Прекрасно. Когда доберёмся до Шантунга, то свернём вдоль его берега и выйдем в Циндао. Где находятся останки адмирала и его штабных?
– Снесены в его каюту и накраты адмиральским флагом.
– Завтра мы их погребём, если всё будет спокойно. В случае особой нужды разбудите, а я подремлю, – и командир, отпустив Шумова, поудобней уселся в кресле.
Ночь проходила спокойно. Постепенно нервное напряжение пережитого дня спадало. То тут, то там раздавался храп спящих матросов, прикорнувших на своих местах. Было очевидно, что японцы окончательно потеряли из виду «Цесаревича». Нашёл низовой туман, плотно закрыв весь горизонт. Кое-как исправили один из компасов и, взяв курс на юг, пошли на малых оборотах. Команде разрешили повахтенно спать около орудий.
На рассвете открылись огни южного Шантунгского маяка. Продрогши на заре, Иванов очнулся от дремоты и, увидев маяк, взял курс на восток. Вскоре увидели берег Шантунгского полуострова и пошли вдоль берега на юг.
Проиграли побудку. Матросы, спавшие кто где придётся, торопливо бежали к умывальникам и мылись холодной забортной водой. Затем быстро позавтракали и во главе с боцманами ринулись на приборку корабля.
Одновременно комиссия из старшего офицера и старших специалистов занялась осмотром полученных в бою повреждений.
На броненосце оказалось пятнадцать крупных пробоин выше и ниже ватерлинии. Фок-мачта была перебита посредине и удерживалась от падения только верхним мостиком. При каждом размахе она грозила рухнуть. Все попытки закрепить её талями[17] оказывались безуспешными. Трубы были изрешечены, задняя же разворочена сверху донизу; все прожекторы снесены, шлюпки избиты.
Вследствие подводных пробоин два отсека с правого борта оказались залитыми водой. Рулевое отделение было совершенно разрушено, руль повреждён. Внутри оказались разбитыми адмиральская каюта, лазарет и много других помещений.
– Здорово же нас разделали, – резюмировал Шумов после окончания осмотра.
– С такими повреждениями нечего и думать о Владивостоке.
– Да. Для починки нам нужно не меньше месяца, – заметил Пилкин.
– Придётся, видимо, разоружиться и выйти из игры, – задумчиво проговорил Ненюков. – Отвоевался наш «Цесаревич».
Эти слова тотчас же распространились по всему кораблю.
– Ежели до порта доберёмся, там, значит, и станем на мёртвые якоря до конца войны, – разглагольствовал Гаркуша. – Эх, и выпью за упокой души покойного адмирала!
– Погоди, неизвестно, что ещё будет. Вдруг япошка откуда ни возьмись наскочит? Тогда не миновать нам рыбьего царства, – ответил Котин.
Около полудня команду выстроили на палубе перед уложенными в ряд трупами убитых. Все погибшие были зашиты в брезент, к ногам привязан груз. Справа, прикрытая адмиральским флагом, лежала отдельно нога Витгефта, рядом тела четырёх офицеров и восьми матросов под общим Андреевским флагом. Судовой священник, отец Рафаил, всё ещё бледный от вчерашних переживаний, с трясущейся головой, слабым прерывающимся голосом служил панихиду. Летнее полуденное солнце палило обнажённые головы; ослепительно блестело море под глубокой синевой бездонного неба. Всё это плохо гармонировало с разрушениями на броненосце, с лежащими на палубе трупами, от которых уже шёл запах тления.
– Преклониша колени, Господу помолимся! – провозгласил священник и опустился на избитую и исковерканную снарядами и пожарами палубу.
За ним последовали матросы.
– «Вечная память, ве-е – ечная память», – выводил судовой хор печальную мелодию.
– Из земли взят и в землю отыдеши, яко земля есть, – пробормотал священник, осыпая покойников землёй, принесённой матросом-причетником в ведре.
Панихида окончилась.
– Накройсь! – скомандовал вахтенный начальник. – Слушай на караул!
Матросы вскинули винтовки, офицеры блеснули обнажёнными палашами. Приспустили наполовину кормовые и стеньговые флаги. Музыка заиграла «Коль славен». Командир броненосца, старший офицер и уцелевшие чины штаба эскадры подняли гроб с останками адмирала. Резко прогремел траурный салют из кормовых трёхдюймовок. Останки адмирала Витгефта в последний раз торжественно проплыли под заунывные звуки музыки вдоль выстроенных во фронт матросов. Слабо плеснулась вода, принимая то, что осталось от незадачливого адмирала.
Затем были спущены остальные тела. Когда последнее соскользнуло с доски, Иванов скомандовал: «К ноге!» – и, выступив вперёд, поблагодарил матросов за боевую работу.
– Мы направляемся в нейтральный порт, там починимся и с Божьей помощью попытаемся прорваться во Владивосток, – закончил он свою речь.
Затем матросов распустили, а командир броненосца отправился с докладом к Матусевичу. Адмирал не имел уже такого бодрого вида, как накануне. Беспрерывные боли наложили отпечаток страданий на его побледневшее лицо. Он сильно нервничал. Выслушав доклад, Матусевич одобрил решение идти в Циндао.
– В сорочке вы родились, Николай Михайлович, – улыбнулся адмирал. – Надо быть очень счастливым, чтобы благополучно вывести из боя весь избитый броненосец и избежать при этом встречи с многочисленными японскими кораблями.
– Помимо счастья, необходимо также и уменье, – обиделся Иванов.
– Тут никакое уменье не помогло бы. Я объясняю нашу удачу лишь полной растерянностью японцев после боя. Не добить едва передвигающегося «Цесаревича» – это непростительное упущение со стороны японцев.
– Надо думать, что ваше превосходительство не в претензии за это на адмирала Того!
– Само собой разумеется. Как только починитесь, Николай Михайлович, с Богом двигайтесь во Владивосток. Авось одному броненосцу удастся то, что не смогла выполнить эскадра.
– Слушаюсь, ваше превосходительство, сейчас я едва стою на ногах, но как только оправлюсь – вновь попытаю счастья!
К вечеру того же дня «Цесаревич» добрался до Циндао, где через несколько дней был разоружён и интернирован до конца войны.
– Шесть узлов хода. И это боевая эскадра, идущая на прорыв в виду неприятеля! – возмущался командир отряда крейсеров адмирал Рейценштейн. Он стоял на мостике крейсера «Аскольд» и рассматривал в трубу маячившие на горизонте японские суда.
– Ход наш зависит от идущих впереди тральщиков. При большой скорости тралы всплывут на поверхность и перестанут выполнять своё назначение, – ответил находившийся рядом с ним командир корабля капитан первого ранга Борис Николаевич Грамматчиков.
– Если мы будем и дальше идти с такой же скоростью, то, наверно, потерпим неудачу, – раздражённо продолжал адмирал.
Исполняющий обязанности флаг-офицера молоденький мичман Медведев вдруг резко протянул руку вперёд и указал на плывущую невдалеке от крейсера гальвано-ударную мину[18].
– Вызвать караул для расстрела мины, – приказал Грамматчиков.
Вскоре двадцать матросов, выстроившись вдоль борта, дали несколько залпов. Мина затонула.
– Тральщики называются, так их перетак! – ругался Рейценштейн. – Тралили чуть ли не неделю и всё же не сумели полностью очистить рейд. Я бы прописал ижицу этому толстому тюленю Лощинскому за такую работу! Передайте сигналом командующему: «Вижу слева плавающие мины».
– Есть, – ответил мичман и приказал флагманским сигнальщикам набирать нужные флаги.
В противоположность адмиралу, Грамматчиков с невозмутимым спокойствием продолжал наблюдать за происходящим. Культурный, образованный командир, Грамматчиков подобрал себе таких же офицеров. На крейсере был уничтожен мордобой, даже боцман Кулик боялся пускать в ход свои пудовые кулаки и крупно ругаться осмеливался лишь вполголоса. Грамматчиков происходил из артистической семьи и сам готовился стать музыкантом. С его матерью, известной в своё время скрипачкой, был хорошо знаком в молодости Макаров. Его-то рассказы о море и моряках пробудили в юноше страсть к морской службе. Подающий большие надежды пианист сменил концертный зал на палубу корабля и беккеровский рояль на скорострельное орудие. Но любовь к музыке осталась в нём навсегда. Грубоватый, бурбонистый Рейценштейн не мог прийтись по душе Грамматчикову. Адмирал, в свою очередь, недолюбливал командира «Аскольда» и считал его полуштатским человеком, не лишённым известного свободомыслия. Скрепя сердце Рейценштейн поднял на «Аскольде» свой флаг. Теперь ему предстояло идти в бой вместе с Грамматчиковым.
Следуя малым ходом за колонной броненосцев, «Аскольд» то и дело должен был стопорить машины, чтобы избежать столкновения с «Полтавой», идущей впереди. Грамматчиков при этом только морщился, а адмирал отчаянно ругался.
– Команда имеет время обедать, – доложил адмиралу новый сигнал «Цесаревича» Медведев.
– Свистать к вину, – скомандовал вахтенный начальник мичман Житков.
По всему крейсеру понеслись резкие звуки боцманских и унтер-офицерских дудок.
На мостик подали пробу. Весь в белом, блистая чистотой, стоял навытяжку кок, держа поднос с поставленными на нём двумя мисками с борщом и кашей, солонкой и несколькими кусками чёрного хлеба. Первым пробовал Рейценштейн. Взяв ложку, он помешал подёрнутый янтарным жиром борщ и, подув на него, осторожно прикоснулся к нему губами и только после этого решился проглотить. Попробовав затем рисовую кашу и заев всё хлебом, он состроил недовольную гримасу.
– Борщ превосходный, но каша вся в комьях. Рис надо варить на пару при минимальном количестве воды. И вообще рисовая каша – это совсем не то, что наша гречневая. Не правда ли? – спросил он у кока, продолжавшего стоять навытяжку.
– Так точно, ваше превосходительство. Силы от неё мало, – бойко ответил матрос.
Слева показались японские корабли. Все подняли бинокли, стараясь разглядеть приближающегося врага. Матросы спешно заканчивали обед и расходились кто куда отдохнуть перед боем. Большинство поднялось на палубу и с тревогой и любопытством следило за приближающимся врагом. Подошедший к ним артиллерийский офицер лейтенант Киткин стал называть типы видневшихся судов.
– Справа «Якумо», похожий на нашу «Диану», «Касаги», «Читозе», – перечислял он. – Эти не страшны – лёгкие крейсера. Слева старые суда: броненосец «Чин-Иен», крейсера «Хасидате», «Мацушима», «Итцукушима» – тоже неопасные. Зато вон по носу напересечку нам идут главные силы – «Микаса», «Асахи», «Фуджи», «Шикишима». За ними броненосные крейсера «Ниссин» и «Кассуга». По мощности артиллерийского огня они немного даже превосходят наш броненосный отряд.
– Много их, вашбродь. Со всех сторон окружают нашу эскадру, – встревоженно заговорили матросы.
– Да, драка будет жаркой, комендоры должны сегодня особенно внимательно наводить орудия. Главное – не робей, тогда японцу несдобровать.
– Постараемся, вашбродь, – дружно ответили матросы.
Пробили боевую тревогу, и матросы разбежались по своим местам. Палуба опустела. Адмирал с командиром поместились в боевой рубке.
Расстояние до противника было слишком велико, и японцы огня не открывали. Когда они разошлись на контргалсах с отрядом броненосцев, обрушили на крейсера огонь шестидюймовых орудий правого борта «Аскольда». Старший артиллерист лейтенант барон Майдель, невзирая на обстрел, открыто стоял на мостике и голосом передавал приказания во все башни и батареи.
– Христиан Генрихович, не бравируйте напрасно! – окликнул его из боевой рубки Грамматчиков.
– Мне отсюда лучше виден противник и падение наших снарядов, – ответил Майдель.
В этот момент крупный снаряд попал в основание передней дымовой трубы и снёс её. Труба рухнула на левый борт, сломала планширь и, повредив палубу, повисла на растяжках. Густые клубы дыма быстро окутали верхнюю палубу. Осколками был смертельно ранен в спину навылет мичман Рклитский, Майдель сбит с ног, двое матросов убиты, несколько тяжело ранены. Все находившиеся в боевой рубке были слегка контужены. Рейценштейну нахлобучило фуражку по самые уши. Он испуганно крякнул и, обнажив голову, старательно её ощупал – цела ли.
Тотчас после взрыва Грамматчиков вышел на мостик и приказал матросам сбросить упавшую трубу за борт.
Неожиданно крейсер содрогнулся всем корпусом, и густое облако жёлто-серого дыма поползло с кормы. Было очевидно, что туда попал крупный снаряд. Пробили пожарную тревогу. На ют устремились старший офицер капитан второго ранга Таше, боцман и несколько матросов.
Десятки снарядов высоко вскидывали воду около бортов крейсера.
– Поднять сигнал крейсерам: «Влево, больше ход», – приказал Рейценштейн, разглядывая в бинокль идущие в кильватер «Палладу» и «Диану».
